Теперь благодаря Марии он знал людей, носивших эту фамилию. Сам старик Эстерхази, кажется, очень заглавный. Какую это веселую историю рассказывала о нем Мария?
Спыхала подошел к окну. Соловей на черемухе своим маленьким горлышком рассыпал звонкую трель, эхо множило ее, разносило далеко вокруг. Слушать бы сейчас вместе с ней это соловьиное пение! Почувствовать бы Марию близко, вот тут рядом, коснуться бы браслета с аметистом на ее руке! Она так мало говорила. По-французски обращалась к нему на «вы». В Одессе Казимеж тайком от Марии начал брать уроки французского — он плохо знал этот язык и не всегда понимал то, что она ему говорит. Покраснев, он опускал тогда глаза и, глядя на свои большие ноги, поспешно и тихо произносил: «Простите?» — и она повторяла по-польски. То были минуты наибольшего унижения, какое он испытывал в ее обществе.
Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено,— подумал он.— Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинзон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
— Ты выходил? Что-нибудь случилось?
— Нет,— спокойно ответил Спыхала,— мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
— «За мундиром панны вереницей...»
— Так-то оно так, только...
— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
— Ну, Казек, спать,— сказал он наконец.
— Пожалуй, не стоит уже. Смотри...
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли на белоснежных кистях черемухи.
— Скоро побудка.
— Вот именно.— Келишек потянулся всем своим сильным телом.— Еще одна бессонная ночь.
— Мучают угрызения совести?
— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?
— Считаю. Наверно, так оно и есть.
— А сам ты вовсе не думаешь?
— Вот именно сейчас-то как раз и думаю... И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева,— сказал Спыхала.
— Киева? Почему?
— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй...
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинзона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
XVII
Ройская Юзеку:
Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.
Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта. вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских,— что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом. Мне и в голову не приходило, когда он — такой увалень! — опрокинул стаканчик с пуншем на мое новое голубое платье, что я стану его женой. Бедная Геленка очень похожа была на дедушку...
Представь себе, Юзек, что прервало мое письмо: старый Опа-пас явился с дочкой (уж не припомню, которой по счету, столько их у него!) кажется, с Ялыной, той красавицей, помнишь? Явился ко мне и привез несколько вещиц, уцелевших в Молинцах. Миниатюру, на которой твой дедушка Ройский изображен в шамбелянском мундире, портрет моей малютки Геленки, а также портрет моего отца, Калиновского, о котором я тебе как раз в эту минуту писала... Какое удивительное совпадение: в тот момент, когда я, одинокая, не имея никого, с кем можно было бы поделиться, писала тебе о моем отце и болтала о нем, бедном, вдруг явились ко мне с его портретом эти крестьяне. Думал ли он, что я снова буду жить в Одессе при столь изменившихся обстоятельствах! Он не любил этот город и постоянно вздыхал по родным Седльцам. Говорил, что Седльце — прекраснейший город в Европе. Beautiful indeed!2
Опанас рассказал мне, что дом разграблен, но цел, только местами вырублен парк. Как его жаль, не могу думать об этом.
Ты веришь, что вернешься туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Спыхала подошел к окну. Соловей на черемухе своим маленьким горлышком рассыпал звонкую трель, эхо множило ее, разносило далеко вокруг. Слушать бы сейчас вместе с ней это соловьиное пение! Почувствовать бы Марию близко, вот тут рядом, коснуться бы браслета с аметистом на ее руке! Она так мало говорила. По-французски обращалась к нему на «вы». В Одессе Казимеж тайком от Марии начал брать уроки французского — он плохо знал этот язык и не всегда понимал то, что она ему говорит. Покраснев, он опускал тогда глаза и, глядя на свои большие ноги, поспешно и тихо произносил: «Простите?» — и она повторяла по-польски. То были минуты наибольшего унижения, какое он испытывал в ее обществе.
Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено,— подумал он.— Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинзон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
— Ты выходил? Что-нибудь случилось?
— Нет,— спокойно ответил Спыхала,— мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
— «За мундиром панны вереницей...»
— Так-то оно так, только...
— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
— Ну, Казек, спать,— сказал он наконец.
— Пожалуй, не стоит уже. Смотри...
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли на белоснежных кистях черемухи.
— Скоро побудка.
— Вот именно.— Келишек потянулся всем своим сильным телом.— Еще одна бессонная ночь.
— Мучают угрызения совести?
— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?
— Считаю. Наверно, так оно и есть.
— А сам ты вовсе не думаешь?
— Вот именно сейчас-то как раз и думаю... И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева,— сказал Спыхала.
— Киева? Почему?
— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй...
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинзона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
XVII
Ройская Юзеку:
Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.
Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта. вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских,— что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом. Мне и в голову не приходило, когда он — такой увалень! — опрокинул стаканчик с пуншем на мое новое голубое платье, что я стану его женой. Бедная Геленка очень похожа была на дедушку...
Представь себе, Юзек, что прервало мое письмо: старый Опа-пас явился с дочкой (уж не припомню, которой по счету, столько их у него!) кажется, с Ялыной, той красавицей, помнишь? Явился ко мне и привез несколько вещиц, уцелевших в Молинцах. Миниатюру, на которой твой дедушка Ройский изображен в шамбелянском мундире, портрет моей малютки Геленки, а также портрет моего отца, Калиновского, о котором я тебе как раз в эту минуту писала... Какое удивительное совпадение: в тот момент, когда я, одинокая, не имея никого, с кем можно было бы поделиться, писала тебе о моем отце и болтала о нем, бедном, вдруг явились ко мне с его портретом эти крестьяне. Думал ли он, что я снова буду жить в Одессе при столь изменившихся обстоятельствах! Он не любил этот город и постоянно вздыхал по родным Седльцам. Говорил, что Седльце — прекраснейший город в Европе. Beautiful indeed!2
Опанас рассказал мне, что дом разграблен, но цел, только местами вырублен парк. Как его жаль, не могу думать об этом.
Ты веришь, что вернешься туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178