Войска Галлера, еще в марте перешедшие через Збруч под Гусятином, тоже направлялись к Днепру. Немцы пока беспрепятственно пропускали их. Бригада шла обычным, нефорсированным маршем через села и местечки, и штабные офицеры набирали прибывавших со всех сторон польских солдат и офицеров.
Поздно ночью четверо вконец измученных молодых людей добрались до небольшой деревеньки на краю дремучего леса. Дальше на юг и юго-запад тянулась равнина. Они миновали эту деревню и где-то за километр от нее разыскали большую хату, белоснежные степы которой светились даже в ночи. Тучи совсем заслонили месяц, но в воздухе разливалось какое-то свинцовое сияние, и казалось, все предметы излучают фосфоресцирующий свет. Было прохладно, и на заплечных мешках у путников оседали капли росы. Подходя к хате, опи услышали, как дважды пропел петух. Ночь быстро отступала.
Генрик в этих местах чувствовал себя так свободно, словно родился здесь. Художник быстро успокоил залаявшего было пса, за-1 ем вошел в садик и постучал в ставню. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появился высокий мужчина в белой рубахе. В руке он держал двустволку.
— Это я,— сказал Генрик,— привел еще троих. На сей раз я тоже поеду.
— Хорошо,— ответил хозяин,— входите. Придется вам поспать до вечера. Нынче днем не поедем.
— Почему?
— Это уж мое дело,— хмуро произнес лесничий и поскреб в голове.— Ну, ступайте в хату, на дворе холодно. Светает уже.
В доме лесничего прибывших обдало жаром от печи и кислым запахом свежего хлеба. Пекли, видно, совсем недавно. Маленькая керосиновая лампа едва освещала комнату.
— Укладывайтесь втроем на кровати,— сказал Генрик,— и можете спать хоть до полудня. А мне нужно еще поговорить со старшим лесничим.
Он вышел в другую комнату и унес лампу. В темноте друзья освободились от своих мешков и сняли куртки. Януш уселся на кровати и в слабом свете, пробивавшемся через окошко, увидел, как Стась опустился на колени у кровати и начал читать молитву.
«Какое богатство,— подумал Януш,— у него и мать есть, и бог».
Он улегся рядом с Юзеком, оставив местечко для Стася, по сон не шел. Стась и Юзек сонными голосами еще поговорили о чем-то, и вскоре послышалось их размеренное и громкое дыхание. Януш широко открытыми глазами всматривался в темноту и вдруг увидел, как над печью, в которой еще поблескивали огоньки последних тлеющих углей, отворилась дверь и вошла Ариадна. Печальная, она подошла к нему и прикоснулась рукой к его лбу. Януш вскрикнул и тут же понял, что проснулся после краткого забытья. За окнами было почти светло. Теперь он и в самом деле долго не мог заснуть.
Только вечером они двинулись дальше. Старый лесничий оказался изрядным болтуном. На небольшой подводе, запряженной одним конем, он вез молодых людей по каким-то одному ему ведомым дорогам и, ни на минуту не умолкая, погонял довольно ленивого мышастого конька. Стоял чудесный майский вечер. Голубоватый полумрак возносился кверху из-под нависших дубовых ветвей, а в сосняке длинными полосами уходил вдаль. Изредка сквозь деревья проглядывали далекие поля. Все время они ехали вдоль кромки леса. По пути не встретилось ни одного селения; только поздно ночью они рискнули выбраться на открытое место и поехали по обочине очень широкой дороги, изрытой выбоинами. Видно, холод подстегнул серую лошадку, она затрусила рысцой, и лесничий то и дело прерывал свои рассказы об охоте, войне и разбоях. Януш лежал па подводе рядом с Юзеком и Стасем, упершись плечом в облучок, на котором возвышался лесничий. Генрик сидел сзади, свесив ноги. По временам он вскидывал голову к звездам, как бы обращаясь к ним с вопросом, и тогда па темном фоне слабо вырисовывался его профиль. Хоть все и выспались, настроение было сонное. Изредка перекинутся несколькими словами, и снова воцаряется молчание. Подвода тарахтела, подскакивая на выбоинах, лесничий махал кнутом. Следуя за взглядом Генрика, Януш тоже посмотрел на звезды. Давно уже не приходилось ему видеть их вот так, прямо над собой. Необозримый простор открывался глазам, и телега, катившаяся по дороге, казалась небесным телом, которое мчится в звездном пространстве. Бесконечность была так осязаема, что у Януша слегка закружилась голова. Юзек тоже глядел в небо.
— Посмотри,— неожиданно обратился он к Генрику,— такое не нарисовать пи одному художнику.
— И не описать поэту,— добавил Януш.
Генрик откинулся назад и теперь, уже не таясь, рассматривал звезды.
— Смысл живописи не в том, чтобы отображать природу,— заговорил он.— Мне хочется, чтобы вы это поняли.
— Да я понимаю,— нехотя пробурчал Януш,— и все же... французские импрессионисты старались воссоздать образ внешнего мира.
— Это вам только кажется,— сказал Генрик.— Каждый живописец выражает только себя. И писатель тоже.
— С этим я не согласен,— оживился Януш.— Художник всегда ищет правду.
— Хм,— промычал в ответ Антоневский.
Теплый душистый воздух то и дело пронизывали холодные струи. Запахи усилились, откуда-то издалека повеяло прохладой, как от воды. Горизопт не только на востоке, но и всюду вокруг начал менять свои краски, лица молодых людей посерели.
— Только вот какую правду? — вернулся к прерванному разговору Генрик.
— Правда только одна, как звезды, как любовь,— неожиданно для самого себя воскликнул Януш и с горечью отметил, что невольно вложил в эти слова слишком много чувства.
Некоторое время ехали молча. Сейчас они широкой дорогой спускались в голубоватую, еще темную, окруженную деревьями долину, откуда доносился запах трав. Вдруг возле самой телеги взвился жаворонок и, задорно звеня, устремился в серое небо, на котором еще светились звезды. Путники поплотнее закутались в свою одежду.
— Я, видишь ли, верю в искусство,— медленно произнес Генрик, отбрасывая волосы, упавшие ему на лоб и глаза.
— Так,— сказал Януш, которому слова Генрика показались несколько наивными.— А я верю в жизнь. Должна же наша жизнь хоть что-то дать...
— Но что? — неожиданно вмешался Юзек.
— Какой-нибудь моральный урок.
— Для кого? — лениво спросил Генрик.
— Для всех, для нас, для людей. Вот ты веришь в искусство и хотел бы выразить в нем... только самого себя! А едешь вместе с нами на войну... Ведь не зря все это?
— Будем надеяться,— пробормотал Юзек.
— Впечатлений для меня, живописца, будет предостаточно,— вздохнул Антоневский.
— Верно, но ведь ты едешь не один, ты взял и нас с собой. Это тоже для впечатлений?
— Так нужно...
— Но во имя чего так нужно? Вот в чем вопрос. А у тебя нет ответа на него...
Подвода скатилась в прохладу и в предутреннюю дымку душистой долины, а теперь медленно взбиралась по противоположному склону, делая зигзаги по очень широкому тракту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Поздно ночью четверо вконец измученных молодых людей добрались до небольшой деревеньки на краю дремучего леса. Дальше на юг и юго-запад тянулась равнина. Они миновали эту деревню и где-то за километр от нее разыскали большую хату, белоснежные степы которой светились даже в ночи. Тучи совсем заслонили месяц, но в воздухе разливалось какое-то свинцовое сияние, и казалось, все предметы излучают фосфоресцирующий свет. Было прохладно, и на заплечных мешках у путников оседали капли росы. Подходя к хате, опи услышали, как дважды пропел петух. Ночь быстро отступала.
Генрик в этих местах чувствовал себя так свободно, словно родился здесь. Художник быстро успокоил залаявшего было пса, за-1 ем вошел в садик и постучал в ставню. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появился высокий мужчина в белой рубахе. В руке он держал двустволку.
— Это я,— сказал Генрик,— привел еще троих. На сей раз я тоже поеду.
— Хорошо,— ответил хозяин,— входите. Придется вам поспать до вечера. Нынче днем не поедем.
— Почему?
— Это уж мое дело,— хмуро произнес лесничий и поскреб в голове.— Ну, ступайте в хату, на дворе холодно. Светает уже.
В доме лесничего прибывших обдало жаром от печи и кислым запахом свежего хлеба. Пекли, видно, совсем недавно. Маленькая керосиновая лампа едва освещала комнату.
— Укладывайтесь втроем на кровати,— сказал Генрик,— и можете спать хоть до полудня. А мне нужно еще поговорить со старшим лесничим.
Он вышел в другую комнату и унес лампу. В темноте друзья освободились от своих мешков и сняли куртки. Януш уселся на кровати и в слабом свете, пробивавшемся через окошко, увидел, как Стась опустился на колени у кровати и начал читать молитву.
«Какое богатство,— подумал Януш,— у него и мать есть, и бог».
Он улегся рядом с Юзеком, оставив местечко для Стася, по сон не шел. Стась и Юзек сонными голосами еще поговорили о чем-то, и вскоре послышалось их размеренное и громкое дыхание. Януш широко открытыми глазами всматривался в темноту и вдруг увидел, как над печью, в которой еще поблескивали огоньки последних тлеющих углей, отворилась дверь и вошла Ариадна. Печальная, она подошла к нему и прикоснулась рукой к его лбу. Януш вскрикнул и тут же понял, что проснулся после краткого забытья. За окнами было почти светло. Теперь он и в самом деле долго не мог заснуть.
Только вечером они двинулись дальше. Старый лесничий оказался изрядным болтуном. На небольшой подводе, запряженной одним конем, он вез молодых людей по каким-то одному ему ведомым дорогам и, ни на минуту не умолкая, погонял довольно ленивого мышастого конька. Стоял чудесный майский вечер. Голубоватый полумрак возносился кверху из-под нависших дубовых ветвей, а в сосняке длинными полосами уходил вдаль. Изредка сквозь деревья проглядывали далекие поля. Все время они ехали вдоль кромки леса. По пути не встретилось ни одного селения; только поздно ночью они рискнули выбраться на открытое место и поехали по обочине очень широкой дороги, изрытой выбоинами. Видно, холод подстегнул серую лошадку, она затрусила рысцой, и лесничий то и дело прерывал свои рассказы об охоте, войне и разбоях. Януш лежал па подводе рядом с Юзеком и Стасем, упершись плечом в облучок, на котором возвышался лесничий. Генрик сидел сзади, свесив ноги. По временам он вскидывал голову к звездам, как бы обращаясь к ним с вопросом, и тогда па темном фоне слабо вырисовывался его профиль. Хоть все и выспались, настроение было сонное. Изредка перекинутся несколькими словами, и снова воцаряется молчание. Подвода тарахтела, подскакивая на выбоинах, лесничий махал кнутом. Следуя за взглядом Генрика, Януш тоже посмотрел на звезды. Давно уже не приходилось ему видеть их вот так, прямо над собой. Необозримый простор открывался глазам, и телега, катившаяся по дороге, казалась небесным телом, которое мчится в звездном пространстве. Бесконечность была так осязаема, что у Януша слегка закружилась голова. Юзек тоже глядел в небо.
— Посмотри,— неожиданно обратился он к Генрику,— такое не нарисовать пи одному художнику.
— И не описать поэту,— добавил Януш.
Генрик откинулся назад и теперь, уже не таясь, рассматривал звезды.
— Смысл живописи не в том, чтобы отображать природу,— заговорил он.— Мне хочется, чтобы вы это поняли.
— Да я понимаю,— нехотя пробурчал Януш,— и все же... французские импрессионисты старались воссоздать образ внешнего мира.
— Это вам только кажется,— сказал Генрик.— Каждый живописец выражает только себя. И писатель тоже.
— С этим я не согласен,— оживился Януш.— Художник всегда ищет правду.
— Хм,— промычал в ответ Антоневский.
Теплый душистый воздух то и дело пронизывали холодные струи. Запахи усилились, откуда-то издалека повеяло прохладой, как от воды. Горизопт не только на востоке, но и всюду вокруг начал менять свои краски, лица молодых людей посерели.
— Только вот какую правду? — вернулся к прерванному разговору Генрик.
— Правда только одна, как звезды, как любовь,— неожиданно для самого себя воскликнул Януш и с горечью отметил, что невольно вложил в эти слова слишком много чувства.
Некоторое время ехали молча. Сейчас они широкой дорогой спускались в голубоватую, еще темную, окруженную деревьями долину, откуда доносился запах трав. Вдруг возле самой телеги взвился жаворонок и, задорно звеня, устремился в серое небо, на котором еще светились звезды. Путники поплотнее закутались в свою одежду.
— Я, видишь ли, верю в искусство,— медленно произнес Генрик, отбрасывая волосы, упавшие ему на лоб и глаза.
— Так,— сказал Януш, которому слова Генрика показались несколько наивными.— А я верю в жизнь. Должна же наша жизнь хоть что-то дать...
— Но что? — неожиданно вмешался Юзек.
— Какой-нибудь моральный урок.
— Для кого? — лениво спросил Генрик.
— Для всех, для нас, для людей. Вот ты веришь в искусство и хотел бы выразить в нем... только самого себя! А едешь вместе с нами на войну... Ведь не зря все это?
— Будем надеяться,— пробормотал Юзек.
— Впечатлений для меня, живописца, будет предостаточно,— вздохнул Антоневский.
— Верно, но ведь ты едешь не один, ты взял и нас с собой. Это тоже для впечатлений?
— Так нужно...
— Но во имя чего так нужно? Вот в чем вопрос. А у тебя нет ответа на него...
Подвода скатилась в прохладу и в предутреннюю дымку душистой долины, а теперь медленно взбиралась по противоположному склону, делая зигзаги по очень широкому тракту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178