— Ну вот и теперь, в этих Седльцах! Одного этого уже достаточно,— вздохнула Красинская.
— Что в Седльцах? Я ничего не знаю,— с ноткой отчаяния в голосе воскликнула Ройская.
Но Кристина не ответила на этот вопрос.
— Вы же знаете, тетя, какой он был. Вам, тетя, наверняка
известно, что он одержим какой-то манией... Нет, я имею в виду
не антисемитизм, это еще можно было бы выдержать... Но он
немного, простите меня, ненормальный... Он всегда говорит, что
это его в армии испортили. Но ведь не каждый военный... Пони
маете ли, тетя, ведь он...
Ройская жестом остановила Кристину, и та, не закончив фразу, склонила голову. Складки серого шарфа, который она не сняла со шляпы, прикрыли ее красивое лицо, исказившееся от отвращения.
— А что в Седльцах?
— Нет, ну, там... пустяки... Какое-то антисемитское общество, что-то в этом роде... Какое-то «Единство»... Ах, это еще можно бы выдержать... Но его наклонности...
— Не говори больше об этом, Кристина,— с трудом произнесла Ройская.
— Вы сами спросили, тетя,— прошептала Кристина, еще глубже прячась в складки своего шарфа.
— Я сегодня же позвоню в Варшаву Марысе Билинской,— сказала Ройская, прекращая разговор.
В эту минуту в сенях послышались громкие шаги и, с шумом распахнув дверь, на пороге показалась Клима. Черные волосы падали ей на глаза, она отбрасывала их тыльной стороной левой руки, а в правой держала большую корзину черешни.
— Чего тебе надо, дитя мое? — спросила пани Эвелина.
— Тут вот черешня к полднику,— громко, преодолевая робость, проговорила Клима.— Пан Валерек велел принести.
— Отнеси ее в буфет,— уже более сурово распорядилась Ройская,— и отдай слуге. Не оставлять же эту черешню в гостиной.
— Ну, тогда извините,— смешалась Клима и, все так же тяжело ступая и хлопая дверьми, ушла в глубину дома.
Кристина не поняла крывшейся за всем этим игры. Она вопросительно смотрела на Ройскую. Но та ей ничего не ответила, только буркнула про себя:
— Уже Валереком его называет!
Потом, повернувшись к Кристине, она заверила ее, что обязательно поговорит с Билинской относительно развода и что дело наверняка будет быстро улажено.
II
Редко встречаются сестры, столь непохожие друг на друга, как пани Эвелина и «тетя Михася», и так же редко у двух сестер бывают столь различные судьбы. Тетя Михася, которую отец недолюбливал и даже немного ущемил в правах в завещании, вышла замуж за врача-мота, но очень скоро оказалась одна-одинешенька, без гроша за душой, с дочерью на руках, и быстро смирилась с ролью приживалки в богатом имении Молинцы. Так прошла ее жизнь. Но старость уравняла обеих сестер. На Пустые Лонки у них были одинаковые права, а жизненные шансы тети Михаси возросли, и она могла теперь противопоставить довольно бесплодному существованию Ройской свое положение счастливой бабушки. Поэтому каждое лето для тети Михаси наступала торжественная минута, когда она забирала из Варшавы своих внучат и везла их вместе с корзинами, баулами и бутылками в свои Пустые Лонки. Она щеголяла пред усталым взором Ройской во всем блеске материнства и — прежде такая тихая и деликатная — заходила в этом так далеко, что прямо-таки переступала границы приличия. Ройская потеряла двоих детей: сначала — старшую дочь Геленку, которая давным-давно умерла от скарлатины, потом погиб Юзек. А младший сын пани Эвелины был явно неудачным.
— Ведь вот красивый мальчик,—говаривала обычно тетя Михася,— а такой пустой.
— Пожалуй, чересчур красивый,— отвечал на это Франтишек Голомбек и с тревогой поглядывал на двух своих мальчиков, которые сидели напротив него за обеденным столом и тоже обещали быть «чересчур красивыми». Старший, Антек, даже похож был на Валерека. Младший, Анджей, которому было теперь уже десять лет, такой же смуглый, как его дядя, и тоже восточного типа, ничем, однако, не напоминал Ройского. У него была своя, мягкая, спокойная красота. Эдгар, который частенько видел мальчика, приходя к Оле, говорил, что он подобен черной, глубокой воде. Ни Голомбек, ни тетя Михася не понимали этого сравнения. У Анджея было красивое овальное лицо, озаренное голубыми глазами; спдя за столом, он слегка склонял голову на левое плечо и смотрел безгранично кроткими огромными глазами. В детстве Анджей был скор на слезы и очень любил свою младшую сестренку Геленку, названную так в честь дочери пани Ройской... «Что у него общего с глубокой черной водой?» — думал Франтишек, глядя на сына, скромно, словно в костеле, сидевшего за столом.
Итак, тетя Михася торжественно демонстрировала пред усталым взором Ройской своих внучат. Геленка была самая некрасивая. Впрочем, ей было всего четыре года от роду, и она еще могла стать красавицей. Ройская, в свою очередь, приносила сестре счета, любила повторять, что Пустые Лонки теперь чисты от долгов, и пыталась похвастаться доходами, но тетя Михася, не слишком-то этим интересовалась: как только дело доходило до счетов, разыгрывалась ее вечная невралгия.
— Скажи мне, моя дорогая Эвелина,— говорила она,— как это тебе удается так хозяйничать? Теперь такие тяжелые времена, даже Франтишек жалуется. Ему пришлось уволить часть рабочих.
— Видишь ли, это, вероятно, лишь благодаря моей аккуратности,— отвечала Ройская с улыбкой и слегка заикаясь.— Люблю порядок и люблю сад. Вот и все. И как-то получается.
Ройская не только любит порядок, любит она также проследить, чтобы другие работали. Сидит себе в черных митенках под белым зонтиком на маленькой складной скамеечке и, почитывая «Красное и черное», присматривает за работницами, пропалывающими клубнику. Ей хорошо известно, что тут никто ее не может заменить, что работницы не слушаются барышень-садовниц, как бы те ни выходили из себя и ни ругались, как Клима, и что лишь она, пани Ройская, внушает им уважение и страх. Ройская считает вполне естественным разделение на работниц и помещиц. Она даже замечаний не делает, зная, что уже само присутствие хозяйки подгоняет работниц.
— Ты, Эвелинка,— говорит тетя Михася,— живешь еще где-то в девятнадцатом веке.
Тетя Михася считает себя «прогрессивной»: на стене в ее комнате висит фотография Пилсудского и лозунг о трудовом соревновании. Пан Франтишек докучает теще своими шуточками по этому поводу. Но, приезжая два раза в месяц на денек-другой проведать детей, он бывает очень благодарен тете Михасе. Мальчишки, конечно, всегда худеют во время каникул, зато Геленка выглядит прекрасно.
Приезд отца — такой же праздник для Анджея, как и для самого пана Франтишека. Антося и, разумеется, Геленку больше интересуют пирожные и торты, привезенные отцом. Ройская и сам пан Франтишек конфузятся, распаковывая эти сласти, но дети не смущаются и наперебой расспрашивают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178