— О, видимо, далеко,— сказал он,—у самого собора.
Это был рабочий район, но отнюдь не из романов Золя. Януш видывал возле Порт де Версаль или Клиньянкур такие кварталы, серые и зловещие, с суетливыми поблекшими обитателями. Тут все выглядело иначе: небольшие домики стояли на некотором расстоянии друг от друга, встречалась даже зелень, цветы, чего в тех кварталах и в помине не было.
Они отыскали, как было указано в адресе, невысокое белое здание и вошли в квартиру на первом этаже. Их встретила молодая очаровательная девушка лет двадцати в белом фартуке и темном платье.
— Я специально осталась дома, чтобы продавать билеты на это представление,— сказала она.— Это будет чудесно...
— Но сюда, наверно, мало кто приходит? — спросил Януш.—» Слишком уж далеко ехать за билетами.
— О, что вы, билеты уже почти раскуплены, и все больше нашими. Понимаете, всем страшно интересно: Ромен Роллан!
Имя это она произнесла таким тоном, каким ксендз провозглашает имя святого.
— Видите ли, я иностранец,— сказал Януш,— и мне бы хотелось знать: популярен ли у вас Ромен Роллан?
— Популярен? — повторила девушка с наиграпным удивлением.— Мы просто любим Ромена Роллана, по крайней мере, что касается нас, французских рабочих.
— А почему? — спросил еще Мышинский, удивляясь собственной навязчивости.
— Ну, потому, что он против капиталистов... и против войны. А война — это самое страшное зло, какое только есть на свете!— убежденно воскликнула девушка.
— А если рабочие начнут войну против капиталистов? — снова спросил Януш, украдкой взглянув на Вевюрского.
— Война — это наихудшее зло, какое только есть на свете.
Януш заплатил за билеты, с удивлением обнаружив, что стоят
они довольно дорого. Как рабочие могут позволить себе такие расходы? Но удивление его достигло вершины на другой день — на спектакле. Ему было мучительно стыдно перед Янеком, который сидел рядом и без конца задавал вопросы. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Даже Януш с трудом разбирался в громоздкой символике пьесы Ромена Роллана, вдобавок поставленной еще с исключительной «изобретательностью». Одни актеры выступали только в виде теней на экране, других заменяли куклы, а третьи появлялись перед публикой и играли «взаправду». Зрители, разумеется, ничего не понимали, но принимали спектакль по-разному. Первые ряды партера и ложи великолепного современного зала, где давалось представление, заполняла публика, которая легко могла приобрести весьма дорогие билеты. Это были парргж-скпе снобы, дамы, блистающие брильянтами и мехами, как на большом спектакле в опере. На ярусах же и в задних рядах теснились обитатели предместий, соседи мадемуазель Андре, которая продавала им билеты. Януш полагал, что купил слишком дорогие билеты, поскольку сидел с Вевюрским в самом центре, среди «родственников», как он шутя подумал про себя. Яне Вевюрской спектакль даже понравился. Особенно забавляло ее, что куклы говорили человеческими голосами и что на большом белом экране, который украшала сломанпая колонна из серебряной бумаги, появляются говорящие тени. Но сам Вевюрский был возмущен.
— Дорогой мой,—сказал он Янушу во время действия и к
тому же довольно громко,— что они тут нам показывают? На что
это похоже?
Януш украдкой поглядывал на других рабочих и на их спутниц. Они сидели, внимательно глядя на сцену, но лица их выражали удивление и глубокое разочарование. Они пришли сюда ради Ромена Роллана, своего любимого писателя. Им чудилось, что где-то там, наверху, есть человек, который борется пером за их дело, они верили, что Ромен Роллан борется. А теперь они увидели пустоту. «Лилюли» оказалась иллюзией, и им не оставалось ничего другого, как бороться самим. Писать же они не умели. Япек Вевюрский то и дело хватал Япуша за колено и повторял растерянно:
— Ну и что? Ну и что? Что это значит? Зачем они нам это
показывают? А? Вы это понимаете?
Януш понимал, что все было сплошным недоразумением — пьеса, ее постановка, вся эта работа известного режиссера-коммуниста, который, вероятно, рассчитывал поразить еще одну разновидность снобов. В зале царила гробовая тишина. Януш с трудом улавливал наивную, но вместе с тем туманную символику поэмы и кусал губы от стыда за писателя, актеров и за рабочих, которые должны были принимать на веру подобные вещи.
Представление тянулось до бесконечности, в зрительном зале было очень душно. В антрактах почти никто не вставал с места. Януш заметил, что Вевюрская под конец слегка вздремнула. Но Янек никак не мог успокоиться, он был взбешен и до самого окончания спектакля на чем свет стоит ругал постановку, французов и организаторов этого представления.
— Дорогой мой, за эти деньги, которые вы истратили на паши
билеты, вы могли бы угостить ужином, и притом хорошим, свою
девушку.
Януш рассмеялся.
— У меня нет девушки в Париже, пан Янек. Вевюрский тоже засмеялся.
— Ну, этого товара здесь хватает. Публика зашикала на них.
Разряженные дамы стали уходить до окончания спектакля. Рабочие, сидевшие в глубине зала, восприняли это как личную обиду и принялись отпускать весьма нелестные замечания по адресу снобов из первых рядов. В ложах задвигали стульями. Но вот спектакль окончился. Януш и его друзья вышли в фойе. Была теплая майская ночь. Вевюрская с детским любопытством посматривала на мужа и Януша, стараясь догадаться по выражению их лиц, что они думают о пьесе. Вевюрский, просветлевший было на минуту, тут же снова впал в крайне мрачное настроение...
На лестнице какая-то женщина, которую поддерживал под руку смущенный муж, открыто плакала навзрыд.
— Quelle deception, quelle deception *,— всхлипывая, повторя
ла она.
Трое поляков молча шагали по улице. Было уже за полночь. Они направились к станции метро.
XIV
Наступил последний день пребывания Януша в Парилке. Как раз в этот день состоялся знаменитый прием на барже Гданского.
Януш ждал вестей от сестры и поэтому немного опоздал. Прием должен был начаться в десять, но и в половине одиннадцатого, когда пришел Януш, собрались еще далеко не все приглашенные. Подвыпивший Гдапский был весел и исполнен шляхетского изящества. Он сидел на дивапе между двумя художниками и, выразительно жестикулируя, громко о чем-то разглагольствовал. Каждая из маленьких кают освещалась лампочками другого цвета и была декорирована огромными бумажными и соломенными украшениями в духе варшавской Школы изящных искусств. Янушу все это показалось ужасным.
— Поляк всегда где-нибудь да раздобудет соломы. Ну где
в Париже найдешь солому? А они вот достали.
Януш поздоровался с Гданским, который считался здесь хозяином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178