Януш молча разделся и лег в постель, подтянув к самой шее одеяло и полушубки.
— Холод собачий,— сказал он только,— ты уж погаси свет. Он услышал, как Юзек задул свечу на столе, потянул еще
меду из стаканчика, а затем направился не к своей кровати, а к Янушу.
— Подвинься,— сказал он,— я лягу рядом.
— Иди, иди,— буркнул Януш,— у тебя есть своя постель...
— Но ведь так лучше разговаривать! — настаивал Юзек.— Мы в нашей военной школе всегда так спали.
— Ничего себе нравы.
— Ну что ты,— возразил Юзек, забираясь уже под одеяло.— Нравы тут ни при чем. Говори, что все это значит!
— Эдгар любит мою сестру.
— Марию? С ума спятил. А Спыхала?
— Именно над этим я раздумываю. Спыхала, наверно, еще больше.
— Что же будет с Олей?
— Черт его знает! Какое мне дело до этого!
— Ну а ты, Януш? Ты тоже влюблен? Где ты пропадаешь целые дни? Нам говорила старуха Шиллер...
— Видишь ли... У меня свое общество...
— Не будь таким молчуном.— Юзек вдруг прижался к Янушу и шепнул ему на ухо: — У тебя есть женщина? Скажи, Януш! Расскажи мне, как это бывает. Представь себе, у меня еще никогда не было женщины...
— Это и видно,— проворчал Януш,— ведешь себя, как четырнадцатилетний школяр.
— Ну скажи, Януш, как это бывает.
Януш снова услышал свисток удаляющегося поезда, который влек его куда-то в бездонную глубину, и с минуту молчал, не обращая внимания на Юзека, который прижался к его груди.
— Это рассказать невозможно,— словно возвращаясь на землю из далекого путешествия, произнес он прочувствованно.
На другой день Шиллерам принесли четыре белые булки и торт, какого в ту пору не нашлось бы, пожалуй, не только во всей Одессе, но даже во всей Южной России. К этой посылке был приложен конверт, адресованный Оле, и в нем карточка: Франтишек Голомбек.
Пани Шиллер посылка привела в восторг, а Карл подал карточку Оле с таким лицом, будто он вручал ей приглашение на бал в Шёнбрунне. На глазах у Оли выступили слезы, а тетя Михася, отняв платок от щеки, которую старалась согреть, спросила:
— Голомбек? Это еще кто такой?
— Да тот хозяин кондитерской. Толстый такой.
Тете Михасе посчастливилось увидеть Голомбека в тот же день. Он ввалился с коробкой конфет (откуда только он брал все это?), румяный, очень смущенный, но тем не менее шумный. Приняли его пани Шиллер и пани Ройская, но он домогался встречи с Олей. Голомбек был очень комичен со своим провинциальным привислинским акцентом, с улыбкой, наклеенной на его большое, широкое, словно взбитое из крема лицо. Впрочем, черты его лица были красивы, а глаза голубые, добродушные. Голомбек потирал руки, вертелся на стуле и через каждые два слова вставлял «уважаемая пани»... Не хочет ли уважаемая пани немного шоколада?.. Потому что у него сохранились еще запасы какао и шоколада...
Ройская, благовоспитанно улыбаясь, пробовала отвечать на вопросы, которыми засыпал ее толстяк. Вошли тетя Михася с Олей. Пан Франтишек сорвался со стула, поцеловал Оле руку, хотя она пыталась ее отнять, и стал просить, чтобы уважаемые пани непременно сказали ему, что он может для них сделать. Пани Ройская, используя благоприятный случай, спросила, не поможет ли он связаться с Киевом.
— Конечно, разумеется! — ответил Голомбек.— А какой адресок вашего уважаемого супруга?
Пани Ройская назвала ему адрес одного из своих киевских друзей.
В эту минуту вошел Казимеж Спыхала. Оля покраснела, потом побледнела. Однако поздоровалась с ним и, воспользовавшись общим замешательством, вышла из комнаты. Спыхале надо было найти Юзека, и он направился в столовую. Здесь, за жардиньеркой, лицом к окну стояла Оля. Она обернулась, и Спыхала увидел, что глаза у нее заплаканы.
— Оля,— сказал он,— что с вами? Вытянув руку в сторону зала, Оля ответила:
— Это из-за вас. Вот возьму и выйду замуж за этого пекаря! Казимеж испуганно смотрел на Олю и, не отдавая себе отчета
в том, что говорит, произнес машинально:
— А почему бы вам и не выйти за него замуж?
Оля закрыла лицо руками и снова отвернулась к окну. Она ничего не говорила, не плакала. Спыхале даже не было ее жаль. Он только злился на нее за то, чему сам был виной.
— Где Юзек? — спросил он.
Оля показала на дверь в коридор и твердо ответила:
— Там, у Януша.
Не оглядываясь, Спыхала пересек комнату и отворил дверь. Оля ждала, что он остановится, вернется. Но звук его тяжелых шагов слышался уже в конце коридора. Он постучался в комнату юношей, вошел туда и долго не возвращался.
На пороге столовой появилась мать.
— Пойдем, Оля, пап Голомбек хочет попрощаться с тобой. Девушка нехотя вышла в зал. Как во сне, подала пану Франтишеку обе руки. Он спросил, может ли прийти завтра.
— Хорошо, приходите,— ответила Оля и, отвернувшись от него, увидела сияющее радостью лицо матери, которая забыла даже про зубную боль. Голомбек ушел.
Тетя Михася порывисто обняла Олю своими худыми руками.
— Боже мой, Оля,— сказала она,— ты вся дрожишь!
— Здесь так холодно, в этом зале. Пойдем, мамуся, к себе. До самого вечера просидела Оля с матерью в своей комнате.
Они не вышли и к обеду.
IX
Фронт окончательно развалился. Вокзалы, вагоны, поезда, даже шоссейные дороги заливала серая солдатская масса. Солдаты, самовольно оставляя окопы, возвращались домой. Тем временем большевистская армия под руководством энергичных комиссаров продвигалась на юг. В январе 1918 года большевистские полки заняли Киев и Одессу, тесня части Центральной Рады. Когда Одесса оказалась в руках революционной армии Ленина, Эльжбета Шиллер решила уехать из Петрограда и пробраться к родным. Это было трудное путешествие, решиться на него было нелегко.
Прежде всего, чтобы не привлекать к себе внимания, следовало слиться с толпой, которая осаждала нерегулярно курсирующие поезда. Все необходимые пропуска Эльжбета, как певица петроградской оперы, получила довольно легко. Ехала она со своей давнишней питомицей — полусекретаршей, полуслужанкой Геленой. В полушубках, в больших платках, они смешались с толпой солдаток и пробрались в вагон поезда, идущего в Киев. Поезд отправился не сразу, патрули в течение нескольких часов проверяли документы: никто не мог уехать из Петрограда без разрешения — выискивали аристократов, купцов и царских офицеров.
Эльжуня устроилась в кресле, которое некогда служило сиденьем в первом, а может, во втором классе, теперь же из-под содранной обивки вылезали пружины и волос. Гелене пришлось стоять. Рядом оказался толстяк в черной поддевке, какие прежде носили небогатые купцы и приказчики. Он старался держаться в тени, однако шапка на голове у него была новая, и это сразу бросалось в глаза.
Толстяк поглядывал на Эльжуню, угадывая ее принадлежность к тому самому петербургскому «свету», к которому, по-видимому, принадлежал и он и от которого сегодня лучше было не только отречься, но и бежать подальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178