» «Но я же любил!» — воскликнул Януш и снова наполовину проснулся. Тяжело было спать в этой одесской гостинице после встречи с Володей и его детьми.
Но наутро он встал как будто отдохнувшим. Около одиннадцати появилась Фанни Наумовна, держа в руке конверт.
— Вам письмо.
— Письмо? — переспросил Януш.
— Какое-то приглашение.
Януш с удивлением узнал, что его приглашают сегодня вечером на концерт по случаю конференции одесских педагогов. Он был поражен. Имена артистов, участвующих в концерте, ничего ему не 'говорили. Он взглянул на Фанни Наумовну.
— Вы не пойдете? — спросила она.
— А как по-вашему?
— Откуда мне знать? Мне кажется, вам будет любопытно побывать на заурядном, обычном нашем концерте. Советую сходить.
— Вы сама мудрость,— сказал Януш, неожиданно развеселившись.
— А теперь поедем к морю,— предложила она. Поехали снова трамваем и сошли на Среднем Фонтане.
Уже спустившись по тропинке на пляж, Януш сообразил, что перед ним дача Шиллеров. Лишившись своей наружной отделки, дом как будто и существовать перестал. Забор убран, а может быть, его просто растащили. Сада не было, заросли акации, в которых прятался Юзек и где Оля объяснялась со Спыхалой (Януш знал это место по устным преданиям), исчезли, не было и спуска от дачи к «семейному пляжу». Дом стоял голый, желтый, если смотреть па него снизу, с пляжа, п производил впечатление чего-то страшно дряхлого. Точно гриб, врос он в землю от старости, крыша местами просела: наверняка протекала. В окнах без занавесей, во всех комнатах, наверху и внизу, виднелись железные койки. Очевидно, летний лагерь ИЛИ детский профилакторий. Уйма маленького народца в линялых платьицах крутилась возле дома, детишки, точно мошкара, облепили балконы и проемы окон, некоторые голышом резвились на солнце.
Никогда еще так, как в этот момент, сидя на корточках посреди пляжа (ни Януш, ни Фанни Наумовна не стали раздеваться) п глядя то на море — неизменно прекрасное сочетание лазури и зелени,— то на этот дом, съежившийся, покинутый, как дом утраченного детства,— никогда еще Януш не чувствовал с такой силой своей принадлежности к общечеловеческому бытию, где его личные черты были несущественными, не более чем акциденциями. Эта общечеловеческая совокупность была подобна волне — и, хотя он был всего лишь частицей, капелькой волны, Януш силился понять смысл всего, что происходит: вот волна вознеслась, а вот она разбилась в пену. Но тщетно. Он понимал, что его умственное усилие равнозначно усилию молекулы морской воды, которая захотела бы осознать смысл, силу и предназначение волны, в которой она очутилась.
Никогда еще Януша так, как сейчас, не поражала эта невозможность мыслить за всех и постигать за всех. Ведь и эта волна, п ее удар о берег, от которого она превращается в пену, не имеют никакого смысла. И объяснить это невозможно. С ощущением безнадежности он уселся на песке, с грустью поглядывая на Фанни Наумовну, а она, не заслоняясь зонтиком, который был у нее в руках, с наслаждением подставляла солнцу лицо, закрыв свои большие черные «роскошные» глаза.
— Вы похожи на китайца,— улыбнулась она ему, слегка приподняв веки.
— Это еще почему? — засмеялся Януш.
И, глядя на Фанни Наумовну, подумал, до чего различное выражение могут иметь подобные влажные, бархатистые, черные глаза, которыми наделили человечество Азия и прилегающие к ней края. У Фанни глаза были совсем иные, чем у мальчика, который ел вчера мороженое.
— Какой сегодня чудесный день,— сказал он, лишь бы не молчать, так как в этом молчании Фанни Наумовна могла угадать все.
— Вы пойдете на концерт? — спросила она.
— Пока еще не знаю.
И вдруг разозлился на себя и на доктора Мартвинского, который посоветовал ему: «Попробуйте — увидьте». А что он должен был увидеть? Совершенно нелепая и недостойная сорокалетнего мужчины игра — желание вернуться к событиям и чувствам, уже минувшим. Не нужно быть особо искушенным человеком, чтобы это понять, говорил он себе, достаточно усвоить простую истину: нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Стремление возвратить что-либо нелепо. И если бы мы даже сочинили это возвращение и запечатлели его на бумаге, все равно и тут обман неизбежен, потому что возврат к прошлому на бумаге — всего лишь произвольный отбор каких-то отрывков, отдельных слов, отдельных красок и отдельных обрывков ощущений. А весь поток прежней жизни навсегда уплыл. Запечатлеть его может только одно: фотография. И он вспомнил, что где-то в Коморове у него сохранилась выцветшая фотография этого, ныне не существующего сада — с Ройской, Юзеком, Эдгаром Шиллером и лентой Эльжбеты, которую Эдгар держит в руке, намотав кончик на палец. Фотография тоже была всего лишь крохотным отрезком прошлого, но он как будто зачерпнул одну каплю из реки времени и до сего дня хранил ее в пробирке. Капля высохла, остался только след ее протяженности...
Так зачем было ехать в Одессу? Он мог достать фотографию из ящика письменного стола в Коморове и разглядывать ее, как разглядывал он порой фотографии Зоей и маленькую, почти совсем стершуюся фотографию Мальвинки. Ни к чему иметь в жизни старые вещи, в жизни нужны только новые вещи.
Еще яснее он осознал это вечером на концерте. Только во время третьего номера понял он, от кого это приглашение. Концерт проходил в каком-то большом клубе, недавно построенном возле вокзала, на месте разрушенных домов. Ехать туда было далеко. Фанни Наумовна как будто была раздосадована тем, что ей пришлось идти на этот концерт. Сначала играла очень хорошая пианистка. Януша огорчило, что публика решительно не принимала эту музыку, сидела тихо, но напоминала глухую стену. Это чувствовалось во время исполнения каждого такта, каждого трудного пассажа. Зал не хотел слушать. И когда пианистка закончила громкие заключительные пассажи стретты (как Эльжбета любила это слово «стретта», Януш просто слышал сейчас, с какой любовью она повторяет его, подчеркивая это двойное «т» — стретта, стретта), публика холодно похлопала, короткий всплеск аплодисментов прокатился от балкона вниз по всему залу и замер в первых рядах. Было ясно, что зал чего-то ждет. Но нет, не второго номера программы. Вторым выступил известный кукольник, который с двумя куклами на пальцах разыгрывал целые драмы и комедии. Кроме участников учительской конференции, в зале находилось много молодежи: сюда привели сразу несколько школ, и все свободно разместились в огромном зале. Дети, разумеется, смеялись над куклами и восхищались виртуозностью и выразительностью манипуляций артиста. Но по аплодисментам Януш ясно понял, что ждут чего-то еще.
Оказалось, зал ждал третьего номера. На сцену вышли дети, которых Януш видел вчера в ресторане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Но наутро он встал как будто отдохнувшим. Около одиннадцати появилась Фанни Наумовна, держа в руке конверт.
— Вам письмо.
— Письмо? — переспросил Януш.
— Какое-то приглашение.
Януш с удивлением узнал, что его приглашают сегодня вечером на концерт по случаю конференции одесских педагогов. Он был поражен. Имена артистов, участвующих в концерте, ничего ему не 'говорили. Он взглянул на Фанни Наумовну.
— Вы не пойдете? — спросила она.
— А как по-вашему?
— Откуда мне знать? Мне кажется, вам будет любопытно побывать на заурядном, обычном нашем концерте. Советую сходить.
— Вы сама мудрость,— сказал Януш, неожиданно развеселившись.
— А теперь поедем к морю,— предложила она. Поехали снова трамваем и сошли на Среднем Фонтане.
Уже спустившись по тропинке на пляж, Януш сообразил, что перед ним дача Шиллеров. Лишившись своей наружной отделки, дом как будто и существовать перестал. Забор убран, а может быть, его просто растащили. Сада не было, заросли акации, в которых прятался Юзек и где Оля объяснялась со Спыхалой (Януш знал это место по устным преданиям), исчезли, не было и спуска от дачи к «семейному пляжу». Дом стоял голый, желтый, если смотреть па него снизу, с пляжа, п производил впечатление чего-то страшно дряхлого. Точно гриб, врос он в землю от старости, крыша местами просела: наверняка протекала. В окнах без занавесей, во всех комнатах, наверху и внизу, виднелись железные койки. Очевидно, летний лагерь ИЛИ детский профилакторий. Уйма маленького народца в линялых платьицах крутилась возле дома, детишки, точно мошкара, облепили балконы и проемы окон, некоторые голышом резвились на солнце.
Никогда еще так, как в этот момент, сидя на корточках посреди пляжа (ни Януш, ни Фанни Наумовна не стали раздеваться) п глядя то на море — неизменно прекрасное сочетание лазури и зелени,— то на этот дом, съежившийся, покинутый, как дом утраченного детства,— никогда еще Януш не чувствовал с такой силой своей принадлежности к общечеловеческому бытию, где его личные черты были несущественными, не более чем акциденциями. Эта общечеловеческая совокупность была подобна волне — и, хотя он был всего лишь частицей, капелькой волны, Януш силился понять смысл всего, что происходит: вот волна вознеслась, а вот она разбилась в пену. Но тщетно. Он понимал, что его умственное усилие равнозначно усилию молекулы морской воды, которая захотела бы осознать смысл, силу и предназначение волны, в которой она очутилась.
Никогда еще Януша так, как сейчас, не поражала эта невозможность мыслить за всех и постигать за всех. Ведь и эта волна, п ее удар о берег, от которого она превращается в пену, не имеют никакого смысла. И объяснить это невозможно. С ощущением безнадежности он уселся на песке, с грустью поглядывая на Фанни Наумовну, а она, не заслоняясь зонтиком, который был у нее в руках, с наслаждением подставляла солнцу лицо, закрыв свои большие черные «роскошные» глаза.
— Вы похожи на китайца,— улыбнулась она ему, слегка приподняв веки.
— Это еще почему? — засмеялся Януш.
И, глядя на Фанни Наумовну, подумал, до чего различное выражение могут иметь подобные влажные, бархатистые, черные глаза, которыми наделили человечество Азия и прилегающие к ней края. У Фанни глаза были совсем иные, чем у мальчика, который ел вчера мороженое.
— Какой сегодня чудесный день,— сказал он, лишь бы не молчать, так как в этом молчании Фанни Наумовна могла угадать все.
— Вы пойдете на концерт? — спросила она.
— Пока еще не знаю.
И вдруг разозлился на себя и на доктора Мартвинского, который посоветовал ему: «Попробуйте — увидьте». А что он должен был увидеть? Совершенно нелепая и недостойная сорокалетнего мужчины игра — желание вернуться к событиям и чувствам, уже минувшим. Не нужно быть особо искушенным человеком, чтобы это понять, говорил он себе, достаточно усвоить простую истину: нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Стремление возвратить что-либо нелепо. И если бы мы даже сочинили это возвращение и запечатлели его на бумаге, все равно и тут обман неизбежен, потому что возврат к прошлому на бумаге — всего лишь произвольный отбор каких-то отрывков, отдельных слов, отдельных красок и отдельных обрывков ощущений. А весь поток прежней жизни навсегда уплыл. Запечатлеть его может только одно: фотография. И он вспомнил, что где-то в Коморове у него сохранилась выцветшая фотография этого, ныне не существующего сада — с Ройской, Юзеком, Эдгаром Шиллером и лентой Эльжбеты, которую Эдгар держит в руке, намотав кончик на палец. Фотография тоже была всего лишь крохотным отрезком прошлого, но он как будто зачерпнул одну каплю из реки времени и до сего дня хранил ее в пробирке. Капля высохла, остался только след ее протяженности...
Так зачем было ехать в Одессу? Он мог достать фотографию из ящика письменного стола в Коморове и разглядывать ее, как разглядывал он порой фотографии Зоей и маленькую, почти совсем стершуюся фотографию Мальвинки. Ни к чему иметь в жизни старые вещи, в жизни нужны только новые вещи.
Еще яснее он осознал это вечером на концерте. Только во время третьего номера понял он, от кого это приглашение. Концерт проходил в каком-то большом клубе, недавно построенном возле вокзала, на месте разрушенных домов. Ехать туда было далеко. Фанни Наумовна как будто была раздосадована тем, что ей пришлось идти на этот концерт. Сначала играла очень хорошая пианистка. Януша огорчило, что публика решительно не принимала эту музыку, сидела тихо, но напоминала глухую стену. Это чувствовалось во время исполнения каждого такта, каждого трудного пассажа. Зал не хотел слушать. И когда пианистка закончила громкие заключительные пассажи стретты (как Эльжбета любила это слово «стретта», Януш просто слышал сейчас, с какой любовью она повторяет его, подчеркивая это двойное «т» — стретта, стретта), публика холодно похлопала, короткий всплеск аплодисментов прокатился от балкона вниз по всему залу и замер в первых рядах. Было ясно, что зал чего-то ждет. Но нет, не второго номера программы. Вторым выступил известный кукольник, который с двумя куклами на пальцах разыгрывал целые драмы и комедии. Кроме участников учительской конференции, в зале находилось много молодежи: сюда привели сразу несколько школ, и все свободно разместились в огромном зале. Дети, разумеется, смеялись над куклами и восхищались виртуозностью и выразительностью манипуляций артиста. Но по аплодисментам Януш ясно понял, что ждут чего-то еще.
Оказалось, зал ждал третьего номера. На сцену вышли дети, которых Януш видел вчера в ресторане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178