— вдруг вспыхнул он.
Вычерувиа поднесла свои большие руки к вуальке:
— Какого черта? В чем дело? Вы что, хотите испортить нам
ужин?
Ее строгий тон охладил Валерека. Он обратился к молодым людям:
— Вы из Познани?
А Малик целовал руку Вычерувне.
— Ты всегда находишь, что сказать, дорогая,— заметил он.
Бася между тем немного успокоилась и уже улыбалась Татарской сквозь слезы. Марыся, которая сидела рядом с ней с другой стороны, обняла ее. Валерек это заметил.
— Утешаешь ее, да? — проговорил он, и по голосу его чувствовалось, что он уже порядочно выпил и не отвечает за свои слова.— Нечего ее утешать, другие это сделают за тебя и за меня... Обрати внимание, как этот молодой блондинчик,— Ройский кивнул на Збышека,— пожирает ее глазами.— Збышек пожал плечами.— Уж кто-нибудь да утешит ее, в то время как я буду упиваться счастьем с моей Климой. Мою будущую жену зовут Клементина! Не Иоася, не Марыся, не Юлися, не Бася, а Клементипа. Клементина! Понимаете, ваша честь? — как говорил пан Заглоба.
— При чем тут пан Заглоба? — вспылил Горбаль.
— Моя жена простая женщина. Первая жена была дворянка, а вторая крестьянка.
— Оставьте нас в покое со своими женами,— проворчала Вычерувна.— Нас это совершенно не касается.
— Горбаля касается,— возразил Валерек, теперь уже совсем пьяный.— Горбаля касается, ведь Горбаль мне друг.
— Как собака кошке! — крикнул Горбаль.
— Не перечь ему, он пьян,— поморщился Малик и обратился к Галине: — Ну, нам пора домой...
Тут к ним подошел Губе, поклонился Вычерувне и, потянувшись через стол к Татарской, сказал:
— Моя машина у входа, идемте отсюда, поедем ужинать в
Вилянов.
Молодые актрисы немедленно вскочили с места.
— Разумеется! Поедем в Вилянов.
— Берите этих юношей,— сказал Губе,— в машине достаточно места.
Молодежь попрощалась с Вычерувной и Маликом и поспешно покинула ресторан. Валерек не успел опомниться, как остался за столиком со стариками.
— Бася! — рявкнул он.
— Заткнись!—холодно произнес Горбаль.— Сиди тихо или убирайся на все четыре стороны.
Валерека на минуту испугал его тон. Галина взглянула на Ройского сквозь черные крапинки вуали.
— Он тебя боится, Горбаль,— заметила она.
— Пусть только посмеет не бояться! — снова процедил Горбаль.
Захмелевший Валерек совершенно раскис. Подсел к актеру и, обняв его за шею, принялся шептать ему на ухо:
— Знаешь, я совсем конченый человек, мне уже ничего не
остается, я готов, меня уже нет, жена меня бросила... А я женюсь
на простой крестьянке, работнице... В саду мамаши работала, черт
побери... и забеременела... А ее отец на меня с кулаками. Женитесь, ваша честь, говорит, потому как она «родовитая»... Прова
лись она, эта родовитость... Сама родит мне... И мама настаивает..,
И что же мне делать? Ну, скажи, Горбаль?
Горбаль оттолкнул его подальше от себя.
— Поди к черту,— сказал он.— Что я тебе посоветую? Валерек громко икнул.
— Ступай в туалет, а то еще стошнит.
Валерек действительно тяжело поднялся и исчез в глубине ресторана в облаках синеватого дыма, застилавшего светильники и лампы. Горбаль проводил его взглядом.
— Красивый был парень,— проговорил он,— и так изменился!
Вычерувна на этот раз совсем подняла вувлъку и откинула ее
на шляпу. Ее огромные темные глаза устремились вслед уходящему.
— Красивый? Не сказала бы.— Она поджала губы.
— Эх, ты не понимаешь,— махнул рукой Малик.— Красивый
парень, только пьет, лицо опухло от пьянства.
— Откуда ты его знаешь? — спросила Галина.
— Еще с армии,— неохотно ответил Горбаль.
— И чего ты с ним возишься? — неодобрительно проворчала актриса.
Горбаль пожал плечами.
— Во-первых, я с ним не вожусь, он сам пришел сюда ко мне...
к нам. А во-вторых... что тут говорить? Он мне нравится!
Вычерувна удивленно посмотрела на Горбаля, не понимая, говорит ли он всерьез или с иронией. Старый художник снова махнул рукой:
— Проклятый пьянчужка, испортил нам весь ужин!
XIII
Смысл пребывания Януша в Коморове было бы трудно объяснить. Сам он расценивал это изгнание как нечто временное, но бесплодно протекали месяцы и годы, а его духовное состояние не менялось. Разумеется, не только перед Шушкевичем, перед Ада-сем, перед своим садовником, но даже перед самим собой он притворялся, что увлекается хозяйством и садоводством. Выезжал на выставки огородников и садовников — похвастаться новым сортом помидоров, который вывел Фибих.
Со времени возвращения из Парижа и майского переворота в стране он никак не мог преодолеть в себе чувство какой-то опустошенности. В памяти его стояли две Ариадны: одесская и парижская, но обе какие-то нереальные, как воспоминание об интересном театральном спектакле или о прекрасном концерте. Он получил от нее несколько коротеньких писем, сейчас даже не помнил откуда — из Парижа или из Рима. То, что было когда-то любовью или иллюзией любви, рассеялось бесследно. Вернее, почти бесследно, потому что где-то на дне еще перекатывалось слабое эхо, проникая в тихие уголки души. Днем он редко вспоминал об Ариадне, но она являлась ему ночью, во сне, и всегда в одном и том же виде: стояла на высокой лестнице. То это была лестница в одесском доме, где жили Тарло, то лестница в театре на Елисейских полях, то в Маньковке,— но Ариадна была неизменна: в том же блестящем платье, с искусственным жемчугом на шее; и всегда она с мольбой смотрела на него, молча протягивая руки, а он никак не мог попасть на эту лестницу.
Днем он чаще вспоминал о Гане Вольской — о миссис Эванс. И не о том «американском» ее облике, не о туалетах и брильянтах, даже пе о трагедии певицы без голоса, но о тепле и сердечности, которые она излучала, когда они оставались вдвоем. Сердечность их встреч была взаимной, так как оба они одинаково страдали от безжалостного одиночества. Образ Гани был конкретным и не растворялся в памяти, не исчезал в дымке; наоборот, все, что было связано с ней, ощущалось почти реально, и ему бы очень хотелось вновь увидеть ее. О Зосе Згожельской он старался не вспоминать; когда в памяти всплывало ее имя, когда он вспоминал ее маленькое, сморщенное от плача лицо, у него так щемило сердце, что он старался поскорее заглушить эту боль каким-нибудь недобрым чувством: раздражением или цинизмом.
Предметом его постоянных забот и размышлений,— а времени для этого у Януша хватало не только днем, но и ночью, так как он постоянно страдал бессонницей,— были его отношения с сестрой и Алеком. Не будь Спыхалы, эти отношения сложились бы легко и просто. Януш со страхом наблюдал за похождениями своего «незаконного» зятя и чем дальше, тем больше робел перед ним. Неизвестно почему, высокая фигура Казимежа и его поразительная худоба внушали Янушу беспокойство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Вычерувиа поднесла свои большие руки к вуальке:
— Какого черта? В чем дело? Вы что, хотите испортить нам
ужин?
Ее строгий тон охладил Валерека. Он обратился к молодым людям:
— Вы из Познани?
А Малик целовал руку Вычерувне.
— Ты всегда находишь, что сказать, дорогая,— заметил он.
Бася между тем немного успокоилась и уже улыбалась Татарской сквозь слезы. Марыся, которая сидела рядом с ней с другой стороны, обняла ее. Валерек это заметил.
— Утешаешь ее, да? — проговорил он, и по голосу его чувствовалось, что он уже порядочно выпил и не отвечает за свои слова.— Нечего ее утешать, другие это сделают за тебя и за меня... Обрати внимание, как этот молодой блондинчик,— Ройский кивнул на Збышека,— пожирает ее глазами.— Збышек пожал плечами.— Уж кто-нибудь да утешит ее, в то время как я буду упиваться счастьем с моей Климой. Мою будущую жену зовут Клементина! Не Иоася, не Марыся, не Юлися, не Бася, а Клементипа. Клементина! Понимаете, ваша честь? — как говорил пан Заглоба.
— При чем тут пан Заглоба? — вспылил Горбаль.
— Моя жена простая женщина. Первая жена была дворянка, а вторая крестьянка.
— Оставьте нас в покое со своими женами,— проворчала Вычерувна.— Нас это совершенно не касается.
— Горбаля касается,— возразил Валерек, теперь уже совсем пьяный.— Горбаля касается, ведь Горбаль мне друг.
— Как собака кошке! — крикнул Горбаль.
— Не перечь ему, он пьян,— поморщился Малик и обратился к Галине: — Ну, нам пора домой...
Тут к ним подошел Губе, поклонился Вычерувне и, потянувшись через стол к Татарской, сказал:
— Моя машина у входа, идемте отсюда, поедем ужинать в
Вилянов.
Молодые актрисы немедленно вскочили с места.
— Разумеется! Поедем в Вилянов.
— Берите этих юношей,— сказал Губе,— в машине достаточно места.
Молодежь попрощалась с Вычерувной и Маликом и поспешно покинула ресторан. Валерек не успел опомниться, как остался за столиком со стариками.
— Бася! — рявкнул он.
— Заткнись!—холодно произнес Горбаль.— Сиди тихо или убирайся на все четыре стороны.
Валерека на минуту испугал его тон. Галина взглянула на Ройского сквозь черные крапинки вуали.
— Он тебя боится, Горбаль,— заметила она.
— Пусть только посмеет не бояться! — снова процедил Горбаль.
Захмелевший Валерек совершенно раскис. Подсел к актеру и, обняв его за шею, принялся шептать ему на ухо:
— Знаешь, я совсем конченый человек, мне уже ничего не
остается, я готов, меня уже нет, жена меня бросила... А я женюсь
на простой крестьянке, работнице... В саду мамаши работала, черт
побери... и забеременела... А ее отец на меня с кулаками. Женитесь, ваша честь, говорит, потому как она «родовитая»... Прова
лись она, эта родовитость... Сама родит мне... И мама настаивает..,
И что же мне делать? Ну, скажи, Горбаль?
Горбаль оттолкнул его подальше от себя.
— Поди к черту,— сказал он.— Что я тебе посоветую? Валерек громко икнул.
— Ступай в туалет, а то еще стошнит.
Валерек действительно тяжело поднялся и исчез в глубине ресторана в облаках синеватого дыма, застилавшего светильники и лампы. Горбаль проводил его взглядом.
— Красивый был парень,— проговорил он,— и так изменился!
Вычерувна на этот раз совсем подняла вувлъку и откинула ее
на шляпу. Ее огромные темные глаза устремились вслед уходящему.
— Красивый? Не сказала бы.— Она поджала губы.
— Эх, ты не понимаешь,— махнул рукой Малик.— Красивый
парень, только пьет, лицо опухло от пьянства.
— Откуда ты его знаешь? — спросила Галина.
— Еще с армии,— неохотно ответил Горбаль.
— И чего ты с ним возишься? — неодобрительно проворчала актриса.
Горбаль пожал плечами.
— Во-первых, я с ним не вожусь, он сам пришел сюда ко мне...
к нам. А во-вторых... что тут говорить? Он мне нравится!
Вычерувна удивленно посмотрела на Горбаля, не понимая, говорит ли он всерьез или с иронией. Старый художник снова махнул рукой:
— Проклятый пьянчужка, испортил нам весь ужин!
XIII
Смысл пребывания Януша в Коморове было бы трудно объяснить. Сам он расценивал это изгнание как нечто временное, но бесплодно протекали месяцы и годы, а его духовное состояние не менялось. Разумеется, не только перед Шушкевичем, перед Ада-сем, перед своим садовником, но даже перед самим собой он притворялся, что увлекается хозяйством и садоводством. Выезжал на выставки огородников и садовников — похвастаться новым сортом помидоров, который вывел Фибих.
Со времени возвращения из Парижа и майского переворота в стране он никак не мог преодолеть в себе чувство какой-то опустошенности. В памяти его стояли две Ариадны: одесская и парижская, но обе какие-то нереальные, как воспоминание об интересном театральном спектакле или о прекрасном концерте. Он получил от нее несколько коротеньких писем, сейчас даже не помнил откуда — из Парижа или из Рима. То, что было когда-то любовью или иллюзией любви, рассеялось бесследно. Вернее, почти бесследно, потому что где-то на дне еще перекатывалось слабое эхо, проникая в тихие уголки души. Днем он редко вспоминал об Ариадне, но она являлась ему ночью, во сне, и всегда в одном и том же виде: стояла на высокой лестнице. То это была лестница в одесском доме, где жили Тарло, то лестница в театре на Елисейских полях, то в Маньковке,— но Ариадна была неизменна: в том же блестящем платье, с искусственным жемчугом на шее; и всегда она с мольбой смотрела на него, молча протягивая руки, а он никак не мог попасть на эту лестницу.
Днем он чаще вспоминал о Гане Вольской — о миссис Эванс. И не о том «американском» ее облике, не о туалетах и брильянтах, даже пе о трагедии певицы без голоса, но о тепле и сердечности, которые она излучала, когда они оставались вдвоем. Сердечность их встреч была взаимной, так как оба они одинаково страдали от безжалостного одиночества. Образ Гани был конкретным и не растворялся в памяти, не исчезал в дымке; наоборот, все, что было связано с ней, ощущалось почти реально, и ему бы очень хотелось вновь увидеть ее. О Зосе Згожельской он старался не вспоминать; когда в памяти всплывало ее имя, когда он вспоминал ее маленькое, сморщенное от плача лицо, у него так щемило сердце, что он старался поскорее заглушить эту боль каким-нибудь недобрым чувством: раздражением или цинизмом.
Предметом его постоянных забот и размышлений,— а времени для этого у Януша хватало не только днем, но и ночью, так как он постоянно страдал бессонницей,— были его отношения с сестрой и Алеком. Не будь Спыхалы, эти отношения сложились бы легко и просто. Януш со страхом наблюдал за похождениями своего «незаконного» зятя и чем дальше, тем больше робел перед ним. Неизвестно почему, высокая фигура Казимежа и его поразительная худоба внушали Янушу беспокойство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178