..— отозвался Януш.
Но им повезло. В одном из головных вагонов они заметили высокую тормозную площадку, на которую нужно было взбираться по лестнице. Заглянули внутрь — площадка была пуста, но дверь оказалась закрытой. Тогда они обошли вокруг паровоза и заглянули с противоположной стороны; там дверь подалась. Площадка была тесная, вдвоем они едва умещались на ней, но к стене была прибита лавка, на которой немедленно улегся Генрик. Януш присел рядом. Свет вокзальных фонарей еле-еле проникал сюда, но все же освещал их лица — они будто фосфоресцировали в синем полумраке летней ночи. Белые и черные клубы пара и дыма из стоящего рядом паровоза временами заволакивали окошко. Никто не тревожил их здесь. Через каких-нибудь полчаса раздался заливистый свисток и поезд тяжело тронул с места.
Януш пытался объяснить Генрику, какие чувства испытывает он всякий раз, когда слышит протяжные гудки паровозов, но вскоре убедился, как трудно втолковать это человеку, не понимающему, о чем идет речь. Слова оказались слишком бедны. Генрику это надоело, Януш махнул рукой, и они заговорили о другом. В синеватой дымке ночи проплывали за окном деревья, станционные постройки, освещенные фонарями белые стены, неожиданно открывался кусок неба, усеянный звездами. А потом поля, плоские, ровные, бесконечные.
— А ведь я, по правде говоря, совсем не знаю Польшу,— сказал Януш.— Никогда не был ни в Закопане, ни даже в Кракове.
— Ну что ж,— зевнул Генрик.— Польша... маленькая страна, маленький народ... ничего особенного... все обыденное.
— Нет,— возразил Януш,— для меня здесь много открытий. Я ведь все это знал только по книгам. И теперь все здесь кажется мне экзотичным. Только Варшаву я знал. И ты, конечно, прав: по сравнению с Россией здесь все мельче и ограничение. Тесно мне здесь.
— Привыкнешь,— сказал Генрик,— мне ведь тоже все тут кажется иным после Киева, где я провел два года.
— А ты, собственно, из каких мест? — спросил Януш.— Смешно, но я до сих пор ничего не знаю о тебе.
— Нечем было хвалиться. Из Лодзи я. Точнее, из-под Лодзи. Ты даже не представляешь, как незаметно окраины переходят в самую настоящую деревню. Есть там такая речушка Мощеница. И пруды. У отца в тех местах была мельница. Наверно, и сейчас есть, я ведь с пятнадцатого года ничего не знаю о своей семье...
— Почему?
— Отец отрекся от меня, когда я уехал в академию. Летом четырнадцатого года мы с профессором Павлицким реставрировали церковь под Киевом. Там, как ты знаешь, я и остался, а потом все закружилось...
— Ты, наверно, чувствуешь себя одиноким в Варшаве?
— Как тебе сказать, кое-какие друзья у меня есть. Рисовали имеете...
Поезд мерно постукивал, неспешно катясь по направлению к Скерневицам. Януш смотрел в окошко, за которым изредка проносились сверкающие снопики искр.
— Да, страна не из красивых,— сказал Генрик.— Под Краковом местность поживописнее, но и там живут бедно.
— Вот это хуже всего,— прошептал Януш,— нужда страшная.
— Что ж делать? Мир не изменишь.
— Как знать? Может, и удалось бы все изменить, если бы очень захотеть...
— Хотеть-то можно, а как за это взяться?
— Вот этого я как раз не знаю. И не знаю, сумел ли бы я взяться. Я вот люблю читать стихи...
Генрик засмеялся:
— Боюсь, что ты любишь писать их.
— Стихами тоже мир не переделаешь,— уклончиво ответил Януш.
Генрик опять засмеялся.
— Вы посмотрите, какой великий реформатор нашелся.
— Но ты ведь тоже хочешь хорошо рисовать.
— Живопись — это совсем другое.
— Наверно. Но мне кажется, что все это основано на каком-то недоразумении, на какой-то лжи.
— Что значит — все это?
— Ну, все. Вся эта Польша.
— Но, но! — умерил Генрик его пыл.— Прошу полегче.
— Нет, это так, наверняка. Ты посмотри, вокруг огромный мир, широкий, высокий, бездонный. И где-то в нем небольшая точка. Разве может она уцелеть, существовать, сохраниться? Со всех сторон волны. А вот если бы в мире царила некая истина...
Генрик уселся на лавке и внимательно посмотрел на Януша. Болезненная гримаса перекосила бледное, худое, с резкими чертами лицо Януша. Волосы в буйном беспорядке рассыпались по лбу. Януша нельзя было назвать красивым, но в эту минуту Генрику вдруг захотелось писать его портрет.
— Ты знаешь, я написал бы тебя вот таким, какой ты сейчас.
— Ну что ж, пиши,— согласился Януш.
Огах помолчали. Потом Януш снова заговорил:
— И все-таки должна существовать какая-то истина, которой мы с тобой не знаем.
— Все это болтовня и дурь. Никаких объективных истин не существует. И незачем забивать себе этим мозги. Жизнь нужно принимать такой, как она есть, вот и все. В конце концов, уже одно то, что я родился на мельнице над Мощеницей, предопределило мою судьбу. И отречься от своего происхождения я не могу. Пусть бы я рисовал, как Рембрандт, все равно мне от этого факта никуда не уйти.
— Рембрандт тоже родился на мельнице.
— Что ты говоришь? Вот не знал! — сказал Генрик с несвойственным ему интересом.
Януш рассмеялся.
— Значит, у тебя еще не потеряна надежда стать Рембрандтом.
— Разве что...
— Но ты им не станешь. Ты не умеешь страдать, как Рембрандт.
— А ты умеешь?
— Видишь ли,— медленно произнес Януш,— страдание — это только одна из истин. Но и я не умею страдать. Конечно, я мучаюсь... сильно мучаюсь... Вот, например, сейчас, когда думаю о Польше. Где же выход? Или еще раньше — в России. Ты не представляешь себе, как я пережил русскую революцию. Это было почти... страдание. Ну а потом эту измену...
— Она изменила тебе? — беззлобно спросил Генрик.
— Ариадна? Нет, не мне. Она изменила делу, в которое верила больше, чем я. Так мне, по крайней мере, казалось. Но нет, видимо, не верила. А раз не верила она, то может быть, вообще, не стоило верить?
— Из-за одной глупой бабы...
— Прошу тебя, не говори так.
— Любил ты ее, что ли?
— До сих пор люблю. Это и есть мука. Потому что знаю: она не заслуживает любви.
Генрик пожал плечами.
— Заслуживает любви! Ты, Януш, совсем еще ребенок.
— Знаю. Но есть люди, которые на всю жизнь остаются детьми. И от этого страдают. Именно дети-то и страдают. Разве ты не замечал, как часто они плачут и сколько искренности в их слезах? У меня есть племянник, ему три года. Послушал бы ты, как страдальчески всхлипывает он, когда у него отнимают любимую игрушку. Он в эти минуты по-настоящему несчастен.
Генрик хлопнул Януша по плечу.
— Ну и что, брат, у тебя тоже отобрали твою игрушку? Януш ничего не ответил. Он отодвинулся в тень, и в темноте
теперь нельзя было разглядеть его лицо.
— Ничего эта болтовня не даст ни нам, ни Польше,— сказал Гсприк.
— Вот это хуже всего. Человек ничего не может толком распознать, ни в чем не уверен твердо, нигде не видит четких очертаний — сплошной туман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Но им повезло. В одном из головных вагонов они заметили высокую тормозную площадку, на которую нужно было взбираться по лестнице. Заглянули внутрь — площадка была пуста, но дверь оказалась закрытой. Тогда они обошли вокруг паровоза и заглянули с противоположной стороны; там дверь подалась. Площадка была тесная, вдвоем они едва умещались на ней, но к стене была прибита лавка, на которой немедленно улегся Генрик. Януш присел рядом. Свет вокзальных фонарей еле-еле проникал сюда, но все же освещал их лица — они будто фосфоресцировали в синем полумраке летней ночи. Белые и черные клубы пара и дыма из стоящего рядом паровоза временами заволакивали окошко. Никто не тревожил их здесь. Через каких-нибудь полчаса раздался заливистый свисток и поезд тяжело тронул с места.
Януш пытался объяснить Генрику, какие чувства испытывает он всякий раз, когда слышит протяжные гудки паровозов, но вскоре убедился, как трудно втолковать это человеку, не понимающему, о чем идет речь. Слова оказались слишком бедны. Генрику это надоело, Януш махнул рукой, и они заговорили о другом. В синеватой дымке ночи проплывали за окном деревья, станционные постройки, освещенные фонарями белые стены, неожиданно открывался кусок неба, усеянный звездами. А потом поля, плоские, ровные, бесконечные.
— А ведь я, по правде говоря, совсем не знаю Польшу,— сказал Януш.— Никогда не был ни в Закопане, ни даже в Кракове.
— Ну что ж,— зевнул Генрик.— Польша... маленькая страна, маленький народ... ничего особенного... все обыденное.
— Нет,— возразил Януш,— для меня здесь много открытий. Я ведь все это знал только по книгам. И теперь все здесь кажется мне экзотичным. Только Варшаву я знал. И ты, конечно, прав: по сравнению с Россией здесь все мельче и ограничение. Тесно мне здесь.
— Привыкнешь,— сказал Генрик,— мне ведь тоже все тут кажется иным после Киева, где я провел два года.
— А ты, собственно, из каких мест? — спросил Януш.— Смешно, но я до сих пор ничего не знаю о тебе.
— Нечем было хвалиться. Из Лодзи я. Точнее, из-под Лодзи. Ты даже не представляешь, как незаметно окраины переходят в самую настоящую деревню. Есть там такая речушка Мощеница. И пруды. У отца в тех местах была мельница. Наверно, и сейчас есть, я ведь с пятнадцатого года ничего не знаю о своей семье...
— Почему?
— Отец отрекся от меня, когда я уехал в академию. Летом четырнадцатого года мы с профессором Павлицким реставрировали церковь под Киевом. Там, как ты знаешь, я и остался, а потом все закружилось...
— Ты, наверно, чувствуешь себя одиноким в Варшаве?
— Как тебе сказать, кое-какие друзья у меня есть. Рисовали имеете...
Поезд мерно постукивал, неспешно катясь по направлению к Скерневицам. Януш смотрел в окошко, за которым изредка проносились сверкающие снопики искр.
— Да, страна не из красивых,— сказал Генрик.— Под Краковом местность поживописнее, но и там живут бедно.
— Вот это хуже всего,— прошептал Януш,— нужда страшная.
— Что ж делать? Мир не изменишь.
— Как знать? Может, и удалось бы все изменить, если бы очень захотеть...
— Хотеть-то можно, а как за это взяться?
— Вот этого я как раз не знаю. И не знаю, сумел ли бы я взяться. Я вот люблю читать стихи...
Генрик засмеялся:
— Боюсь, что ты любишь писать их.
— Стихами тоже мир не переделаешь,— уклончиво ответил Януш.
Генрик опять засмеялся.
— Вы посмотрите, какой великий реформатор нашелся.
— Но ты ведь тоже хочешь хорошо рисовать.
— Живопись — это совсем другое.
— Наверно. Но мне кажется, что все это основано на каком-то недоразумении, на какой-то лжи.
— Что значит — все это?
— Ну, все. Вся эта Польша.
— Но, но! — умерил Генрик его пыл.— Прошу полегче.
— Нет, это так, наверняка. Ты посмотри, вокруг огромный мир, широкий, высокий, бездонный. И где-то в нем небольшая точка. Разве может она уцелеть, существовать, сохраниться? Со всех сторон волны. А вот если бы в мире царила некая истина...
Генрик уселся на лавке и внимательно посмотрел на Януша. Болезненная гримаса перекосила бледное, худое, с резкими чертами лицо Януша. Волосы в буйном беспорядке рассыпались по лбу. Януша нельзя было назвать красивым, но в эту минуту Генрику вдруг захотелось писать его портрет.
— Ты знаешь, я написал бы тебя вот таким, какой ты сейчас.
— Ну что ж, пиши,— согласился Януш.
Огах помолчали. Потом Януш снова заговорил:
— И все-таки должна существовать какая-то истина, которой мы с тобой не знаем.
— Все это болтовня и дурь. Никаких объективных истин не существует. И незачем забивать себе этим мозги. Жизнь нужно принимать такой, как она есть, вот и все. В конце концов, уже одно то, что я родился на мельнице над Мощеницей, предопределило мою судьбу. И отречься от своего происхождения я не могу. Пусть бы я рисовал, как Рембрандт, все равно мне от этого факта никуда не уйти.
— Рембрандт тоже родился на мельнице.
— Что ты говоришь? Вот не знал! — сказал Генрик с несвойственным ему интересом.
Януш рассмеялся.
— Значит, у тебя еще не потеряна надежда стать Рембрандтом.
— Разве что...
— Но ты им не станешь. Ты не умеешь страдать, как Рембрандт.
— А ты умеешь?
— Видишь ли,— медленно произнес Януш,— страдание — это только одна из истин. Но и я не умею страдать. Конечно, я мучаюсь... сильно мучаюсь... Вот, например, сейчас, когда думаю о Польше. Где же выход? Или еще раньше — в России. Ты не представляешь себе, как я пережил русскую революцию. Это было почти... страдание. Ну а потом эту измену...
— Она изменила тебе? — беззлобно спросил Генрик.
— Ариадна? Нет, не мне. Она изменила делу, в которое верила больше, чем я. Так мне, по крайней мере, казалось. Но нет, видимо, не верила. А раз не верила она, то может быть, вообще, не стоило верить?
— Из-за одной глупой бабы...
— Прошу тебя, не говори так.
— Любил ты ее, что ли?
— До сих пор люблю. Это и есть мука. Потому что знаю: она не заслуживает любви.
Генрик пожал плечами.
— Заслуживает любви! Ты, Януш, совсем еще ребенок.
— Знаю. Но есть люди, которые на всю жизнь остаются детьми. И от этого страдают. Именно дети-то и страдают. Разве ты не замечал, как часто они плачут и сколько искренности в их слезах? У меня есть племянник, ему три года. Послушал бы ты, как страдальчески всхлипывает он, когда у него отнимают любимую игрушку. Он в эти минуты по-настоящему несчастен.
Генрик хлопнул Януша по плечу.
— Ну и что, брат, у тебя тоже отобрали твою игрушку? Януш ничего не ответил. Он отодвинулся в тень, и в темноте
теперь нельзя было разглядеть его лицо.
— Ничего эта болтовня не даст ни нам, ни Польше,— сказал Гсприк.
— Вот это хуже всего. Человек ничего не может толком распознать, ни в чем не уверен твердо, нигде не видит четких очертаний — сплошной туман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178