Голос молодой женщины был полон обаяния, довольно низкий, ровный и глубокий, гибкий и необыкновенно приятного тембра. Ариадна, слушая это пение, нахмурила брови.
— Понимаешь,— вдруг произнесла она тихо,— самое страшное в жизни — это то, что ничего уже не вернешь.
Януш понял это в первый же день пребывания в Париже.
— Это Зина, жена Валериана,— добавила еще Ариадна.-—
И знаешь что, уйдем отсюда. Сейчас же.
Прежде чем они успели расплатиться за чай, Зина кончила петь, и хор снова заревел зычно и вразнобой. Когда они вышли, сумерки уже смешались с розоватым отблеском заката и зеленым мерцанием первых фонарей. Молча двигались они в густой толпе сперва вдоль Сены по территории выставки, потом вышли на площадь Согласия, миновали ее и пошли по берегу реки в тени деревьев, уже никого не встречая. Удивительно безлюдно было здесь, на набережной, словно все жители Парижа сгрудились там, на выставке. Вечер был холодный, и мосты тонули в голубоватой мгле, скрадывающей контуры предметов. Они обернулись и увидали рекламу фирмы «Ситроен», засветившуюся на Эйфелевой башне. Сели на скамейку.
Януш минуту помолчал, словно собираясь с духом, потом взял Ариадну за руку, и от этого прикосновения наконец-то в нем ожили воспоминания давних дней. Кожа на ее руке была все та же — бархатная, холодная, и, касаясь ее, можно было как бы осязать ее цвет — цвет слоновой кости. Сестра Януша носила когда-то платье с широкой вставкой спереди из бархата цвета слоновой кости. И теперь воспоминание давней любви переплелось у него с воспоминанием детства.
— Послушай,— сказал Януш,— бежать от самого себя не
возможно. Убегая от жизни, ты никогда не убежишь от себя
самой. Не делай глупости... с этим монастырем...
Ариадна повернулась к Янушу, припала лицом к его плечу и вздрогнула — два или три раза — в глухом рыдании. Януш положил ей руку на голову, но она тут же успокоилась. Автомобили на площади Согласия кружили вдалеке, как майские жуки над цветущими каштанами.
— Понимаешь,— сказала Ариадна,— надо все это как-то
распутать, перечеркнуть... перебороть самою себя и страшную собственную натуру. Ведь что-то надо делать со своей жизнью... раз
она дана. Хотя, может, лучше было бы броситься в Сену...
Она сделала жест в сторону реки.
— Ну уж глупей этого не придумаешь. Конца ведь и так не миновать. Сам придет,— сказал Януш.— А не кажется ли тебе, что все это только истерика?
— Хорошо,— сказала Ариадна,— пусть будет истерика. Но ведь это тоже во мне, и я не могу, не знаю, что с этим поделать.
— А ты уверена, что это пройдет в монастыре?
— Бог...— прошептала Ариадна.
— Этот твой бог,— осторожно начал Януш,— тоже не внушает мне доверия. Откуда он вдруг взялся в твоей жизни?
— Он всегда приходит нежданно.
— Да, возможно. А хватит ли у тебя сил отныне всегда подчинять себя богу, посвятить себя божьему делу? Ведь ты выбираешь бога только из упрямства. А бог — это не дух противоречия, это любовь.
— Я думаю об этом.
— А понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Нет, не понимаю. Именно это и страшно.
— II я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить... Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу... Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить,— он беспомощно усмехнулся,— а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise,— вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.
— Ты меня совершенно не понимаешь,— сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.
Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Согааю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.
— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.
— Нет, еще нет,— смущенно проговорил Януш.
— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?
— Да, уговариваю.
— А сам бы вернулся?
— Знаешь, как бы это тебе сказать... Если бы я не был самим собой, если бы не знал, сколько надо сделать...
— Однако ты не умен, Янушек.— Ариадна рассмеялась.— Ведь ты ничего не делаешь.
— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.
— А я уже через две недели уезжаю,— вдруг сказала Ариадна.
— Кто знает, я, может, еще раньше. Моя сестра выехала в Палермо.
— Люди иногда встречаются спустя многие годы, но это обычно ни к чему не приводит. Уж лучше бы не встречались.
— Ах, Ариадна. Ведь я...
Януш не докончил фразу. На Сене пронзительно засвистел пароходик — какая-то лодка шмыгнула у него под носом.
— Ну, до свиданья. Еще увидимся.— Ариадна встала.—
В воскресенье Гданский устраивает какой-то прием на своей бар
же. Adieu!
Она подала Янушу руку и ушла, прежде чем тот успел что-либо сказать. Ошеломленный, он постоял с минуту, потом взглянул на часы и неторопливо направился вдоль реки в сторону «Сенполя».
X
Было уже поздно, дверь у Вевюрских оказалась заперта, но в окнах горел свет. Они, очевидно, не спали. Януш стал на цыпочки м постучал в окно. Янек, в нижней рубашке, отворил окно, высунулся наружу и, увидав Януша, удивился.
— О, это вы! — сказал он.— Прошу, прошу вас, дорогой. Сию
минуту открою.
В больших дверях магазина, закрытых жалюзи, была маленькая дверка. Янек отпер ее и впустил Януша. Жена его уже лежала в постели, а сам Вевюрский, видимо, читал. Он со смущенной улыбкой взглянул на гостя, когда тот присел к столу и посмотрел на обложку книги. Это был «Пан Тадеуш».
Януш и сам не понимал, зачем он пришел к Вевюрскому. Он не думал о Янеке эти последние дни, не вспомнил о нем даже тогда, когда Ариадна внезапно ушла, оставив его на скамье под каштанами возле Сены, но инстинктивно направился в сторону этой улочки: так раненый зверь влачится в свою нору. Ему хотелось оказаться в доме, среди людей, в семье, увидеть кого-нибудь, кто хоть как-то был связан с его жизнью. Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Таким же одиноким, как в те мгновения, когда до него доносился свисток паровоза, но то длилось секунды, а теперь чувство пробуждения в одиночестве — как в детстве — вовсе не покидало его. Словно приступ острой боли овладел им: он машинально говорил, что-то делал и при этом испытывал беспредельное одиночество. На всем белом свете не было в эту минуту ни единого существа, которое бы думало о нем. Януш прекрасно знал это. Но поведать обо всем этом Вевюрскому не смог бы, Януш взглянул на Вевюрского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
— Понимаешь,— вдруг произнесла она тихо,— самое страшное в жизни — это то, что ничего уже не вернешь.
Януш понял это в первый же день пребывания в Париже.
— Это Зина, жена Валериана,— добавила еще Ариадна.-—
И знаешь что, уйдем отсюда. Сейчас же.
Прежде чем они успели расплатиться за чай, Зина кончила петь, и хор снова заревел зычно и вразнобой. Когда они вышли, сумерки уже смешались с розоватым отблеском заката и зеленым мерцанием первых фонарей. Молча двигались они в густой толпе сперва вдоль Сены по территории выставки, потом вышли на площадь Согласия, миновали ее и пошли по берегу реки в тени деревьев, уже никого не встречая. Удивительно безлюдно было здесь, на набережной, словно все жители Парижа сгрудились там, на выставке. Вечер был холодный, и мосты тонули в голубоватой мгле, скрадывающей контуры предметов. Они обернулись и увидали рекламу фирмы «Ситроен», засветившуюся на Эйфелевой башне. Сели на скамейку.
Януш минуту помолчал, словно собираясь с духом, потом взял Ариадну за руку, и от этого прикосновения наконец-то в нем ожили воспоминания давних дней. Кожа на ее руке была все та же — бархатная, холодная, и, касаясь ее, можно было как бы осязать ее цвет — цвет слоновой кости. Сестра Януша носила когда-то платье с широкой вставкой спереди из бархата цвета слоновой кости. И теперь воспоминание давней любви переплелось у него с воспоминанием детства.
— Послушай,— сказал Януш,— бежать от самого себя не
возможно. Убегая от жизни, ты никогда не убежишь от себя
самой. Не делай глупости... с этим монастырем...
Ариадна повернулась к Янушу, припала лицом к его плечу и вздрогнула — два или три раза — в глухом рыдании. Януш положил ей руку на голову, но она тут же успокоилась. Автомобили на площади Согласия кружили вдалеке, как майские жуки над цветущими каштанами.
— Понимаешь,— сказала Ариадна,— надо все это как-то
распутать, перечеркнуть... перебороть самою себя и страшную собственную натуру. Ведь что-то надо делать со своей жизнью... раз
она дана. Хотя, может, лучше было бы броситься в Сену...
Она сделала жест в сторону реки.
— Ну уж глупей этого не придумаешь. Конца ведь и так не миновать. Сам придет,— сказал Януш.— А не кажется ли тебе, что все это только истерика?
— Хорошо,— сказала Ариадна,— пусть будет истерика. Но ведь это тоже во мне, и я не могу, не знаю, что с этим поделать.
— А ты уверена, что это пройдет в монастыре?
— Бог...— прошептала Ариадна.
— Этот твой бог,— осторожно начал Януш,— тоже не внушает мне доверия. Откуда он вдруг взялся в твоей жизни?
— Он всегда приходит нежданно.
— Да, возможно. А хватит ли у тебя сил отныне всегда подчинять себя богу, посвятить себя божьему делу? Ведь ты выбираешь бога только из упрямства. А бог — это не дух противоречия, это любовь.
— Я думаю об этом.
— А понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Нет, не понимаю. Именно это и страшно.
— II я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить... Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу... Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить,— он беспомощно усмехнулся,— а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise,— вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.
— Ты меня совершенно не понимаешь,— сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.
Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Согааю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.
— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.
— Нет, еще нет,— смущенно проговорил Януш.
— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?
— Да, уговариваю.
— А сам бы вернулся?
— Знаешь, как бы это тебе сказать... Если бы я не был самим собой, если бы не знал, сколько надо сделать...
— Однако ты не умен, Янушек.— Ариадна рассмеялась.— Ведь ты ничего не делаешь.
— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.
— А я уже через две недели уезжаю,— вдруг сказала Ариадна.
— Кто знает, я, может, еще раньше. Моя сестра выехала в Палермо.
— Люди иногда встречаются спустя многие годы, но это обычно ни к чему не приводит. Уж лучше бы не встречались.
— Ах, Ариадна. Ведь я...
Януш не докончил фразу. На Сене пронзительно засвистел пароходик — какая-то лодка шмыгнула у него под носом.
— Ну, до свиданья. Еще увидимся.— Ариадна встала.—
В воскресенье Гданский устраивает какой-то прием на своей бар
же. Adieu!
Она подала Янушу руку и ушла, прежде чем тот успел что-либо сказать. Ошеломленный, он постоял с минуту, потом взглянул на часы и неторопливо направился вдоль реки в сторону «Сенполя».
X
Было уже поздно, дверь у Вевюрских оказалась заперта, но в окнах горел свет. Они, очевидно, не спали. Януш стал на цыпочки м постучал в окно. Янек, в нижней рубашке, отворил окно, высунулся наружу и, увидав Януша, удивился.
— О, это вы! — сказал он.— Прошу, прошу вас, дорогой. Сию
минуту открою.
В больших дверях магазина, закрытых жалюзи, была маленькая дверка. Янек отпер ее и впустил Януша. Жена его уже лежала в постели, а сам Вевюрский, видимо, читал. Он со смущенной улыбкой взглянул на гостя, когда тот присел к столу и посмотрел на обложку книги. Это был «Пан Тадеуш».
Януш и сам не понимал, зачем он пришел к Вевюрскому. Он не думал о Янеке эти последние дни, не вспомнил о нем даже тогда, когда Ариадна внезапно ушла, оставив его на скамье под каштанами возле Сены, но инстинктивно направился в сторону этой улочки: так раненый зверь влачится в свою нору. Ему хотелось оказаться в доме, среди людей, в семье, увидеть кого-нибудь, кто хоть как-то был связан с его жизнью. Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Таким же одиноким, как в те мгновения, когда до него доносился свисток паровоза, но то длилось секунды, а теперь чувство пробуждения в одиночестве — как в детстве — вовсе не покидало его. Словно приступ острой боли овладел им: он машинально говорил, что-то делал и при этом испытывал беспредельное одиночество. На всем белом свете не было в эту минуту ни единого существа, которое бы думало о нем. Януш прекрасно знал это. Но поведать обо всем этом Вевюрскому не смог бы, Януш взглянул на Вевюрского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178