— Чадит, холера,— заметил Горбаль.
На площади царило необычное оживление. Солдаты и офицеры сновали во всех направлениях, собирались кучками и о чем-то спорили. У ворот Горбаль и Валерек встретили знакомого ротмистра. Он приветствовал их, высоко подняв ладонь.
— Ну что, уже знаете? Знаете? Перемирие! Завтра утром сбор всего полка на площади. Ровно в восемь!
— Ура! — заорал вдруг Валерек.
— Тихо ты, обалдуй,— сказал Горбаль, нисколько не считаясь с чином Валерека, и дернул его за рукав.
Ротмистр помахал им рукой и помчался со своим известием дальше. А они зашагали в другую сторону по мокрым от осеннего тумана тротуарам.
— Чему обрадовался, идиот? — ворчал Горбаль.— Теперь сразу же демобилизация, и пойдешь ты по штатской линии. А что делать будешь?
Они вошли в трактир, где было сравнительно мало посетителей. Отыскали столик в темном углу, подальше от стойки. Горбаль старался, чтобы никто не заметил пьяного офицера. Свежий воздух подействовал на Валерека, он протрезвел. Да и присутствие офицеров и солдат в маленьком зале трактира заставило его взять себя в руки. Они уселись.
— Так чем же ты будешь заниматься, когда уйдешь из армии? — повторил свой вопрос Горбаль.
Валерек поднял на него протрезвевшие глаза.
— Поступлю в университет. На юридический. Нужно начинать нормальную жизнь. Что же ты думаешь, так я и буду весь свой век евреев бить? Мне только двадцать лет. Передо мной весь мир открыт, разве не так?
Горбаль заказал водки и пива, в трактире нашлась колбаса и ржаной хлеб. Выпили по рюмке.
— Ты уж лучше не пей,— сказал Горбаль,— с тебя хватит.
— А сегодня все перепьются,— возразил Валерек,— перемирие!
— Ты прав, и все же не пей, а то еще снова захочешь убить меня.
— Тебя? Ты мой сердечный друг,— сказал Валерек прежним тоном.— Кто же у меня еще есть, кроме тебя?
— Ну-ну-ну,— остановил его Горбаль,— опять начались нежности. Ты невыносим. Ну какой ты мне друг? Я ведь тебя знаю еще по Одессе,— многозначительно заметил Горбаль.
— Вот именно, еще по Одессе,— подхватил Валерек.— Воспоминания юности...
— Не сентиментальничай! Славные у тебя воспоминания. Валерек замолчал на минуту, пытаясь подавить одолевшую
его икоту.
— А как же, а как же,— проговорил он наконец.— Помнишь Таню Вольскую? Помнишь?
— Ну конечно, помню. Еще бы не запомнить такую женщину!
— А знаешь, что с ней?
— Нет, не знаю.
— Встретил я однажды Каликста. Так вот... Познакомилась она в Константинополе с одним американцем, доктором, кажется, и сразу после прошлого перемирия вышла за него замуж. Теперь живет в Америке. Недавно прислала письмо Каликсту. Муж у нее старый, черт, но очень богатый...
— Ну-ну-ну...— по своему обыкновению повторил Горбаль.— Вот так штука! А ты что, часто видишься с Каликстом?
— Один раз только,— нахмурился Валерек.— Он сейчас где-то на Северном фронте. Мы встретились в Варшаве.
— Вспоминали свои делишки, а?
Горбаль шутя задал свой вопрос, но тотчас пожалел об этом. Валерек вдруг побелел, словно покойник, тело его напряглось, а руки бессильно упали на стол. Он опять закусил губу, но уже не от икоты. Лишь спустя минуту он посмотрел на Горбаля, но взгляд его больших черных глаз стал так холоден и неподвижен, будто он смотрел из другого мира.
— Слушай, Стефан, ты с этим не шути. Я знаю, что тебе все известно, но ты мне ничего не сделаешь. И я знаю, что ты ничего не сделаешь. Да и зачем это тебе?
Горбаль пробормотал что-то невнятное.
— Знаешь, Стефан,— совершенно отрезвев, продолжал Валерек,— я этого до конца дней своих не забуду. Мне тогда было восемнадцать лет. Всего два года минуло с той поры, а мне кажется, что это произошло бог знает как давно. Ты понимаешь, что значит в восемнадцать лет убить человека?
У Горбаля мороз пробежал по коже. Он молча выпил третью рюмку водки. Только по жесту, с каким Ройский отодвинул свою рюмку, можно было догадаться, что он все же очень пьян. Но речь его была совершенно трезвой. Разве что монологи чересчур длинны.
— Ты понимаешь, Горбаль? Предательски убить, одной пулей в затылок, пока он разговаривал с Каликстом. Понимаешь? И потом везти его к морю. Понимаешь? Ехать с трупом в экипаже Каликста, в элегантном экипаже, том самом, в котором он возил на прогулки Ганю, помнишь? В том самом экипаже, помнишь?
— Ну конечно, помню,— пожал плечами Горбаль, раздражаясь, что сам вызвал неуместные откровения.
— Видишь ли,— продолжал Валерек, губы его не слушались,— сейчас я пьян... совершенно пьян и только поэтому рассказываю тебе обо всем. Потом я тебе уже никогда ничего не расскажу, понимаешь, не расскажу, даже если ты захочешь... Даже если ты сам спросишь, я от всего отрекусь. Заявлю, что неправда это. Не скажу, не скажу,— упорно повторял он,— говорю тебе, ни за что не скажу. Сегодня последний раз об этом говорю, последний раз! Война кончается, начинается мир, но пойми, мне об этом не забыть...
Валерек неожиданно закрыл лицо руками. Горбаль заметил, что у него большие и очень красивые руки, аристократические, с длинными пальцами, белые. Трудно было представить себе кровь на этих руках. Но он хорошо знал обо всем, сам видел вытертые следы на полу и мокрую тряпку в сенях. Знал, что никто, кроме Валерека, не мог отмывать там кровь. Знал обо всем и злился на себя за то, что не сумел скрыть это от Валерека. Правда, для Ройского это не было секретом, но лучше бы было не говорить, пусть бы это осталось между ними невысказанным, может, когда-нибудь и пригодилось бы. Он мстительно сверкнул глазами, и хорошо, что собеседник не заметил этого взгляда маленьких, круглых и будто прищуренных глаз актера. Валерек все еще прятал лицо в ладонях.
— Слушай, щенок,— сказал Горбаль,— хватит истерики. На нас смотрят. Убери лапы со своей рожи.
Валерек открыл лицо и посмотрел на Горбаля. Глаза у него опять были безумные, но теперь уже как-то по-другому и лихорадочно бегали.
— Не будь я актером, я сказал бы тебе: не переигрывай. Словно ты и вчера не стрелял в евреев! А?
Валерек брезгливо оттопырил губы.
— И не в первый раз,— сказал он.— После того случая это уже не оставляет никакого следа.
— А тебе бы хотелось, чтобы тот случай повторился? — спросил Горбаль.
Валерек схватил его за плечо.
— Стефан,— прошептал он,— это было страшно. Ты понимаешь меня? Страшно. К тому же — ради денег, которых я, собственно, и в глаза не видел. Их Каликст загреб. Это было ужасно, по временами мне бы хотелось, чтобы то вернулось. Эта дрожь, когда все твое нутро словно выворачивается наизнанку. Этот холод....
Валерек судорожно затрясся.
Горбалю стало неприятно.
— Успокойся,— строго приказал он, успокойся, старая истеричка
Валерек криво усмехнулся.
— Мне только двадцать лет,— с горечью произнес он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178