Но нет,
Инессу я не буду описывать.
Вот и Берн. И мы - у Фурглера. (В Швейцарии нет постоянного президента, это
сменное дежурное лицо.) Фурглер встречает меня торжественно и, после
короткой беседы, торжественно же объявляет, что мне, без испытательного
срока, даётся Niederlassungs-bewilligung (разрешение на постоянное
жительство). А мне стыдно-то как: ведь и Видмер не знает, что мы с Алей
решили уезжать... (Вслед за тем цюрихская полиция выдаёт всей нашей семье
швейцарские паспорта.) Ещё успеваем с Видмером посмотреть на характерный
Берн, поднявшись сотнями ступеней на соборную башню, и оттуда глянуть на
черепичное море крыш, на слитную стиснутую черепичность старого города, и
готические сталагмиты на самом соборе. (Его построили в XV веке перед
Реформацией. В решимости Швейцарской Реформации подчеркнуть, что истиной
обладают все, - отдёрнули занавес алтаря и прихожан посадили в алтарь,
лицами назад.)
А итальянские журналисты - ну конечно же согласились приехать в Цюрих,
конечно, для них это вовсе не труд. В назначенный день сняли зал в здешней
гостинице, мы приехали, ахнули: больше тридцати человек, да живые,
подвижные, жадные поглядеть и послушать, и глаза и речь у них какие
заряжённые. Расселись. Переводила Аликс Фрис, знающая итальянский как
родной. Сперва один итальянец выступил, второй, вручили мне эту коробочку.
Теперь - моя очередь отвечать. Говорю по фразе, останавливаюсь, Аликс
переводит.
А приготовил-то я, оказывается, речь ого-го какую серьёзную*. Ещё находясь в
состоянии неоконченного перелёта из одного мира в другой, ещё не усвоив ни
точек отсчёта, ни реальных уровней, но уже и давимый нагромождением
торжествующей западной материальности, заслонившим всякий дух, - я, опережая
догадками равномерный опыт, составил для итальянских журналистов речь - вот
уж не в коня корм. Мне казалось: пора подниматься в оценках на вершины - а
ещё на низменности ничего не было разобрано! И журналисты бедные - угасали
на глазах от мудрёных этих высот. После церемонии подошёл ко мне один
молодой журналист попроще и едва не плачущим голосом спросил: "Ну, и что ж я
из этого всего могу дать своим читателям? Вы поясней чего-нибудь не можете
сказать?"
Удивительно: провалилась вся моя эта речь в глухоту, в немоту, как
неслышанная и несказанная. Через четыре года её же, те же мысли сводя в тот
же купол, произнёс я в Гарварде - она взорвалась на всю Америку и на весь
мир. Очень неравно в западном мире - где именно произнести или печататься. И
даже из рафинированных стран Европы, как Франция или Англия, в Америку
проникает плохо. Но сказанное в немудрящей Америке - почему-то громко летит
на весь мир. Анизотропная среда, как физики говорят.
А именно в Америку, даже за почётным гражданством, я в тот год и не поехал,
сберегая время и простор себе для возобновления работы, наконец.
Неумело, разбросанно, нервно, в запуте прожил я на Западе свои первые
месяцы, да и весь год сплошных ошибок, тактических и деловых. И утешенье
было только: уезжать из этого Цюриха - да писать. Пытаться - писать.
Не самое лучшее место для уединения был Штерненберг: стояла дача Видмеров на
узком гребне между двумя горными чашами, и с одной стороны к дому вплотную
лепилась автомобильная дорога, правда с редким движением, а с другой, под
самыми окнами, шла пешеходная тропа для осмотра красот, и каждую
субботу-воскресенье и каждый праздник (а их, после СССР казалось мне, в
Швейцарии поразительно много) шли и шли швейцарцы, в шерстяных чулках до
колен, парами, компаниями, гурьбами, от стариков до школьных классов, - и не
только мешали мне движеньем и разговорами, но и засматривали в окна. Чтоб не
работать в жарких комнатах, устроил я стол под вишней - но и то место было
под надзором тропы. А ещё это всё размещалось на альпийском лугу, и
несколько раз в лето сгоняли меня шумом при косьбе, ворошении сена и уборке.
Однако сельский труд добрых соседей своей разумностью и неутомимостью
укреплял мир души, не мешало рабочее их движение, навозный полив лугов,
обдающий крепким запахом, неумолкаемый звон коровьих колокольцев и даже шум
трактора. А особенно светло действовал вид с высоты. В обзорном глядении
сверху и далеко вниз, а особенно повторительном, ежедневном, ежеутреннем,
есть что-то очищающее душу и просветляющее мысль. Простое стоянье и осмотр -
уже есть работа души и ума. И облегчается задача оценить свою минувшую жизнь
и преднаметить будущую. Одна чаша, удивительной красоты, сочетание круто
спадающего луга, лесных клиньев и островков, извитых рабочих колей, рабочих
строений, была постоянно под моими глазами, лишь перевести вперёд с листа
бумаги. А особенно удивительны были в этом вертикальном пейзаже игры
туманных полос или обрубленных радуг. Ко второй объёмной, обширной чаше надо
только дом обойти, это был пространный швейцарский вид с далеко
разбросанными хуторами как птичьими гнёздами. А прямо над нами, близко,
сторожила манящая крутая высота, богатая для глаза (лазил туда я за год
всего лишь раза три, один раз с о. Александром Шмеманом, нашли там дот
швейцарской армии). Километрах в пяти высилась наибольшая тут вершина
Хёрнли, в цепи других, не на много меньше. А кусок пешеходной тропы над ещё
третьей, соседней, чашей был моим излюбленным "капитанским мостиком". Когда
было не ждать гуляющих, я, по тюремному обычаю, ходил по этой тропе
туда-сюда, туда-сюда, вбирая себе ясности и разума то от верхнего вида, то
от нижнего - от горного прорыва в долину речёнки Тёсс, где иногда
промелькивали вагончики поездов и каждый вечер светились одни и те же
несколько неподвижных огней посёлка. Ещё особую игру этим трём чашам
придавала луна, ежедневно изменяемая в форме и сдвигаемая по небу на час. И
уж ни на что не похож был вечер 1 августа - швейцарской независимости, когда
вспыхивает огромный костёр на вершине Хёрнли и там и сям костры поменьше,
горы перекликаются дрожащими огнями, а в долинах до полуночи хлопушки,
стрельба. Стояла и так моя кровать в доме, что первый взгляд утра через
распахнутое окно всегда был на дальние горы; глубина и высота видимых гор
менялась от ясности прозора, но в лучшие чистые утра первооткрытыми глазами
я видел сразу снеговые Альпы.
Отец Александр Шмеман провёл у меня тут чуть не трое суток. Это было первое
наше свидание, после тех его великолепных радиопроповедей по "Свободе",
которые я лавливал в СССР. Много-много переговорили мы тут с ним - о
духовном, о положении православной Церкви, разбитости на течения; об
историческом, о литературе (помню его острое замечание о внутренней порче
Серебряного века:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Инессу я не буду описывать.
Вот и Берн. И мы - у Фурглера. (В Швейцарии нет постоянного президента, это
сменное дежурное лицо.) Фурглер встречает меня торжественно и, после
короткой беседы, торжественно же объявляет, что мне, без испытательного
срока, даётся Niederlassungs-bewilligung (разрешение на постоянное
жительство). А мне стыдно-то как: ведь и Видмер не знает, что мы с Алей
решили уезжать... (Вслед за тем цюрихская полиция выдаёт всей нашей семье
швейцарские паспорта.) Ещё успеваем с Видмером посмотреть на характерный
Берн, поднявшись сотнями ступеней на соборную башню, и оттуда глянуть на
черепичное море крыш, на слитную стиснутую черепичность старого города, и
готические сталагмиты на самом соборе. (Его построили в XV веке перед
Реформацией. В решимости Швейцарской Реформации подчеркнуть, что истиной
обладают все, - отдёрнули занавес алтаря и прихожан посадили в алтарь,
лицами назад.)
А итальянские журналисты - ну конечно же согласились приехать в Цюрих,
конечно, для них это вовсе не труд. В назначенный день сняли зал в здешней
гостинице, мы приехали, ахнули: больше тридцати человек, да живые,
подвижные, жадные поглядеть и послушать, и глаза и речь у них какие
заряжённые. Расселись. Переводила Аликс Фрис, знающая итальянский как
родной. Сперва один итальянец выступил, второй, вручили мне эту коробочку.
Теперь - моя очередь отвечать. Говорю по фразе, останавливаюсь, Аликс
переводит.
А приготовил-то я, оказывается, речь ого-го какую серьёзную*. Ещё находясь в
состоянии неоконченного перелёта из одного мира в другой, ещё не усвоив ни
точек отсчёта, ни реальных уровней, но уже и давимый нагромождением
торжествующей западной материальности, заслонившим всякий дух, - я, опережая
догадками равномерный опыт, составил для итальянских журналистов речь - вот
уж не в коня корм. Мне казалось: пора подниматься в оценках на вершины - а
ещё на низменности ничего не было разобрано! И журналисты бедные - угасали
на глазах от мудрёных этих высот. После церемонии подошёл ко мне один
молодой журналист попроще и едва не плачущим голосом спросил: "Ну, и что ж я
из этого всего могу дать своим читателям? Вы поясней чего-нибудь не можете
сказать?"
Удивительно: провалилась вся моя эта речь в глухоту, в немоту, как
неслышанная и несказанная. Через четыре года её же, те же мысли сводя в тот
же купол, произнёс я в Гарварде - она взорвалась на всю Америку и на весь
мир. Очень неравно в западном мире - где именно произнести или печататься. И
даже из рафинированных стран Европы, как Франция или Англия, в Америку
проникает плохо. Но сказанное в немудрящей Америке - почему-то громко летит
на весь мир. Анизотропная среда, как физики говорят.
А именно в Америку, даже за почётным гражданством, я в тот год и не поехал,
сберегая время и простор себе для возобновления работы, наконец.
Неумело, разбросанно, нервно, в запуте прожил я на Западе свои первые
месяцы, да и весь год сплошных ошибок, тактических и деловых. И утешенье
было только: уезжать из этого Цюриха - да писать. Пытаться - писать.
Не самое лучшее место для уединения был Штерненберг: стояла дача Видмеров на
узком гребне между двумя горными чашами, и с одной стороны к дому вплотную
лепилась автомобильная дорога, правда с редким движением, а с другой, под
самыми окнами, шла пешеходная тропа для осмотра красот, и каждую
субботу-воскресенье и каждый праздник (а их, после СССР казалось мне, в
Швейцарии поразительно много) шли и шли швейцарцы, в шерстяных чулках до
колен, парами, компаниями, гурьбами, от стариков до школьных классов, - и не
только мешали мне движеньем и разговорами, но и засматривали в окна. Чтоб не
работать в жарких комнатах, устроил я стол под вишней - но и то место было
под надзором тропы. А ещё это всё размещалось на альпийском лугу, и
несколько раз в лето сгоняли меня шумом при косьбе, ворошении сена и уборке.
Однако сельский труд добрых соседей своей разумностью и неутомимостью
укреплял мир души, не мешало рабочее их движение, навозный полив лугов,
обдающий крепким запахом, неумолкаемый звон коровьих колокольцев и даже шум
трактора. А особенно светло действовал вид с высоты. В обзорном глядении
сверху и далеко вниз, а особенно повторительном, ежедневном, ежеутреннем,
есть что-то очищающее душу и просветляющее мысль. Простое стоянье и осмотр -
уже есть работа души и ума. И облегчается задача оценить свою минувшую жизнь
и преднаметить будущую. Одна чаша, удивительной красоты, сочетание круто
спадающего луга, лесных клиньев и островков, извитых рабочих колей, рабочих
строений, была постоянно под моими глазами, лишь перевести вперёд с листа
бумаги. А особенно удивительны были в этом вертикальном пейзаже игры
туманных полос или обрубленных радуг. Ко второй объёмной, обширной чаше надо
только дом обойти, это был пространный швейцарский вид с далеко
разбросанными хуторами как птичьими гнёздами. А прямо над нами, близко,
сторожила манящая крутая высота, богатая для глаза (лазил туда я за год
всего лишь раза три, один раз с о. Александром Шмеманом, нашли там дот
швейцарской армии). Километрах в пяти высилась наибольшая тут вершина
Хёрнли, в цепи других, не на много меньше. А кусок пешеходной тропы над ещё
третьей, соседней, чашей был моим излюбленным "капитанским мостиком". Когда
было не ждать гуляющих, я, по тюремному обычаю, ходил по этой тропе
туда-сюда, туда-сюда, вбирая себе ясности и разума то от верхнего вида, то
от нижнего - от горного прорыва в долину речёнки Тёсс, где иногда
промелькивали вагончики поездов и каждый вечер светились одни и те же
несколько неподвижных огней посёлка. Ещё особую игру этим трём чашам
придавала луна, ежедневно изменяемая в форме и сдвигаемая по небу на час. И
уж ни на что не похож был вечер 1 августа - швейцарской независимости, когда
вспыхивает огромный костёр на вершине Хёрнли и там и сям костры поменьше,
горы перекликаются дрожащими огнями, а в долинах до полуночи хлопушки,
стрельба. Стояла и так моя кровать в доме, что первый взгляд утра через
распахнутое окно всегда был на дальние горы; глубина и высота видимых гор
менялась от ясности прозора, но в лучшие чистые утра первооткрытыми глазами
я видел сразу снеговые Альпы.
Отец Александр Шмеман провёл у меня тут чуть не трое суток. Это было первое
наше свидание, после тех его великолепных радиопроповедей по "Свободе",
которые я лавливал в СССР. Много-много переговорили мы тут с ним - о
духовном, о положении православной Церкви, разбитости на течения; об
историческом, о литературе (помню его острое замечание о внутренней порче
Серебряного века:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79