Ах, кбак верно найти свою точку, свою прикрепу?..
Ищу покоя и возврата к работе, так надоело мотаться в политической мельнице.
А - где работать? Штерненберг в этот летний месяц был занят. А в нашем доме
на мансарде, накалённой в зной, и совсем невозможно, и город вокруг гремит,
и в крохотный дворик всё заглядывают прохожие, - где тут работать. От этого
- ещё тоскливей.
Да, так писем же, писем сколько меня ждало, писем на всех языках, уже
отсеянных, отвеянных Алей и помощью Марии Александровны Банкул (как и муж
её, она в совершенстве владела главными европейскими языками, а в Цюрихском
университете преподавала русскую литературу).
И - как уходить в исторический роман, когда вот томится, ждёт тебя месяц (а
написано три месяца назад, но доставлялось не почтой, а какой-то оказией)
объёмное содержательное письмо, а первые слова его: "Я обращаюсь к вам как к
соотечественнику, писателю, борцу, человеку и христианину! Мой долг -
рассказать и доказать правду, свидетели которой вынуждены пока молчать". Как
не оледенишься? как не схватишься? (И разве один такой воззыв? и как за
всеми поспеть?)
Это был душераздирающий случай с Любой Маркиш - жертвой и инвалидом
приоткрывшейся страшной советской практики: испытания новых отравляющих
веществ на неподозревающих людях, например, на студентах-химиках,
лаборантах. С ней случилось это 7 лет назад, в Московском университете, с
тех пор она эмигрировала, жила в Штатах, но вот и она опоздала мне всё это
рассказать, пока я был в Нью-Йорке, мог бы об этом злодеянии сказать
публично. (От нашего Фонда мы установили ей стипендию для написания
рукописи. Она начала её писать, но почти сразу вездесущие советские агенты
стали терроризировать и её, и заступника её Давида Азбеля, учёного-химика,
бывшего советского. Пыталась Аля устроить, через Максимова, чтобы Любу
включили в сахаровские Слушания в Дании, - поразительно! - не захотели
выслушать её сами устроители, сахаровского круга! Тогда Аля добилась, с
большими хлопотами, чтобы Любу выслушали в сенатском подкомитете. Но и
протоколы этих показаний "в интересах Америки" не были оглашены.) И откуда
же набраться энергии, чтобы не уставать гласить правду? и сколько сходных
случаев, тоже нетерпимых, где набрать времени и усилий?
Только вернулась Аля с детьми - к нам, 25 августа, приехали два высоких
полицейских чина в штатском. Один - стройный, седоватый, сухой, красивый,
уже и прежде мелькал близ нас на аэродромных снимках, когда я встречал семью
из Москвы. Оказывается, был он и в мой первый приезд из Германии, на
цюрихском вокзале. Теперь предупредил меня - и как пропитана провокаторами
чешская эмиграция в Цюрихе, и что, по данным и других европейских полиций, я
числюсь в списке у интернациональных левых террористов. Спасибо. Да иначе и
быть не могло, я знал: чтбо ж Советам - дремать и всё моё сносить?
А сам я, в гремящем городе, пропадаю без устояния работы. Ангел наш
хранитель Элизабет Видмер пришла на помощь, разыскала мне приютом - хутор
Хольцнахт на базельском нагорьи: большая трёхэтажная дача, дюжина комнат,
принадлежащая многочисленной семье, но на эти три месяца все обещали не
приезжать, и действительно, три месяца никто меня не потревожил. Тут пейзаж
был, в противоположность Штерненбергу, - совершенно замкнутый лесками и
холмами травяной склон, как бы большой двор. Чтоб увидеть далеко, надо было
подняться на один из холмов, и тогда открывался большой горный обзор, даже
на стык швейцарской, французской и немецкой границ. Но из окон, с крыльца и
продолговатой веранды во все стороны виделась эта успокоительная близкая
замкнутость. Тут уже не было ни проезжих машин, ни прохожих туристов, до
домика бауэра метров четыреста, - действительно попал я в одиночество, да
горно-осеннее, очень плодотворное. Старинные резные оконца, старинная
мебель, из близкого леска таскал себе дровишки, по вечерам накалял кафельную
печку, базельское радио (частотная модуляция) полно классической музыки, то
вышагивал, вышагивал по 15-шаговой веранде, а спать подымался в нетопленую
спальню с открытыми окнами. И постепенно совершилось отключение, успокоение,
поворот на свою тему.
Поворот - но не так легко снова войти уверенно в работу. Стал перечитывать
свой, уже немалый, "Дневник романа о Семнадцатом". Сколько же теперь находил
и оброненных намерений, невыполненного. Исторический роман, да такого охвата
событий, - тут нет готовой науки. Теперь - и уже напечатанный "Август
Четырнадцатого" стал казаться мне сильно неполным. Главное, чего там нет:
как прорезался по России 1905 год, но и как после него Россия стала, до
1914, бурно расцветать, Столыпин. И революционеров я почти обошёл в военном
этом Узле, - а нужны они! Сказывался, болел и шов между "Октябрём
Шестнадцатого" и пропущенным "Августом Пятнадцатого". И "Октябрь" сам - ох,
не кончен, нет, ещё переписывать многое. А семь лет работы - прошло. Так что
ж, вообще мне не справиться? Невыполнимая задача? Но ведь только ею я и
живу. А я-то думал: сразу начинать третий Узел - "Март Семнадцатого", ещё
более неведомая стихия, по темпу революции и всю методику написания надо
менять, всю динамику.
Думал, думал над этим, топтался, - решил пока взяться за личные сюжеты - да
протянуть эти линии до Шестого-Седьмого-Восьмого Узлов? Так и сделал.
Постепенно стал из кризиса выходить - и даже награждён был "лавинными
днями", как я их называю (в прошлом, в Жуковке, их много было), они больше
всего и вытягивают работу: по неизвестной причине в какой-то день, прямо с
утра, вдруг начинают прикатывать мысли, мысли, догадки, да какие
обещательные, да как повелительно! - только успевай, пока не ускользнула,
записывать, записывать, одну, другую, третью, и так возбуждаешься, за столом
не усидеть, начинаешь ходить, ходить, а мысли, картины, сцены всё
прикатывают и прикатывают - ох, успеть бы хоть бегло, не дописывая слов,
занести на бумагу.
Но именно в те три месяца, что я прожил в Хольцнахте, внешний мир часто
дёргал меня и разжигал. Каждый раз, как я шёл к бауэру позвонить Але в
Цюрих, - почти всегда узнавалось какое-нибудь беспокойство, требующее
решений, мер, шагов.
То - волна газетных клевет. Клеветы какие-то новые, "дружественные".
Итальянский сенатор Лонго (с которым рукопожались в сенатском зале перед
фотоаппаратом) напечатал большой рассказ о якобы состоявшейся потом со мной
40-минутной беседе с глазу на глаз, где я излагал ему свои взгляды на
положение мировое и в Италии. То западногерманская газета "Националь
цайтунг" напечатала на целую страницу большое "интервью" со мной, не назвав
только: даты интервью, места его и фамилии интервьюера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Ищу покоя и возврата к работе, так надоело мотаться в политической мельнице.
А - где работать? Штерненберг в этот летний месяц был занят. А в нашем доме
на мансарде, накалённой в зной, и совсем невозможно, и город вокруг гремит,
и в крохотный дворик всё заглядывают прохожие, - где тут работать. От этого
- ещё тоскливей.
Да, так писем же, писем сколько меня ждало, писем на всех языках, уже
отсеянных, отвеянных Алей и помощью Марии Александровны Банкул (как и муж
её, она в совершенстве владела главными европейскими языками, а в Цюрихском
университете преподавала русскую литературу).
И - как уходить в исторический роман, когда вот томится, ждёт тебя месяц (а
написано три месяца назад, но доставлялось не почтой, а какой-то оказией)
объёмное содержательное письмо, а первые слова его: "Я обращаюсь к вам как к
соотечественнику, писателю, борцу, человеку и христианину! Мой долг -
рассказать и доказать правду, свидетели которой вынуждены пока молчать". Как
не оледенишься? как не схватишься? (И разве один такой воззыв? и как за
всеми поспеть?)
Это был душераздирающий случай с Любой Маркиш - жертвой и инвалидом
приоткрывшейся страшной советской практики: испытания новых отравляющих
веществ на неподозревающих людях, например, на студентах-химиках,
лаборантах. С ней случилось это 7 лет назад, в Московском университете, с
тех пор она эмигрировала, жила в Штатах, но вот и она опоздала мне всё это
рассказать, пока я был в Нью-Йорке, мог бы об этом злодеянии сказать
публично. (От нашего Фонда мы установили ей стипендию для написания
рукописи. Она начала её писать, но почти сразу вездесущие советские агенты
стали терроризировать и её, и заступника её Давида Азбеля, учёного-химика,
бывшего советского. Пыталась Аля устроить, через Максимова, чтобы Любу
включили в сахаровские Слушания в Дании, - поразительно! - не захотели
выслушать её сами устроители, сахаровского круга! Тогда Аля добилась, с
большими хлопотами, чтобы Любу выслушали в сенатском подкомитете. Но и
протоколы этих показаний "в интересах Америки" не были оглашены.) И откуда
же набраться энергии, чтобы не уставать гласить правду? и сколько сходных
случаев, тоже нетерпимых, где набрать времени и усилий?
Только вернулась Аля с детьми - к нам, 25 августа, приехали два высоких
полицейских чина в штатском. Один - стройный, седоватый, сухой, красивый,
уже и прежде мелькал близ нас на аэродромных снимках, когда я встречал семью
из Москвы. Оказывается, был он и в мой первый приезд из Германии, на
цюрихском вокзале. Теперь предупредил меня - и как пропитана провокаторами
чешская эмиграция в Цюрихе, и что, по данным и других европейских полиций, я
числюсь в списке у интернациональных левых террористов. Спасибо. Да иначе и
быть не могло, я знал: чтбо ж Советам - дремать и всё моё сносить?
А сам я, в гремящем городе, пропадаю без устояния работы. Ангел наш
хранитель Элизабет Видмер пришла на помощь, разыскала мне приютом - хутор
Хольцнахт на базельском нагорьи: большая трёхэтажная дача, дюжина комнат,
принадлежащая многочисленной семье, но на эти три месяца все обещали не
приезжать, и действительно, три месяца никто меня не потревожил. Тут пейзаж
был, в противоположность Штерненбергу, - совершенно замкнутый лесками и
холмами травяной склон, как бы большой двор. Чтоб увидеть далеко, надо было
подняться на один из холмов, и тогда открывался большой горный обзор, даже
на стык швейцарской, французской и немецкой границ. Но из окон, с крыльца и
продолговатой веранды во все стороны виделась эта успокоительная близкая
замкнутость. Тут уже не было ни проезжих машин, ни прохожих туристов, до
домика бауэра метров четыреста, - действительно попал я в одиночество, да
горно-осеннее, очень плодотворное. Старинные резные оконца, старинная
мебель, из близкого леска таскал себе дровишки, по вечерам накалял кафельную
печку, базельское радио (частотная модуляция) полно классической музыки, то
вышагивал, вышагивал по 15-шаговой веранде, а спать подымался в нетопленую
спальню с открытыми окнами. И постепенно совершилось отключение, успокоение,
поворот на свою тему.
Поворот - но не так легко снова войти уверенно в работу. Стал перечитывать
свой, уже немалый, "Дневник романа о Семнадцатом". Сколько же теперь находил
и оброненных намерений, невыполненного. Исторический роман, да такого охвата
событий, - тут нет готовой науки. Теперь - и уже напечатанный "Август
Четырнадцатого" стал казаться мне сильно неполным. Главное, чего там нет:
как прорезался по России 1905 год, но и как после него Россия стала, до
1914, бурно расцветать, Столыпин. И революционеров я почти обошёл в военном
этом Узле, - а нужны они! Сказывался, болел и шов между "Октябрём
Шестнадцатого" и пропущенным "Августом Пятнадцатого". И "Октябрь" сам - ох,
не кончен, нет, ещё переписывать многое. А семь лет работы - прошло. Так что
ж, вообще мне не справиться? Невыполнимая задача? Но ведь только ею я и
живу. А я-то думал: сразу начинать третий Узел - "Март Семнадцатого", ещё
более неведомая стихия, по темпу революции и всю методику написания надо
менять, всю динамику.
Думал, думал над этим, топтался, - решил пока взяться за личные сюжеты - да
протянуть эти линии до Шестого-Седьмого-Восьмого Узлов? Так и сделал.
Постепенно стал из кризиса выходить - и даже награждён был "лавинными
днями", как я их называю (в прошлом, в Жуковке, их много было), они больше
всего и вытягивают работу: по неизвестной причине в какой-то день, прямо с
утра, вдруг начинают прикатывать мысли, мысли, догадки, да какие
обещательные, да как повелительно! - только успевай, пока не ускользнула,
записывать, записывать, одну, другую, третью, и так возбуждаешься, за столом
не усидеть, начинаешь ходить, ходить, а мысли, картины, сцены всё
прикатывают и прикатывают - ох, успеть бы хоть бегло, не дописывая слов,
занести на бумагу.
Но именно в те три месяца, что я прожил в Хольцнахте, внешний мир часто
дёргал меня и разжигал. Каждый раз, как я шёл к бауэру позвонить Але в
Цюрих, - почти всегда узнавалось какое-нибудь беспокойство, требующее
решений, мер, шагов.
То - волна газетных клевет. Клеветы какие-то новые, "дружественные".
Итальянский сенатор Лонго (с которым рукопожались в сенатском зале перед
фотоаппаратом) напечатал большой рассказ о якобы состоявшейся потом со мной
40-минутной беседе с глазу на глаз, где я излагал ему свои взгляды на
положение мировое и в Италии. То западногерманская газета "Националь
цайтунг" напечатала на целую страницу большое "интервью" со мной, не назвав
только: даты интервью, места его и фамилии интервьюера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79