вообще - красный,
ходу нет, но при этом можно: и направо, и налево, и прямо. Много мы смеёмся.
Не прошёл поезд - уже подымается железнодорожный шлагбаум, мы переезжаем - и
видим, что поезд на нас катит.) Ещё странно видеть взрослых мужчин,
собирающихся и галдящих по-бабьему. Юноши в обнимку - как девушки.
(Вспоминаю: в Ростове-на-Дону тоже была такая манера.) А девочки перед
школою заходят в церковь на 10 минут, всё-таки!
Та самая Венеция волшебная, чьего не дразнившая воображения! Но большие
каналы забиты (и загазованы) речными трамваями, моторками-такси, а все углы
подавлены сувенирными ларьками. Сегодня, мне кажется, уже и не гондолы
отличительная особенность Венеции, не обрывы запертых дверей на каналы - но
заповедный и недоступный автомобилям центр Венеции, уже непредставимое
счастье города, по которому не может ездить ничто гремящее, дымящее, а
только ходят пешком, по солнечным плито-мощёным площадям, - даже есть где и
кошкам бродить. Но, увы, от радиодинамиков не спасёшься нигде. Не туристский
сезон, начало апреля, но на площади св. Марка и в залах, залах Дворца Дожей
- многолюдье. О Боже, что же тут делается в сезон и в какую тяжёлую
повинность обратился туризм! На Адриатическом побережьи, дальше, эта
повинность выросла небоскрёбами, механизированными курортами ("пляж наций").
Пожалуй, на морских курортных побережьях, как нигде, ощущаем мы, как же нам
тесно стало на Земле, как много нас, как не хватает уже морского песка нам,
извергаемым городами.
А Равенну всего лучше смотреть рано утром, когда никого нигде ещё нет,
редкие дворники метут, воркуют голуби, можно вообразить жизнь прежних веков.
Мавзолей императрицы римской Галлы, розово-оранжевым проходит свет через
тонко-каменные пластины, смерть воспевается как восхождение к Богу. О, как
давно мы живём, человечество. Итальянская лучшая древность везде испещрена
современным процарапом, накраскою серпов-молотов да лозунгов, да угроз:
"полиция - убийцы!", "христианские демократы - фашисты, смерть им!",
"фашистская падаль - вон из Италии!". Между колоннами: "Да здравствует
пролетарское насилие! да здравствует социализм!" (Отпробовали б вы его!) И
твёрдыми словами, но без уверенности: "Абсолютно воспрещено входить в собор
с велосипедами". - Могила Данте в виде часовни. - И митинг: "Португалия не
станет европейским Чили".
Ещё из унылой приморской низменности задолго маячит как нарочно поднятая
крутая гора с четырьмя зубчатыми збамками. Сан-Марино! - горно-замковые
декорации, превзошедшие меру, уже поверить нельзя, что это строилось не для
туристов. - И вскоре же - совсем пустынные, безлесые, неплодородные
сухо-солнечные Апеннины, и стоит на горке скромный сельский каменный
запертый храм Santuario Madonna del Soccorso (Святилище Мадонны-помощницы) -
и ни селения рядом, как храмы на Кавказе: кому надо молиться -
прикарабкаются, придут. Все Апеннины бедны водой, бедны почвой - но ни в
одном селении ни единого лозунга, этим забавляются только города.
Вот во Флоренции мы увидим опять во множестве: "ленинский комитет", красный
флаг из окна, красный серп и молот, намазанный на церковной двери (куда ещё
дальше?), "наша демократия - это пролетарское насилие!", "фашистские ячейки
закрывать огнём - и даже этого слишком мало!". Ещё в ресторане "У старого
вертела" нам подают мясо по-флорентийски - целое зажаренное ребро под белой
фасолью, но по ходу лозунгов и митингов мнится нам, что это - уже последние
дни перед революцией или захватом, и скоро не будут здесь подавать мясо
такими кусками. Я прощаюсь с Европой не только потому, что уезжаю, - я
боюсь, что мы все прощаемся с ней, какой мы знали и любили её эти последние
века. Флоренция доведена до такого мусора и смрада, что даже и ранним утром
производит впечатление грязное и беспорядочное. (Да ведь это и при Блоке
начиналось, он заметил: "Хрипят твои автомобили, / Твои уродливы дома, /
Всеевропейской жёлтой пыли / Ты предала себя сама".) И в этом мусоре
осквернённым кажется буйный разгул грандиозных скульптур перед палаццо
Веккио. Одно спасение - квадратные замкнутые дворики, и тут ходят, ходят
кругами в монашеской черноте, не выходя в оголтелый город. В тесноте
Флоренции храмы настроены непомерной величины - и пусты.
Ещё немного спуститься по карте - Сиена, уже не так далеко и Рим, - и когда
же увидеть их? Никогда. Не хватает единого лишнего дня, как не хватало во
всей моей прогонной жизни. Во всё путешествие нет свободной души, чтобы
наслаждаться красотами, даже вот сойти с машины и пройтись по роще пиний,
под зонтиками их единого тёмно-зелёного свода. Сколько впечатлений тут можно
набрать! - а мне не нужно? а меня не питает? Такое чувство, что я не имею
права даже на это четырёхдневное путешествие: и по времени, и потому, что не
к этим местам уставлен мой долг и внимание, - там, у нас, погибает всё под
глыбами, и меня давят те жернова.
Мы поворачиваем на Пизу, не пропустить в наклонной башне то слишком крутых,
то слишком падающих ступеней, на Рапалло - и отсюда я начинаю узнавать наш
Крым. Дьявольским виадуком минуем дьявольски дымную Геную и - всё более и
более пригорное побережье походит на наш Крым, только горы здесь пониже, а
курорты обстроены лучше, хотя опять же коробки небоскрёбные, а о морской
синеве ещё поспорить. Всё время ощущение подменённости: позвольте, ведь я
всё это уже видел! Высокой скалистой приморской дорогой, с перевалами и
тоннелями, перетекаем на Лазурный берег.
Ментона, Монте-Карло, Ницца - кто здесь не побывал из героев счастливой
дворянской литературы! - и кто не побирался из несчастной русской эмиграции
потом... Ох, много, много наших стариков дотягивало здесь свои старые
северные раны при южном солнышке под пальмами и в нищете. И отпето их здесь,
в русском храме на Avenue Nicolas II - единственная в мире короткая улочка,
которою и сегодня почтён злосчастный государь. Не придумать более для меня
нелепого вечера, как вечер в казино Монте-Карло: три часа тигрино хожу по
залам и записываю, записываю, записываю - лица крупье, лица и действия
игроков, правила игры. Как понятно, почему писатели так охотно приходили
сюда: здесь как будто содрана оболочка психики, и люди не в силах не
показать откровенно каждое движение своих чувств, персонажи романов так и
теснятся в блокнот при каждом движении карандаша. Мне никогда не может это
ничто пригодиться - а я записываю. (Но, писатель, никогда не зарекайся, а
всегда запасайся. Чудовищно вообразить, зачем бы мне пригодилось
Монте-Карло? - а трёх лет не проходит, и так уместно ложится: ведь будущий
убийца Богров тут-то и бродил, примериваясь к жизни!) А вот меня уже узнали,
так недолго и до разгласки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
ходу нет, но при этом можно: и направо, и налево, и прямо. Много мы смеёмся.
Не прошёл поезд - уже подымается железнодорожный шлагбаум, мы переезжаем - и
видим, что поезд на нас катит.) Ещё странно видеть взрослых мужчин,
собирающихся и галдящих по-бабьему. Юноши в обнимку - как девушки.
(Вспоминаю: в Ростове-на-Дону тоже была такая манера.) А девочки перед
школою заходят в церковь на 10 минут, всё-таки!
Та самая Венеция волшебная, чьего не дразнившая воображения! Но большие
каналы забиты (и загазованы) речными трамваями, моторками-такси, а все углы
подавлены сувенирными ларьками. Сегодня, мне кажется, уже и не гондолы
отличительная особенность Венеции, не обрывы запертых дверей на каналы - но
заповедный и недоступный автомобилям центр Венеции, уже непредставимое
счастье города, по которому не может ездить ничто гремящее, дымящее, а
только ходят пешком, по солнечным плито-мощёным площадям, - даже есть где и
кошкам бродить. Но, увы, от радиодинамиков не спасёшься нигде. Не туристский
сезон, начало апреля, но на площади св. Марка и в залах, залах Дворца Дожей
- многолюдье. О Боже, что же тут делается в сезон и в какую тяжёлую
повинность обратился туризм! На Адриатическом побережьи, дальше, эта
повинность выросла небоскрёбами, механизированными курортами ("пляж наций").
Пожалуй, на морских курортных побережьях, как нигде, ощущаем мы, как же нам
тесно стало на Земле, как много нас, как не хватает уже морского песка нам,
извергаемым городами.
А Равенну всего лучше смотреть рано утром, когда никого нигде ещё нет,
редкие дворники метут, воркуют голуби, можно вообразить жизнь прежних веков.
Мавзолей императрицы римской Галлы, розово-оранжевым проходит свет через
тонко-каменные пластины, смерть воспевается как восхождение к Богу. О, как
давно мы живём, человечество. Итальянская лучшая древность везде испещрена
современным процарапом, накраскою серпов-молотов да лозунгов, да угроз:
"полиция - убийцы!", "христианские демократы - фашисты, смерть им!",
"фашистская падаль - вон из Италии!". Между колоннами: "Да здравствует
пролетарское насилие! да здравствует социализм!" (Отпробовали б вы его!) И
твёрдыми словами, но без уверенности: "Абсолютно воспрещено входить в собор
с велосипедами". - Могила Данте в виде часовни. - И митинг: "Португалия не
станет европейским Чили".
Ещё из унылой приморской низменности задолго маячит как нарочно поднятая
крутая гора с четырьмя зубчатыми збамками. Сан-Марино! - горно-замковые
декорации, превзошедшие меру, уже поверить нельзя, что это строилось не для
туристов. - И вскоре же - совсем пустынные, безлесые, неплодородные
сухо-солнечные Апеннины, и стоит на горке скромный сельский каменный
запертый храм Santuario Madonna del Soccorso (Святилище Мадонны-помощницы) -
и ни селения рядом, как храмы на Кавказе: кому надо молиться -
прикарабкаются, придут. Все Апеннины бедны водой, бедны почвой - но ни в
одном селении ни единого лозунга, этим забавляются только города.
Вот во Флоренции мы увидим опять во множестве: "ленинский комитет", красный
флаг из окна, красный серп и молот, намазанный на церковной двери (куда ещё
дальше?), "наша демократия - это пролетарское насилие!", "фашистские ячейки
закрывать огнём - и даже этого слишком мало!". Ещё в ресторане "У старого
вертела" нам подают мясо по-флорентийски - целое зажаренное ребро под белой
фасолью, но по ходу лозунгов и митингов мнится нам, что это - уже последние
дни перед революцией или захватом, и скоро не будут здесь подавать мясо
такими кусками. Я прощаюсь с Европой не только потому, что уезжаю, - я
боюсь, что мы все прощаемся с ней, какой мы знали и любили её эти последние
века. Флоренция доведена до такого мусора и смрада, что даже и ранним утром
производит впечатление грязное и беспорядочное. (Да ведь это и при Блоке
начиналось, он заметил: "Хрипят твои автомобили, / Твои уродливы дома, /
Всеевропейской жёлтой пыли / Ты предала себя сама".) И в этом мусоре
осквернённым кажется буйный разгул грандиозных скульптур перед палаццо
Веккио. Одно спасение - квадратные замкнутые дворики, и тут ходят, ходят
кругами в монашеской черноте, не выходя в оголтелый город. В тесноте
Флоренции храмы настроены непомерной величины - и пусты.
Ещё немного спуститься по карте - Сиена, уже не так далеко и Рим, - и когда
же увидеть их? Никогда. Не хватает единого лишнего дня, как не хватало во
всей моей прогонной жизни. Во всё путешествие нет свободной души, чтобы
наслаждаться красотами, даже вот сойти с машины и пройтись по роще пиний,
под зонтиками их единого тёмно-зелёного свода. Сколько впечатлений тут можно
набрать! - а мне не нужно? а меня не питает? Такое чувство, что я не имею
права даже на это четырёхдневное путешествие: и по времени, и потому, что не
к этим местам уставлен мой долг и внимание, - там, у нас, погибает всё под
глыбами, и меня давят те жернова.
Мы поворачиваем на Пизу, не пропустить в наклонной башне то слишком крутых,
то слишком падающих ступеней, на Рапалло - и отсюда я начинаю узнавать наш
Крым. Дьявольским виадуком минуем дьявольски дымную Геную и - всё более и
более пригорное побережье походит на наш Крым, только горы здесь пониже, а
курорты обстроены лучше, хотя опять же коробки небоскрёбные, а о морской
синеве ещё поспорить. Всё время ощущение подменённости: позвольте, ведь я
всё это уже видел! Высокой скалистой приморской дорогой, с перевалами и
тоннелями, перетекаем на Лазурный берег.
Ментона, Монте-Карло, Ницца - кто здесь не побывал из героев счастливой
дворянской литературы! - и кто не побирался из несчастной русской эмиграции
потом... Ох, много, много наших стариков дотягивало здесь свои старые
северные раны при южном солнышке под пальмами и в нищете. И отпето их здесь,
в русском храме на Avenue Nicolas II - единственная в мире короткая улочка,
которою и сегодня почтён злосчастный государь. Не придумать более для меня
нелепого вечера, как вечер в казино Монте-Карло: три часа тигрино хожу по
залам и записываю, записываю, записываю - лица крупье, лица и действия
игроков, правила игры. Как понятно, почему писатели так охотно приходили
сюда: здесь как будто содрана оболочка психики, и люди не в силах не
показать откровенно каждое движение своих чувств, персонажи романов так и
теснятся в блокнот при каждом движении карандаша. Мне никогда не может это
ничто пригодиться - а я записываю. (Но, писатель, никогда не зарекайся, а
всегда запасайся. Чудовищно вообразить, зачем бы мне пригодилось
Монте-Карло? - а трёх лет не проходит, и так уместно ложится: ведь будущий
убийца Богров тут-то и бродил, примериваясь к жизни!) А вот меня уже узнали,
так недолго и до разгласки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79