Третьей
эмиграции, уехавшей из страны в пору наименьшей личной опасности (по
сравнению с Первой и Второй), уроженцам России, кто сами (комсоргами,
активистами), а то отцы их и деды, достаточно вложились уничтожением и
ненавистью в советский процесс, пристойней было бы думать, как мы ответим
перед Россией, а не Россия перед нами. А не плескать помоями в её
притерпевшееся лицо. Мне стыдно, что идея журнала Восточной Европы
использована нахлынувшими советскими эмигрантами для взрыва сердитости,
прежде таимой по условиям осторожности. Мы должны раскаиваться за Россию как
за "нас" - иначе мы уже не Россия".
Не помню почему, но в Самиздат, в СССР, не послал. Вероятно потому, что
подобное предстояло вскоре сказать при выпуске "Из-под глыб".
Но вот так - характерно чётко, уже на первых шагах, прорисовалась пишущая
часть Третьей эмиграции, - и куда ж ей хлынуть, как не в открывшийся
"Континент"? В следующие два-три года он станет престижным пространством для
их честолюбивого скученья, гула, размаха рук (и для такого, что невозможно
тиснуть в первоэмигрантских изданиях). Впрочем, противобольшевицкую линию
Максимов выдерживал вполне.
За август я преодолел опасную отвычку, отклон от "Колеса": ведь с бурной
осени 1973, в нарастающей тряске, я уже не работал с полной отдачей. В
Штерненберге постепенно устоялось душевное настроение и мысли. Взял
недоконченный "Октябрь", теперь так обогащённый цюрихскими ленинскими
подробностями, это собиралось замечательно (и детали о цюрихских
социалистах, и даже метеосводки по Цюриху за любой день октября 1916 или
февраля 1917, не надо придумывать погоду), - так уткнулся в новую трудность.
В предыдущие годы, планируя "Колесо" по Узлам и стремясь скорей прорваться к
Февральской революции, я решился пропустить весьма-таки узловой, "узельный"
август 1915: с катастрофическим отступлением русской армии, созданием
буйного Прогрессивного Блока, его яростной атакой на правительство,
уступательной перетасовкой министров и мучительным переёмом Верховного
Главнокомандования царём, да там же и Циммервальдская конференция. А теперь,
в октябре 1916, допущенный мною пропуск сильно давал себя знать: требовал
вставки многих ретроспекций, и настолько сильно требовал, что я кардинально
заколебался: да не вставить ли "Август Пятнадцатого"? Но стал смерять,
сколько же других - исторических и личных - линий придётся перестраивать?
нет, это ещё худший разлом. Остался при прежнем плане Узлов - и теперь готов
был уверенно вести в "Октябре" ленинскую линию. А число возможных глав о
Ленине теперь нарастало лавиной. (Увы, уже не существует тот ресторанчик
"Штюссихоф", где заседал ленинский "Кегель-клуб", - ищем с Алей сходный
другой ресторан, с такими же фонарями на деревянных столбах.)
Наконец осенью, после Штерненберга, мне кажется, что мы с женой заработали
право четыре дня поездить по Швейцарии. Маленькая Швейцария, а для нас как
огромная, мы нигде ещё не были, кроме той моей поездки с Видмером к
президенту Фурглеру.
По ровной части маршрута - опять на Берн, большой дорогой, затем на Лозанну
и Женеву - мы поехали с Алей вдвоём, с тем, что потом, через горы, нас
поведёт Видмер. Переезд во французскую Швейцарию прошёлся по сердцу
мягкостью: сразу как отвалилась та нахохленная чопорность, которую в Цюрихе
мы уже и не замечали. Округа Берна и округа Женевы - как две разные страны,
трудно поверить, что они в одном государстве. Женева - чем-то умягчает
сердце изгнанника, вероятно не так тяжело переживать здесь и годы. Поехали
мы путешествовать, а головы были полны покинутыми заботами, и путешествие не
казалось приятной реальностью, но какой-то сон. И в Лозанне, в приозёрном
парке, бродили, как не понимая, будто ещё не совсем придя в себя от перелёта
из Москвы, наши мысли и привычки не успевали за передвижением тел. Да все
эти восемь месяцев мы как будто ещё и не жили нигде, ни к чему не
прикрепясь, - а вот уже за океан собирались.
В Монтрё, на восточном берегу Женевского озера, почти на ощупь мы попали к
замку Шильонского узника. Туда, после закрытия решётчатых ворот, не пустили
бы нас - но немецкие экскурсанты узнали меня через ворота и стали со смехом
кричать, что я - из их группы. Збамок на малом островке, внутренние каменные
дворики, вот и цепь для приковки узника к стене, уж и не та и в том ли
месте? - но отзывает зэческое сердце: как легко устраивается тюрьма,
непроницаемая для одних, легко-прогулочная для других! В детстве по многу
раз читал я все свои домашние книги, так и поэму Жуковского. Как-то
грезилось это всё намного мрачней, грозней, и волны не озёрные, - и вдруг
невзначай вступаешь в грёзу, с комичным эпизодом непусканья. Эти жизненные
повторы, всплывы, замыканья жизни самой на себя - до чего мы их не ждём, и
сколько ещё встреч или посещений наградят нас в будущем. (В России бы!..)
В Монтрё же предполагалась встреча с Набоковым, но, по недоразумению (он как
будто ждал нас в этот день, но не прислал условленного подтвержденья, мы ещё
и с дороги проверяли звонком в Цюрих), оставалось нам миновать его роскошную
гостиницу. (А как странно жить постоянно в гостинице.)
Я жалел, что не увиделся с Набоковым, хотя контакта между нами не предвидел.
Я всегда считал его писателем гениальным, в ряду русской литературы -
необыкновенным, ни на кого не похожим. (Непохожим на предшественников. Но
первое знакомство с его книгами ещё не предвещало, сколько возникнет у него
последователей: во второй половине ХХ века эта линия оказалась весьма
разработочной. Ещё тогда не видно было, насколько полое течение родится
вослед ему.) Сетовал я, ещё в СССР: зачем не пошёл он по главной дороге
русской истории? вот, мол, оказался на Западе - выдающийся и свободный
русский писатель, тотчас после революции, - и отчего ж он - как и Бунин, как
и Бунин! - не взялся писать о гибели России? Чем другим можно было жить в те
годы? Как бесценен был бы их труд, не доступный уже нам, потомкам! Но оба
они предпочли дороги частные и межвременные. Набоков покинул даже русский
язык. Для тактического литературного успеха это было верно, чтбо могла
обещать ему эмиграция на 40 лет вперёд? Он изменил не эмиграции - он
уклонился от самой России.
Ещё из СССР в 1972 году я, "по левой", послал письмо в Шведскую Академию,
выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе*. И самому Набокову
послал копию при письме. [16] Я понимал, что Набоков уже в пожилом возрасте,
что поздно ему себя переделывать, - но ведь и родился и рос он у ствола
событий, и у такого нерядового отца, участника тех событий, - как же быть
ему к ним равнодушным?
Когда я приехал в Швейцарию - он написал мне дружественно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79