Но против коммунистов, как и против бурок: надо
проявить неуступную твёрдость - и перед твёрдостью они сами уступят,
твёрдость они уважают.
Однако - кто же эту твёрдость проявит? С какими ясными взглядами и с каким
неуклончивым сердцем должен прийти следующий американский президент? откуда
он возьмётся?
Да. Тишина и одиночество, без них бы я не справился. Большой был труд -
повернуть и поволочить душу на этот одноразовый быстротекущий политический
бой, сперва очень через силу, а потом уже и в разгоне. Труднее всего
преодолевать инерцию, менять направление, а уж состоять в принятом движении
значительно меньше требует сил. Так я проработал всю Троицу, четыре дня, -
и, в общем, обе речи уже наметились: первая - в основном о Советском Союзе
как государстве, вторая - о коммунизме как таковом.
Потом заехал за мною русский эмигрант из сенатских сотрудников, В. А. Федяй,
темнолицый полтавчанин, сухо-энергичный, и на автомобиле повёз меня в
Вашингтон. То было много часов езды и уже одни политические разговоры с ним,
передавал он мне жёлчно-лимонное клокотание приправительственных кругов,
клубленье тамошних интриг, расчётов. Этот клубок оказывался ещё темней и
бессердечней, чем я представлял. Страна велась не отзывчивыми
человеколюбцами, а прокалёнными политиками. И кого из них, к чему я мог
склонить, подвигнуть?
Проехали разнообразно очаровательный "верх" (север) штата Нью-Йорк, потом
стандартными дорогами, и к вечеру въехали в Вашингтон. Два первых
впечатления были: грандиозный храм мормонов (стоящий особно и допуск не
всем) и - в центре столицы одни негры. (Белые отъезжают в дачные пригороды,
негры занимают центр, объяснил Федяй, - по мне диковато выглядит.)
Поселил меня Мини в отеле Хилтон, на каком-то высоком этаже, в так
называемом "президентском" номере - непомерного размаха, не комнаты, а залы,
- и полицейский пост обосновался у моего входа. Так вот как бытуют крупные
политики? - направляют массы, по возможности с ними не соприкасаясь. Теперь
ещё три дня, в заточении и с кондиционером, мне оставалось продолжать
подготовку. Большой труд был - найти умелого синхронного переводчика; все
такие, кто в Вашингтоне есть, связаны с советско-американской деятельностью,
а значит закрыто им переводить меня. К счастью, нашёлся ООНовский
нерегулярный переводчик - талантливый и русско-сердечный Харрис Коултер, так
мы с ним сошлись, хоть кати в годичное турне из одних речей. Полное доверие
давало возможность накануне готовиться с ним - то есть приблизительно
произносить завтрашнюю речь (она не была написана) и так размерять время и
помогать ему подбирать перевод трудных мест. Первую речь, однако, он не
решался брать на себя один, подыскали сменщицу, какую-то даму, странную:
русская, но не советская, переводила очень способно, даже отдаваясь работе в
некоем трансе отсутствия, - однако с первого же прихода предупредила меня
холодно, что абсолютно не разделяет моих политических взглядов и желает
остаться от них в стороне, - заявление, не обычное для русского эмигранта,
но, видимо, слишком ценила советские заказы. После первой речи исчезла.
Перед самым моим выступлением, как и уговаривались, прилетела Аля мне на
подкрепу - и сразу вывела меня из затруднения хорошим советом. Речь моя
горела во мне - не дословно, но домысленно, - и я считал бы позором читать
её, как читают все советские шпаргальщики, да и на Западе многие. Однако
специальная задача - нигде не сбиться с порядка мыслей и нигде не упустить
удачных выражений - сковывала напряжением, меняла весь тон речи, лишала её
непринужденности и, значит, воздействия. Сплошного текста у меня не было, а
тезисы были сведены уже к пачке половинок ученической странички. И Аля
посоветовала: так и выйди с ними, держи их в руке, без помехи жестам, а
понадобится - заглянешь. Простая мысль, простая форма, но каждую надо найти.
Так я и сделал, и сразу спал обруч с моей головы, стало доконечно легко.
Найдена была форма - на сто речей вперёд. И, действительно, по разогнанному
своему состоянию, я мог тогда ехать произносить хоть и сто речей, да сам
себя ограничил.
Присутствовало тысячи две зрителей, и почётные приглашённые (был военный
министр Шлессинджер, экс-военный министр Мелвин Лэрд, американский делегат в
ООН Патрик Мойнихен). Вначале был общий ужин, как это у американцев
полагается, сидели и мы, президиум, профсоюзные вожди - на сцене лицом к
публике и тоже сперва лопали (ужасный обычай!). Потом меня смущало: так, от
столиков, не все докончив десерт, меня и слушали. При вступлении Джорджа
Мини очень трогательно было, как пригласили на сцену двух бывших зэков -
Сашу Долгана (через Тэнно мы были с ним знакомы в Москве) и Симаса Кудирку -
литовца, выданного американцами, но ими же незадолго перед тем и
вызволенного. И мы крепко глубоко обнялись и расцеловались перед этими
несведущими, небитыми, но и небезнадёжными, открытыми же к отзыву людьми.
Не волновался я - нисколько, да и по прежним выступлениям так ожидал. Хотя
подобного, как нынче, ещё не бывало у меня: ощущение - холма международного,
что говорю и вдаль, и надолго. Освобождённость от напряжения памяти давала
последнюю нужную свободу каждому движению и произнесению. Начало я приставил
неожиданное: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", ещё не привязав ни к
какой фразе, так чтоб это оглоушивало, как будто залетел по ошибке советский
агитатор, - а потом объяснил, что это советские зэки протягивают руку
американским профсоюзам, которые и действительно, может быть одни в мире, в
страшный конец 40-х годов не предали их, постоянно напоминали о лагерях
рабского труда в СССР, даже издбали карту советских лагерей. (Но острбота
моя до профсоюзных лидеров, кажется, не дошла, так и приняли за чистую
монету: пролетарии всех стран, пора соединяться!)
От чего ещё я был в этой речи* свободен - от всякого сомнения в нужности,
своевременности, силе удара и направлении его. Я бил - по людоедам, и со
всей силой, какая у меня была. Копилось всю жизнь, а ещё страстней
прорвалось от гибели Вьетнама. Думаю, что большевики за 58 своих лет не
получали такого горячего удара, как эти две моих речи, вашингтонская и нью-
йоркская. (Думаю - пожалели, что выслали меня, а не заперли.)
Хотя я приехал в Штаты и на год позже, чем звали меня, чем был наибольший ко
мне размах внимания, - но и сейчас не опоздал. Правда, многие были
ошеломлены такой моей резкостью, телевидение, хотя и крутило с балкона
непрерывно, выступления моего не стало передавать. Рассерженная столичная
газета даже назвала мою речь глупостью, но иные комментаторы сразу же
сравнили эти речи с Фултонской речью Черчилля (о сталинском "железном
занавесе"), и я, без избыточной скромности, с этой оценкой внутренне
соглашался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
проявить неуступную твёрдость - и перед твёрдостью они сами уступят,
твёрдость они уважают.
Однако - кто же эту твёрдость проявит? С какими ясными взглядами и с каким
неуклончивым сердцем должен прийти следующий американский президент? откуда
он возьмётся?
Да. Тишина и одиночество, без них бы я не справился. Большой был труд -
повернуть и поволочить душу на этот одноразовый быстротекущий политический
бой, сперва очень через силу, а потом уже и в разгоне. Труднее всего
преодолевать инерцию, менять направление, а уж состоять в принятом движении
значительно меньше требует сил. Так я проработал всю Троицу, четыре дня, -
и, в общем, обе речи уже наметились: первая - в основном о Советском Союзе
как государстве, вторая - о коммунизме как таковом.
Потом заехал за мною русский эмигрант из сенатских сотрудников, В. А. Федяй,
темнолицый полтавчанин, сухо-энергичный, и на автомобиле повёз меня в
Вашингтон. То было много часов езды и уже одни политические разговоры с ним,
передавал он мне жёлчно-лимонное клокотание приправительственных кругов,
клубленье тамошних интриг, расчётов. Этот клубок оказывался ещё темней и
бессердечней, чем я представлял. Страна велась не отзывчивыми
человеколюбцами, а прокалёнными политиками. И кого из них, к чему я мог
склонить, подвигнуть?
Проехали разнообразно очаровательный "верх" (север) штата Нью-Йорк, потом
стандартными дорогами, и к вечеру въехали в Вашингтон. Два первых
впечатления были: грандиозный храм мормонов (стоящий особно и допуск не
всем) и - в центре столицы одни негры. (Белые отъезжают в дачные пригороды,
негры занимают центр, объяснил Федяй, - по мне диковато выглядит.)
Поселил меня Мини в отеле Хилтон, на каком-то высоком этаже, в так
называемом "президентском" номере - непомерного размаха, не комнаты, а залы,
- и полицейский пост обосновался у моего входа. Так вот как бытуют крупные
политики? - направляют массы, по возможности с ними не соприкасаясь. Теперь
ещё три дня, в заточении и с кондиционером, мне оставалось продолжать
подготовку. Большой труд был - найти умелого синхронного переводчика; все
такие, кто в Вашингтоне есть, связаны с советско-американской деятельностью,
а значит закрыто им переводить меня. К счастью, нашёлся ООНовский
нерегулярный переводчик - талантливый и русско-сердечный Харрис Коултер, так
мы с ним сошлись, хоть кати в годичное турне из одних речей. Полное доверие
давало возможность накануне готовиться с ним - то есть приблизительно
произносить завтрашнюю речь (она не была написана) и так размерять время и
помогать ему подбирать перевод трудных мест. Первую речь, однако, он не
решался брать на себя один, подыскали сменщицу, какую-то даму, странную:
русская, но не советская, переводила очень способно, даже отдаваясь работе в
некоем трансе отсутствия, - однако с первого же прихода предупредила меня
холодно, что абсолютно не разделяет моих политических взглядов и желает
остаться от них в стороне, - заявление, не обычное для русского эмигранта,
но, видимо, слишком ценила советские заказы. После первой речи исчезла.
Перед самым моим выступлением, как и уговаривались, прилетела Аля мне на
подкрепу - и сразу вывела меня из затруднения хорошим советом. Речь моя
горела во мне - не дословно, но домысленно, - и я считал бы позором читать
её, как читают все советские шпаргальщики, да и на Западе многие. Однако
специальная задача - нигде не сбиться с порядка мыслей и нигде не упустить
удачных выражений - сковывала напряжением, меняла весь тон речи, лишала её
непринужденности и, значит, воздействия. Сплошного текста у меня не было, а
тезисы были сведены уже к пачке половинок ученической странички. И Аля
посоветовала: так и выйди с ними, держи их в руке, без помехи жестам, а
понадобится - заглянешь. Простая мысль, простая форма, но каждую надо найти.
Так я и сделал, и сразу спал обруч с моей головы, стало доконечно легко.
Найдена была форма - на сто речей вперёд. И, действительно, по разогнанному
своему состоянию, я мог тогда ехать произносить хоть и сто речей, да сам
себя ограничил.
Присутствовало тысячи две зрителей, и почётные приглашённые (был военный
министр Шлессинджер, экс-военный министр Мелвин Лэрд, американский делегат в
ООН Патрик Мойнихен). Вначале был общий ужин, как это у американцев
полагается, сидели и мы, президиум, профсоюзные вожди - на сцене лицом к
публике и тоже сперва лопали (ужасный обычай!). Потом меня смущало: так, от
столиков, не все докончив десерт, меня и слушали. При вступлении Джорджа
Мини очень трогательно было, как пригласили на сцену двух бывших зэков -
Сашу Долгана (через Тэнно мы были с ним знакомы в Москве) и Симаса Кудирку -
литовца, выданного американцами, но ими же незадолго перед тем и
вызволенного. И мы крепко глубоко обнялись и расцеловались перед этими
несведущими, небитыми, но и небезнадёжными, открытыми же к отзыву людьми.
Не волновался я - нисколько, да и по прежним выступлениям так ожидал. Хотя
подобного, как нынче, ещё не бывало у меня: ощущение - холма международного,
что говорю и вдаль, и надолго. Освобождённость от напряжения памяти давала
последнюю нужную свободу каждому движению и произнесению. Начало я приставил
неожиданное: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", ещё не привязав ни к
какой фразе, так чтоб это оглоушивало, как будто залетел по ошибке советский
агитатор, - а потом объяснил, что это советские зэки протягивают руку
американским профсоюзам, которые и действительно, может быть одни в мире, в
страшный конец 40-х годов не предали их, постоянно напоминали о лагерях
рабского труда в СССР, даже издбали карту советских лагерей. (Но острбота
моя до профсоюзных лидеров, кажется, не дошла, так и приняли за чистую
монету: пролетарии всех стран, пора соединяться!)
От чего ещё я был в этой речи* свободен - от всякого сомнения в нужности,
своевременности, силе удара и направлении его. Я бил - по людоедам, и со
всей силой, какая у меня была. Копилось всю жизнь, а ещё страстней
прорвалось от гибели Вьетнама. Думаю, что большевики за 58 своих лет не
получали такого горячего удара, как эти две моих речи, вашингтонская и нью-
йоркская. (Думаю - пожалели, что выслали меня, а не заперли.)
Хотя я приехал в Штаты и на год позже, чем звали меня, чем был наибольший ко
мне размах внимания, - но и сейчас не опоздал. Правда, многие были
ошеломлены такой моей резкостью, телевидение, хотя и крутило с балкона
непрерывно, выступления моего не стало передавать. Рассерженная столичная
газета даже назвала мою речь глупостью, но иные комментаторы сразу же
сравнили эти речи с Фултонской речью Черчилля (о сталинском "железном
занавесе"), и я, без избыточной скромности, с этой оценкой внутренне
соглашался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79