Хотя и встречалось в отзывах, что "Западу всегда
полезны напоминания об угрозе коммунизма и его коварстве", и были отзывы
трезвые, но в главных лилось: "Солженицын призывает нас к крестовому походу
для освобождения его соотечественников (а я - ни словом ни духом не
призывал!) ...В атомной войне погибнет и Россия, освобождения которой так
горячо добивается Солженицын". Тонуло возражение "Вашингтон стар", что я
совсем не зову Запад к крестовому походу, а лишь прошу перестать помогать
угнетателям, - свободная американская пресса исключительно тугоуха к тому,
чтбо ей невыгодно слышать, она предпочитает наслушивать то, чтбо ей надо.
"Обладает тонким пониманием жизни в СССР, но мало понимает Запад и его
строй"; однако, к счастью, "мессианские утопические идеи Солженицына не
разделяются другими выдающимися инакомыслящими из СССР, которые: верят в
эволюцию марксизма в сторону парламентской демократии". А "Голос Америки", в
равнении на Киссинджера, составляя обзоры печати для советских слушателей,
давал перевес враждебным откликам, выкапывая даже какую-нибудь "Кливленд
пресс", утоплял для русских ушей смысл и значение моих выступлений.
Успел я в Нью-Йорке ещё съездить в Колумбийский университет, два денька
поработать в русском "бахметьевском" архиве, прочесть там несколько
замечательных эмигрантских воспоминаний, жалею, что не дольше. Встречался с
руководителями их "Русского центра" (оказались совсем чужие люди). Посетил
(в Манхэттене, на границе Гарлема) овдовевшего Романа Гуля, нынешнего
редактора "Нового журнала", да ведь участник Ледяного похода! Боже, как
горько кончать жизнь в эмиграции и одинокому, в нью-йоркском каменном
ущельи!
А между тем уже было у меня телеграфное приглашение от 25 сенаторов - ехать
встретиться с ними в гостевом зале Конгресса. (Кто-то из политиков
затревожился, что упустили меня.) Нет, эта страна замотает! И вот я снова
ехал в Вашингтон, на этот раз своим любимым способом, поездным. И в вагоне
дорабатывал речь для сенаторов, в этот раз короткую, - и решили мы с
Коултером, что я её напишу, буду читать с готового, и он тоже переведёт с
письменного.
15-го июля нас ждали в Конгрессе. Полиция остановила движение на
перекрёстке, и два сенатора, претендующие на меня особо, - республиканец
Хелмс (это он выдвигал меня в почётные граждане США) и демократ Джексон (как
ярый противник СССР), - ухватили меня на выходе из машины. Джексон выражал
радость как будто величайшую в своей жизни, а глаза - пустые, мне даже
страшно стало: вот политика! Вели меня через какой-то коридор, где
аплодировали с хоров, затем в ротонде перед смешанной публикой - с тридцать
сенаторов, с тридцать конгрессменов, и просто кто пробрался, - мы с
Коултером читали речь малыми кусками, попеременно, и читалось настолько
сразу, как бы лилась сплошная английская речь, а два ведущих сенатора
теснились с нами на трибуне, оспаривая близость.
Сейчас, в 1978, перечитываю эту речь* - ну право хорошо, взвешенно, и легко
далось мне тогда. (Сейчас, мне кажется, я этого бы произнести американцам не
мог. Это всё было о том, кбак народам друг друга понять при разности опыта и
как этот опыт можно передать словесно, - в такую возможность я верил в
нобелевской речи и ещё верил в сенатской, но уже полугодом-годом позже
отчаялся.) Очень я призывал всех их подняться до мирового сознания, до
мирового уровня, до великих людей (всё время и сознавая, что не только
нынешние деятели не таковы, но американский избирательный процесс своею
натужной шумихой и мощным денежным вмешательством закрывает великим и
независимым путь наверх). После речи, по американскому обычаю, шла на
рукопожатие длинная вереница представляющихся. (Среди них - итальянский
сенатор Лонго, что имело последствия. А когда в конце подошли две дочки
Ростроповича, Оля и Лена, и я их обнял, пресса сфотографировала и
представила как поцелуи сотрудницам Белого дома.)
После речи мы прошли в кабинет Джексона (упруго ощущая и локоть Хелмса) - и
тут зазвонил телефон из Белого дома. С американской быстротой реагируя на
мою речь, 10 минут назад произнесённую, штаб Президента приглашал меня к
нему немедленно, вот сию минуту! Нет уж, сейчас, после газетной трескотни,
что мне "было отказано", - спасибо за милость, - я отказался. Тогда к
телефону взяли Хелмса и давили его по республиканской линии, а он от
телефона упрашивал меня - но я был непреклонен. Вот истинная история, почему
не было приёма в Белом доме, - а вся вина так и повисла на бедном Форде.
Вашингтонская жизнь не давала соскучиться, и в ближайшие часы подала мне ещё
одно следствие моих речей и поступков: Лэйн Кёркланд (заместитель Мини), у
которого я в этот раз остановился, позвонил домой жене готовиться к ужину:
вечером будем принимать вице-президента Нельсона Рокфеллера. Так всё и
случилось. Приехал Мини, позвали Коултера переводить - и прибыл
вице-президент. (Тем временем его личная охрана оцепляла дом.) Надо сказать
- вопреки моим пожеланиям в сенатской речи, вице-президент поразил своей
незначительностью, бесцветностью, уже по наружности, уже по началу, но всё
более выявляемой за те три часа, что он скучно просидел, несколько раз
возвращаясь к своему полученному заданию: убедить меня встретиться частным
образом с Киссинджером! (Хорош вице-президент на побегушках у
государственного секретаря!) Что я зацепил московского Дракона - я не
сомневался, но, оказывается, здорово же задел я и Киссинджера, если он,
запретив Президенту меня принять, сам спешил теперь устроить со мной
какую-то мировую, или как-то усмирить и обволочить. Нет, никакая закулисная
частная встреча с ним мне была не нужна. Да и вообще я уже усваивал: с
людьми неясными - лучше всего не встречаться, чтобы не дать им возможности
потом придать встрече ложное истолкование, это - правило общее. Но с главным
вьетнамским капитулянтом мне было бы встретиться ещё и невыносимо. Сколько
ни уговаривал Рокфеллер, я: нет, нет, нет. (Остальной вечер Кёркланд с женою
и Мини критиковали вице-президента, что их правительство предаёт Израиль, -
хотя никак не было на то похоже.)
В те дни не слишком прочно, не слишком глубоко, а какой-то поворот или
остановку падения в американском сознании мне, кажется, всё же удалось
совершить. В те дни оно прокачнулось через свой вьетнамский надир и стало
всё же взбадриваться.
В Вашингтоне получил я письмо от Али, уже из Цюриха, а в нём - и первое в
жизни "письмо" Ермоши, коряво-печатными буквами. Такое вспыхнуло чувство у
меня, будто сын заново родился. С этих его строк стал я его ощущать уже
личностью.
Не давая больше ни во что меня зацеплять, почитая объём произведенных
выступлений законченным, дальше только инфляция, я уже на другой день исчез
из Вашингтона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79