Шведский писатель Ганс Бьёркегрен, он же и мой шведский
переводчик, и ещё один переводчик Ларс-Эрик Блумквист вошли к нам в поезд за
час до Стокгольма. А на последней перед ним станции мы сошли - и на
пустынном перроне нас приветствовал маленький худощавый Карл Рагнар Гиров.
Вот как закончилась наша длинная нобелианская переписка и вот где мы
встретились наконец: без единого западного корреспондента, но и без единого
советского чекиста, совсем было пусто. Оттуда просторным автомобилем поехали
в Стокгольм и достигли того самого Гранд-отеля, от которого меня в 1970
отговаривал напуганный Нобелевский комитет. Всё же на ступеньках уже
дежурили фотографы и щёлкали, совсем тихо приехать не удалось. Стоит отель
через залив от королевского дворца, фасадом к фасаду. По мере прибытия, в
честь приехавших лауреатов поднимаются на отеле флаги.
В нашей советской жизни праздники редки, а в моей собственной - и вообще не
помню такого понятия, таких состояний, разве только в день 50-летия, а то
никогда ни воскресений, ни каникул, ни одного бесцельного дня. И вот теперь
несколько дней просто праздника, без действия. (Впрочем, натолкались и дела
- визитами, передаваемыми письмами. Навязали мне внезапную встречу с
баптистским проповедником Биллом Грэмом, исключительно популярным в Америке,
а мне совсем неизвестным. Приходил эмигрант Павел Веселов, ведущий частные
следствия против действий ГБ в Швеции, и со своей гипотезой об Эрике Арвиде
Андерсене из "Архипелага".) Следующий день был совсем свободен от расписания
- да день ли? даже после невских берегов поражает стокгольмский зимний день
своею краткостью: едва рассвело - уже, смотри, вот и полдень, а чуть за
полдень заваля - и темно, в 3 часа дня, наверно. В эти дневные сумерки наши
дружественные переводчики повезли нас в Скансен. Это - в пределах Стокгольма
чудесный национальный заповедник на открытом воздухе: свезенные с разных
мест Швеции постройки, кусок деревни, ветряная и водяная мельницы (всё в
действии), кузня, скотный двор, домашняя птица, лошади и катанье детей в
старинных экипажах, само собой и зоологический сад. Зимою под снегом многое
приглушено, но тем ярче и привлекательней старинные жилища с пылающими
очагами, раскаткою и печевом лепёшек на очаге, приготовленьем старинных
кушаний при свечах, старинными ремёслами - тканьём, вязаньем, вышиваньем,
плетеньем, резьбой, продажею народных игрушек, стеклба, - а базарные ряды
гудят, и в морозной темноте снимают вам с углей свеже жаренную рыбу. Все
веселятся, а дети более всех.
Вот это, пожалуй, и было самое яркое впечатление изо всех стокгольмских
дней. Непривычные часы праздничного веселья. И радости-зависти, что ведь у
нас могли бы быть народные заповедники не хуже, без проклятого большевизма,
- а всю нашу самобытность вытравили, и наверное навсегда... (А ведь и у нас
затевал Семёнов Тян-Шанский в 1922 году из стрельнинского имения великого
князя Михаила Николаевича устроить "русский Скансен", - да разве в советское
лихолетье такое ко времени? Пописали в "Известиях" и закинули. Не к тому
шло.)
Ещё на следующий день удалось нам побродить часа два по старому городу на
островах - вокруг королевского дворца старыми улочками, и по Риддархольмену
с его холодными храмами. А все памятники Стокгольма едва ль не на одно лицо:
все позеленевшие медные, все стоймя и все с оружием (умела когда-то эта
нация воевать). Стокгольм как бы не гонится за красотой (чрезмерные водные
пространства мешают создавать ансамбли через воду, как в Петербурге) - но
оттого очень пбодлинен. И угластые площади его - не определённой формы, не
подогнанные.
Затем был обед, традиционно даваемый Шведской Академией - лауреату по
литературе, в данном случае нам троим, этого года лауреаты были два милых
старичка-шведа - Эйвин Ёнсон и Харри Мартинсон, и третий к ним - я, на
четыре года опозданный. Это происходило в ресторане "Золотой якорь", очень
простой старый дом, и досчатые полы, и домашняя обстановка. Тут и собираются
академики каждый четверг обедать - обмениваться литературными впечатлениями
и подготовлять своё решение. Едва мы вошли в залик - и уже какой-то
плечистый, здоровый, нестарый академик тряс мне руку. С опозданием мне
назвали, что это - Артур Лундквист (единственный тут коммунист, который все
годы и возражал против премии мне).
А всего академиков было, кажется, десять, больше (но не только) старички,
были весьма симпатичные, а общего впечатления высшего литературного ареопага
мира не составилось. И покойное течение шведской истории в ХХ веке,
устоявшееся благополучие страны - может быть, мешали вовремя и верно ощутить
дрожь века. В России, если не считать Толстого, который сам отклонил
("какой-то керосинный торговец Нобель предлагает литературную премию", что
это?), они пропустили по меньшей мере Чехова, Блока, Ахматову, Булгакова,
Набокова. А в их осуществлённом литературном списке - сколько уже теперь
забытых имён! Но они и присуждают всего лишь в ХХ веке, когда почти всюду и
мировая литература упала. Никто ещё не создал объективное высшее
литературное мировое судилище - и создаст ли? Остаётся благодарить
счастливую идею учредителя, что создано и длится вот такое.
Но мечтается: когда наступит Россия духовно оздоровевшая (ой, когда?), да
если будут у нас материальные силы, - учредить бы нам собственные
литературные премии - и русские, и международные. В литературе - мы
искушены. А тем более знаем теперь истинные масштабы жизни, не пропустим
достойных, не наградим пустых.
Наверно, никогда за 70 лет Нобелевская литературная премия не сослужила
такую динамичную службу лауреату, как мне: она была пружинным подспорьем в
моей пересилке советской власти.
Накануне церемонии собирали лауреатов на потешную репетицию: как они завтра
вечером будут перед королём выходить на сцену парами и куда рассаживаться.
10 декабря так мы вышли, и неопытный молодой симпатичный, довольно
круглолицый король, первый год в этой роли, сидел на сцене рядом со своей
родственницей, старой датской принцессой Маргрете, она - совершенно из
Андерсена. Уже не было проблемы национальных флагов над креслами лауреатов,
как в бунинское время, их убрали, - и не надо было мучиться, что же теперь
вешать надо мною. При каждом награждении король поднимался навстречу
лауреату, вручал папку диплома, коробочку медали и жал руку. После каждого
награждения зал хлопал (мне - усиленно и долго), потом играл оркестр - и
сыграли марш из "Руслана", так хорошо.
Господи, пошли и следующего русского лауреата не слишком нескоро сюда, и
чтоб это не был советский подставной шут, но и не фальшивая фигура от
новоэмигрантской извращённости, а его стопа отмеряла бы подлинное движение
русской литературы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
переводчик, и ещё один переводчик Ларс-Эрик Блумквист вошли к нам в поезд за
час до Стокгольма. А на последней перед ним станции мы сошли - и на
пустынном перроне нас приветствовал маленький худощавый Карл Рагнар Гиров.
Вот как закончилась наша длинная нобелианская переписка и вот где мы
встретились наконец: без единого западного корреспондента, но и без единого
советского чекиста, совсем было пусто. Оттуда просторным автомобилем поехали
в Стокгольм и достигли того самого Гранд-отеля, от которого меня в 1970
отговаривал напуганный Нобелевский комитет. Всё же на ступеньках уже
дежурили фотографы и щёлкали, совсем тихо приехать не удалось. Стоит отель
через залив от королевского дворца, фасадом к фасаду. По мере прибытия, в
честь приехавших лауреатов поднимаются на отеле флаги.
В нашей советской жизни праздники редки, а в моей собственной - и вообще не
помню такого понятия, таких состояний, разве только в день 50-летия, а то
никогда ни воскресений, ни каникул, ни одного бесцельного дня. И вот теперь
несколько дней просто праздника, без действия. (Впрочем, натолкались и дела
- визитами, передаваемыми письмами. Навязали мне внезапную встречу с
баптистским проповедником Биллом Грэмом, исключительно популярным в Америке,
а мне совсем неизвестным. Приходил эмигрант Павел Веселов, ведущий частные
следствия против действий ГБ в Швеции, и со своей гипотезой об Эрике Арвиде
Андерсене из "Архипелага".) Следующий день был совсем свободен от расписания
- да день ли? даже после невских берегов поражает стокгольмский зимний день
своею краткостью: едва рассвело - уже, смотри, вот и полдень, а чуть за
полдень заваля - и темно, в 3 часа дня, наверно. В эти дневные сумерки наши
дружественные переводчики повезли нас в Скансен. Это - в пределах Стокгольма
чудесный национальный заповедник на открытом воздухе: свезенные с разных
мест Швеции постройки, кусок деревни, ветряная и водяная мельницы (всё в
действии), кузня, скотный двор, домашняя птица, лошади и катанье детей в
старинных экипажах, само собой и зоологический сад. Зимою под снегом многое
приглушено, но тем ярче и привлекательней старинные жилища с пылающими
очагами, раскаткою и печевом лепёшек на очаге, приготовленьем старинных
кушаний при свечах, старинными ремёслами - тканьём, вязаньем, вышиваньем,
плетеньем, резьбой, продажею народных игрушек, стеклба, - а базарные ряды
гудят, и в морозной темноте снимают вам с углей свеже жаренную рыбу. Все
веселятся, а дети более всех.
Вот это, пожалуй, и было самое яркое впечатление изо всех стокгольмских
дней. Непривычные часы праздничного веселья. И радости-зависти, что ведь у
нас могли бы быть народные заповедники не хуже, без проклятого большевизма,
- а всю нашу самобытность вытравили, и наверное навсегда... (А ведь и у нас
затевал Семёнов Тян-Шанский в 1922 году из стрельнинского имения великого
князя Михаила Николаевича устроить "русский Скансен", - да разве в советское
лихолетье такое ко времени? Пописали в "Известиях" и закинули. Не к тому
шло.)
Ещё на следующий день удалось нам побродить часа два по старому городу на
островах - вокруг королевского дворца старыми улочками, и по Риддархольмену
с его холодными храмами. А все памятники Стокгольма едва ль не на одно лицо:
все позеленевшие медные, все стоймя и все с оружием (умела когда-то эта
нация воевать). Стокгольм как бы не гонится за красотой (чрезмерные водные
пространства мешают создавать ансамбли через воду, как в Петербурге) - но
оттого очень пбодлинен. И угластые площади его - не определённой формы, не
подогнанные.
Затем был обед, традиционно даваемый Шведской Академией - лауреату по
литературе, в данном случае нам троим, этого года лауреаты были два милых
старичка-шведа - Эйвин Ёнсон и Харри Мартинсон, и третий к ним - я, на
четыре года опозданный. Это происходило в ресторане "Золотой якорь", очень
простой старый дом, и досчатые полы, и домашняя обстановка. Тут и собираются
академики каждый четверг обедать - обмениваться литературными впечатлениями
и подготовлять своё решение. Едва мы вошли в залик - и уже какой-то
плечистый, здоровый, нестарый академик тряс мне руку. С опозданием мне
назвали, что это - Артур Лундквист (единственный тут коммунист, который все
годы и возражал против премии мне).
А всего академиков было, кажется, десять, больше (но не только) старички,
были весьма симпатичные, а общего впечатления высшего литературного ареопага
мира не составилось. И покойное течение шведской истории в ХХ веке,
устоявшееся благополучие страны - может быть, мешали вовремя и верно ощутить
дрожь века. В России, если не считать Толстого, который сам отклонил
("какой-то керосинный торговец Нобель предлагает литературную премию", что
это?), они пропустили по меньшей мере Чехова, Блока, Ахматову, Булгакова,
Набокова. А в их осуществлённом литературном списке - сколько уже теперь
забытых имён! Но они и присуждают всего лишь в ХХ веке, когда почти всюду и
мировая литература упала. Никто ещё не создал объективное высшее
литературное мировое судилище - и создаст ли? Остаётся благодарить
счастливую идею учредителя, что создано и длится вот такое.
Но мечтается: когда наступит Россия духовно оздоровевшая (ой, когда?), да
если будут у нас материальные силы, - учредить бы нам собственные
литературные премии - и русские, и международные. В литературе - мы
искушены. А тем более знаем теперь истинные масштабы жизни, не пропустим
достойных, не наградим пустых.
Наверно, никогда за 70 лет Нобелевская литературная премия не сослужила
такую динамичную службу лауреату, как мне: она была пружинным подспорьем в
моей пересилке советской власти.
Накануне церемонии собирали лауреатов на потешную репетицию: как они завтра
вечером будут перед королём выходить на сцену парами и куда рассаживаться.
10 декабря так мы вышли, и неопытный молодой симпатичный, довольно
круглолицый король, первый год в этой роли, сидел на сцене рядом со своей
родственницей, старой датской принцессой Маргрете, она - совершенно из
Андерсена. Уже не было проблемы национальных флагов над креслами лауреатов,
как в бунинское время, их убрали, - и не надо было мучиться, что же теперь
вешать надо мною. При каждом награждении король поднимался навстречу
лауреату, вручал папку диплома, коробочку медали и жал руку. После каждого
награждения зал хлопал (мне - усиленно и долго), потом играл оркестр - и
сыграли марш из "Руслана", так хорошо.
Господи, пошли и следующего русского лауреата не слишком нескоро сюда, и
чтоб это не был советский подставной шут, но и не фальшивая фигура от
новоэмигрантской извращённости, а его стопа отмеряла бы подлинное движение
русской литературы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79