) Зимы в этом году у меня как и
не было, уже потерян покой, места нет - и работа серьёзная не пошла. Только
очень стало ясно, что умирают уже немногие старики, свидетели революции, и
вот последний момент, когда ещё можно воззвать к ним писать воспоминания. И
я написал обращение*. А - каков же обратный адрес? Не Цюрих же, уезжаем.
Придумали, хотя странно выглядело: просить присылать в эмигрантские газеты,
кто на каком континенте, а те нам позже перешлют.
А уже и с радио "Свобода" наслали мне пачки тех заветных передач "Два
тридцать ночи", которые я так хитроумно и сложно собирался добывать, через
Бетту, в СССР. И вот скрипты тяготеют - доступно на полках моих, - а мне и
сесть за них некогда, всё раздёргано, всё куда-то надо гнать.
Конечно, гебистские провокации не отлипали, вот получаем сведение: пущено по
пражскому самиздату письмо от какого-то чешского журналиста из Женевы якобы
своему другу в Стокгольм: будто виделся со мной, и я предупреждал чехов, что
Дубчек - честолюбивый карьерист и неспособный политик, надо не доверять ему
и изолировать его!
Но где-то есть предел, за которым уже перестаёшь ощущать все эти прилипы,
укусы, подлоги. И уже я - набираю метеорной скорости для прощальной спирали
по Европе. В тот февраль я задумал поехать выступить ещё и в Италии - такой
у меня был разгон. Но - никак не хватило времени, уже коротки были
европейские сроки для всех подготовок, разборок, рассвобождений, всё
увеличивался неразобранный архив. В Италию - не поехали.
А Франция была по пути, как ни ехать, всё через неё. И Франция шла первой в
печатании моих книг. И под Новый год Никита Струве уговорил меня ещё в
Цюрихе дать интервью журналу "Пуэн". Дал**.
Желая иметь преимущество наблюдать за страной, а не чтоб она наблюдала за
мною через корреспондентов и фотографов, я подготовил поездку в Англию без
огласки: через одного лишь Яниса Сапиета, из Би-би-си, уже знакомого мне и
по первому дню моей высылки; латышский эмигрант (мать - русская из
Новгорода), протестантский пастор, с безупречным русским языком и очень
сочувственный также и к русским проблемам (из тех немногих, кто понимает,
что коммунизм и русские - разные понятия). Он искал нам с Алей и приют, где
жить, и вёл переговоры с известным телекомментатором Майклом Чарлтоном об
интервью, и постепенно расширял круг возможных дел и встреч. Что очень
хотелось включить - автомобильную поездку по Шотландии, какая-то всегда была
любовь, уважение к самому этому звучанию - Шотландия. Но - опять не хватало
дней, и, значит, уже никогда не хватит.
С пересадкой в Париже помог нам Никита Струве (мы, конечно, всё поездами).
Ла-Манш переезжали паромом на воздушной подушке - стремительное современное
чудовище, сказочно, когда, гудя, наползает на берег и бока его опадают. Мы
всё думали, как бы из поезда от Парижа до Лондона не вылезать, - нет, не
получилось ни туда, ни обратно, железнодорожные паромы уже не ходят. Значит
- сплошные пересадки и перетаск чемоданов.
Что значит - свой Диккенс! С первых же английских лиц на таможне, потом в
автобусе, на дуврском вокзальчике, в поезде до Лондона, на Черинг- кросс,
где нас встречал Сапиет: какие характерные, круто вылепленные, до чего ж
индивидуальные лица! - но почти всех мы их, кажется, знаем по Диккенсу,
самые удивительные из них - лишь только напоминание: да, да, и тебя
встречали! И по виду каждого мы угадываем, чтбо он мог бы сейчас пошутить. И
как знакомый узнаём потемневший, запущенный дуврский вокзальчик, и
кондуктора в поезде, и выходного вокзального, проверяющего билеты, и через
стёкла автомобиля быстро называемые Сапиетом места: Трафальгарский сквер,
Букингемский дворец (только голову кружит от левого движения). Мы скрываемся
в Виндзор. Но и там, в гостинице (окно на Темзу, плавают утки и лебеди, а на
том берегу - гребные эллинги Итона), - опять "знакомы" все служащие и эта
трогательная престарейшая перекособоченная мебель в номере, неуклюжий шкаф,
комод, а до зеркала никому не дотянуться, всегда везде не слишком тепло, не
слишком чисто, в кране нельзя получить смешанной тёплой воды, а не
удивительно, если горячая и не идёт, и ещё предстоит потом видеть холодные
неотапливаемые усадьбы (впечатление, что в Англии всегда не хватает угля и
дров), - как будто нарочно неуютно устроились они в сырой стране, но вот это
всё и трогает к ним сочувствием. Как будто оказываются они дома гораздо
беззащитней и добродушней, чем выступают перед лицом мира и на сцене
истории.
В этом раздвоении я брожу по Виндзору, гуляю вдоль Темзы, готовя ещё новое,
добавленное: выступление по радио, кроме телевидения. Везде мы не называясь
или очень по доверенности: смотрим ли древнюю Итонскую библиотеку (в
колледже каникулы); мемориал принца Альберта с достойной уходящей надписью
(из апостола Павла): "I have fought the good fight. I have finished my
course", - хотел бы и я сметь сказать так в конце жизни; смотрим ли сам
Виндзорский замок, те крылья, куда пускают; или катим в Оксфорд, встречаться
с моим заветным переводчиком Гарри Виллетсом, или в Кембридж - с дочерью
Гучкова.
Гарри Виллетс (он не выносит писать письма, и мы по письмам почти не были
знакомы) произвёл на меня обаятельное впечатление: такой теплодушевный и
такой даже русский - от многолетних усердных занятий русской темой, и жена
из России. Он - редкий переводчик не только по своему таланту, но по
беззаветному отношению к переводческому долгу: перестаёт ощущать перевод как
вид заработка - а разделяет со-авторскую ответственность, ему невыносимо
выпустить перевод не в лучшем виде, он с авторскими мучениями долго
доискивается последних слов. От этого - работа его медленна, переводы
затягиваются невыносимо, издательства раздражаются. Но - зато какой перевод!
Итак, мы ездим-бродим по Англии - и я в раздвоении, потому что с удивлением
открываю: вот эту Англию, которую вижу сейчас, я, оказывается, всегда любил
и даже узнаю? И это тянет меня смягчить все мои гневные упрёки,
приготовленные жёсткие приговоры, - но я не могу не отвращаться от той
жестокой напыщенной Великобритании на исторической сцене. Той - я должен
высказать всё несмягчённо, как ей, может быть, не говорили, - да ведь то
самое нужно и этой.
В первое же воскресенье, 22 февраля, мы поехали в чьё-то загородное имение,
и там было телевизионное интервью с Чарлтоном, так прокатившееся потом по
Англии и даже по Штатам*. Но показывать его должны были лишь в следующее
воскресенье, и так мы ещё продолжали неразоблачённо тихо жить в Виндзоре,
где я доканчивал готовить радиовыступление, потом так же тихо переехали в
Лондон. Здесь в один день я выпалил и радио-беседу (может быть, из лучшего,
что мне в публицистике удалось)**, и разоблачительно- убеждающую и
бесполезную встречу с руководством восточноевропейского сектора Би-би-си***.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
не было, уже потерян покой, места нет - и работа серьёзная не пошла. Только
очень стало ясно, что умирают уже немногие старики, свидетели революции, и
вот последний момент, когда ещё можно воззвать к ним писать воспоминания. И
я написал обращение*. А - каков же обратный адрес? Не Цюрих же, уезжаем.
Придумали, хотя странно выглядело: просить присылать в эмигрантские газеты,
кто на каком континенте, а те нам позже перешлют.
А уже и с радио "Свобода" наслали мне пачки тех заветных передач "Два
тридцать ночи", которые я так хитроумно и сложно собирался добывать, через
Бетту, в СССР. И вот скрипты тяготеют - доступно на полках моих, - а мне и
сесть за них некогда, всё раздёргано, всё куда-то надо гнать.
Конечно, гебистские провокации не отлипали, вот получаем сведение: пущено по
пражскому самиздату письмо от какого-то чешского журналиста из Женевы якобы
своему другу в Стокгольм: будто виделся со мной, и я предупреждал чехов, что
Дубчек - честолюбивый карьерист и неспособный политик, надо не доверять ему
и изолировать его!
Но где-то есть предел, за которым уже перестаёшь ощущать все эти прилипы,
укусы, подлоги. И уже я - набираю метеорной скорости для прощальной спирали
по Европе. В тот февраль я задумал поехать выступить ещё и в Италии - такой
у меня был разгон. Но - никак не хватило времени, уже коротки были
европейские сроки для всех подготовок, разборок, рассвобождений, всё
увеличивался неразобранный архив. В Италию - не поехали.
А Франция была по пути, как ни ехать, всё через неё. И Франция шла первой в
печатании моих книг. И под Новый год Никита Струве уговорил меня ещё в
Цюрихе дать интервью журналу "Пуэн". Дал**.
Желая иметь преимущество наблюдать за страной, а не чтоб она наблюдала за
мною через корреспондентов и фотографов, я подготовил поездку в Англию без
огласки: через одного лишь Яниса Сапиета, из Би-би-си, уже знакомого мне и
по первому дню моей высылки; латышский эмигрант (мать - русская из
Новгорода), протестантский пастор, с безупречным русским языком и очень
сочувственный также и к русским проблемам (из тех немногих, кто понимает,
что коммунизм и русские - разные понятия). Он искал нам с Алей и приют, где
жить, и вёл переговоры с известным телекомментатором Майклом Чарлтоном об
интервью, и постепенно расширял круг возможных дел и встреч. Что очень
хотелось включить - автомобильную поездку по Шотландии, какая-то всегда была
любовь, уважение к самому этому звучанию - Шотландия. Но - опять не хватало
дней, и, значит, уже никогда не хватит.
С пересадкой в Париже помог нам Никита Струве (мы, конечно, всё поездами).
Ла-Манш переезжали паромом на воздушной подушке - стремительное современное
чудовище, сказочно, когда, гудя, наползает на берег и бока его опадают. Мы
всё думали, как бы из поезда от Парижа до Лондона не вылезать, - нет, не
получилось ни туда, ни обратно, железнодорожные паромы уже не ходят. Значит
- сплошные пересадки и перетаск чемоданов.
Что значит - свой Диккенс! С первых же английских лиц на таможне, потом в
автобусе, на дуврском вокзальчике, в поезде до Лондона, на Черинг- кросс,
где нас встречал Сапиет: какие характерные, круто вылепленные, до чего ж
индивидуальные лица! - но почти всех мы их, кажется, знаем по Диккенсу,
самые удивительные из них - лишь только напоминание: да, да, и тебя
встречали! И по виду каждого мы угадываем, чтбо он мог бы сейчас пошутить. И
как знакомый узнаём потемневший, запущенный дуврский вокзальчик, и
кондуктора в поезде, и выходного вокзального, проверяющего билеты, и через
стёкла автомобиля быстро называемые Сапиетом места: Трафальгарский сквер,
Букингемский дворец (только голову кружит от левого движения). Мы скрываемся
в Виндзор. Но и там, в гостинице (окно на Темзу, плавают утки и лебеди, а на
том берегу - гребные эллинги Итона), - опять "знакомы" все служащие и эта
трогательная престарейшая перекособоченная мебель в номере, неуклюжий шкаф,
комод, а до зеркала никому не дотянуться, всегда везде не слишком тепло, не
слишком чисто, в кране нельзя получить смешанной тёплой воды, а не
удивительно, если горячая и не идёт, и ещё предстоит потом видеть холодные
неотапливаемые усадьбы (впечатление, что в Англии всегда не хватает угля и
дров), - как будто нарочно неуютно устроились они в сырой стране, но вот это
всё и трогает к ним сочувствием. Как будто оказываются они дома гораздо
беззащитней и добродушней, чем выступают перед лицом мира и на сцене
истории.
В этом раздвоении я брожу по Виндзору, гуляю вдоль Темзы, готовя ещё новое,
добавленное: выступление по радио, кроме телевидения. Везде мы не называясь
или очень по доверенности: смотрим ли древнюю Итонскую библиотеку (в
колледже каникулы); мемориал принца Альберта с достойной уходящей надписью
(из апостола Павла): "I have fought the good fight. I have finished my
course", - хотел бы и я сметь сказать так в конце жизни; смотрим ли сам
Виндзорский замок, те крылья, куда пускают; или катим в Оксфорд, встречаться
с моим заветным переводчиком Гарри Виллетсом, или в Кембридж - с дочерью
Гучкова.
Гарри Виллетс (он не выносит писать письма, и мы по письмам почти не были
знакомы) произвёл на меня обаятельное впечатление: такой теплодушевный и
такой даже русский - от многолетних усердных занятий русской темой, и жена
из России. Он - редкий переводчик не только по своему таланту, но по
беззаветному отношению к переводческому долгу: перестаёт ощущать перевод как
вид заработка - а разделяет со-авторскую ответственность, ему невыносимо
выпустить перевод не в лучшем виде, он с авторскими мучениями долго
доискивается последних слов. От этого - работа его медленна, переводы
затягиваются невыносимо, издательства раздражаются. Но - зато какой перевод!
Итак, мы ездим-бродим по Англии - и я в раздвоении, потому что с удивлением
открываю: вот эту Англию, которую вижу сейчас, я, оказывается, всегда любил
и даже узнаю? И это тянет меня смягчить все мои гневные упрёки,
приготовленные жёсткие приговоры, - но я не могу не отвращаться от той
жестокой напыщенной Великобритании на исторической сцене. Той - я должен
высказать всё несмягчённо, как ей, может быть, не говорили, - да ведь то
самое нужно и этой.
В первое же воскресенье, 22 февраля, мы поехали в чьё-то загородное имение,
и там было телевизионное интервью с Чарлтоном, так прокатившееся потом по
Англии и даже по Штатам*. Но показывать его должны были лишь в следующее
воскресенье, и так мы ещё продолжали неразоблачённо тихо жить в Виндзоре,
где я доканчивал готовить радиовыступление, потом так же тихо переехали в
Лондон. Здесь в один день я выпалил и радио-беседу (может быть, из лучшего,
что мне в публицистике удалось)**, и разоблачительно- убеждающую и
бесполезную встречу с руководством восточноевропейского сектора Би-би-си***.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79