Трудовое обогащение, нетрудовое - сам черт ногу сломит! При капитализме за это сажают в два счета, а у нас - извините. В то же самое время спекуляцию, которой в действительности не было, при желании можно пристегнуть любому, кто по дурости купит что-то не для себя, а для приятеля. Так или иначе, Вороновский - чистой воды мошенник и ответит за свои фокусы. А наводить тень на плетень и шить дело на живую нитку - не в его, Судакова, обычаях!
И теперь, от усердия высунув кончик языка, Судаков у себя в кабинете с ничем не замутненной совестью составлял обвинительное заключение. За успехи в работе его не раз ставили в пример сослуживцам и нынче снова поставят - на слово подполковника Малоешко можно положиться. Еще бы, разве не он, старший следователь Максим Судаков, благодаря цепкой памяти и особому, по-прежнему острому нюху, по малюсенькой зацепочке - дефектному лучу царского ордена Андрея Первозванного (истинное наименование "брошки" майор с чувством законной гордости узнал из заключения эксперта-товароведа) - раскрыл и обезвредил группу дерзких мошенников?
А от "кузькиной матери" Вороновскому нипочем не отвертеться. По подсудности уголовное дело о мошенничестве подлежит рассмотрению в районном народном суде, где судьи получают немногим больше комсомолочки Маруси Толстопальцевой из "Крестов" и - будьте спокойны! - отмерят Вороновскому срок на всю катушку. Судьям проще: в пределах очерченной законом вилки "от" и "до" они сами себе хозяева, как захотят, так и постановят. Правосознание у них куда выше, чем у Парусова, а вот отношение к богатеньким... Все-таки человеческий фактор - великая, необоримая сила!
29. СИНЯЯ ТЕТРАДЬ
"Родная моя!
Совершив столько мерзостей, которые вряд ли возможно простить и забыть, я страшно виноват перед тобой. Но умоляю тебя, не вычеркивай меня из своей жизни и не лишай надежды на то, что когда-нибудь мы снова будем вместе.
Я хочу, чтобы ты, может быть, даже против воли, прониклась мыслью, что, кроме тебя, я не вижу ничего светлого, ради чего стоило бы бороться и выстоять под напором всех трудностей.
Мне сказали, что ты дважды отказалась взять мои письма. Неужели откажешься еще раз? Ты осталась одна в тот момент, когда я обязан быть рядом с тобой. Родная моя, ты вправе отвернуться от меня, и никто не упрекнет тебя за это. Остается уповать лишь на нашу любовь, но я не считаю свою надежду совсем уж призрачной и упорно верю в лучшее.
С каждым днем я все сильнее люблю тебя! Стоит только закрыть глаза, как ты предстаешь передо мной то у костра на Голубых озерах, то в электричке, где мы познакомились, но чаще всего я вижу тебя такой, какой ты впервые пришла ко мне на Красную улицу. Ежедневно я говорю с тобой утром, днем и вечером, а по ночам тянусь к тебе каждой мыслью, каждым шепотом и каждым криком, который не услышат посторонние уши. Постоянно зову: Лена, Леночка, Ленуля, откликнись! Сколько тепла и нежности заключено в одном твоем имени! Отзовись! У тебя благородная, добрая душа, и я знаю, что наша любовь сотворит чудо - ты услышишь меня, улыбнешься сквозь слезы и негромко ответишь: Сережка!
Родная моя! Я рассказал тебе обо всем светлом, что у меня есть и что наполняет мне душу. А теперь несколько слов о том, где я и с кем. Пишу об этом не в поисках сострадания, а лишь потому, что больше не с кем поделиться. А в моем незавидном положении это просто необходимо.
В камере нас одиннадцать, и рядом со мной днем и ночью находятся еще десять человек со своим миром, воспоминаниями, переживаниями, прошлым, настоящим и будущим.
Наша камера, как, впрочем, и все без исключения, маленькая - два на четыре метра. В одном торце - дверь, запирающаяся со стороны коридора, а в другом небольшое окошко, в котором, кроме решетки, снаружи установлены жалюзи, почти не пропускающие дневного света. Под потолком круглосуточно горит ничем не прикрытая электрическая лампочка - абажуры здесь не разрешаются. Около двери с одной стороны унитаз из серого чугуна и умывальник, а напротив - радиаторы водяного отопления и полка для нашей убогой посуды.
Здесь в обиходе множество слов, о которых я не имел ни малейшего понятия. Пшенная каша называется "блондинкой", несъедобное овощное рагу - "хряпой", а рыбный суп - "могилой". Последнее, надо отдать должное, схвачено метко, потому что, погружая ложку в миску, я вынимаю одни лишь скелеты. На питание государство выделяет нам 34 копейки в сутки, но хлеба дают вдоволь - пайка (так называется дневная порция) составляет 600 граммов, и вместе с бабушкиными передачами еды мне хватает. Только кусок часто застревает в горле. Но об этом позже.
Встаем мы в шесть утра. Сразу же после завтрака часть моих сокамерников садится за домино, но не играют, а раскладывают пасьянс. Для них это своего рода гадание, цель которого узнать:
1) изменяет ли жена?
2) если да, то одна ли она провела прошлую ночь?
3) посадят или выпустят?
4) если посадят, то сколько дадут?
И так далее, и тому подобное. А остальные без устали садят многоэтажным матом и упражняются друг перед другом в похабщине. Складывается впечатление, что они родились на свет только для того, чтобы выпить сколько-то фургонов водки, вдоволь подраться и умереть, так ничего и не поняв в жизни. А по коридору, изредка заглядывая в глазок нашей камеры, ходит дежурный надзиратель, официально называемый в изоляторе контролером, а по-тюремному "цириком" или "циричкой".
Посуди сама, любимая, что это за среда. Все окружающее, вместе взятое, подавляет психику, угнетает, унижает и непрерывно заставляет меня вновь и вновь мысленно возвращаться к тому, что я натворил. Разумеется, я стараюсь держаться, но порой мне настолько невмоготу, что тянет размозжить голову о стенку. Где брать силы? Я черпаю их только в любви к тебе, моя родная, в надежде, что ты не станешь презирать меня за то, что я совершил.
Меня арестовали за несколько часов до твоего возвращения из Уварова, и почти сутки перед первым допросом я просидел, застыв в тупом оцепенении и думая о том, как поступить, чтобы не потерять тебя навсегда. Поэтому я не пошел на сделку с совестью, не стал извиваться и пачкаться во лжи. Признав свою вину, я пусть немного, но очистился от той грязи, в которую попал. Поверь мне, родная, я не струсил, а только довершил то, что начал раньше, когда по твоему настоянию порвал с Вороновским. Человек не должен оставаться на нейтральной полосе и обязан не просто сделать выбор, а делом доказать людям, что он сжег корабли.
Как дорого приходится расплачиваться за свою слепоту! Как выдержать это испытание и не сойти с ума? Кажется, я делаю все возможное, но не могу с собой справиться. По утрам до изнеможения занимаюсь зарядкой в камере, а днем стараюсь как можно больше двигаться на прогулке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192
И теперь, от усердия высунув кончик языка, Судаков у себя в кабинете с ничем не замутненной совестью составлял обвинительное заключение. За успехи в работе его не раз ставили в пример сослуживцам и нынче снова поставят - на слово подполковника Малоешко можно положиться. Еще бы, разве не он, старший следователь Максим Судаков, благодаря цепкой памяти и особому, по-прежнему острому нюху, по малюсенькой зацепочке - дефектному лучу царского ордена Андрея Первозванного (истинное наименование "брошки" майор с чувством законной гордости узнал из заключения эксперта-товароведа) - раскрыл и обезвредил группу дерзких мошенников?
А от "кузькиной матери" Вороновскому нипочем не отвертеться. По подсудности уголовное дело о мошенничестве подлежит рассмотрению в районном народном суде, где судьи получают немногим больше комсомолочки Маруси Толстопальцевой из "Крестов" и - будьте спокойны! - отмерят Вороновскому срок на всю катушку. Судьям проще: в пределах очерченной законом вилки "от" и "до" они сами себе хозяева, как захотят, так и постановят. Правосознание у них куда выше, чем у Парусова, а вот отношение к богатеньким... Все-таки человеческий фактор - великая, необоримая сила!
29. СИНЯЯ ТЕТРАДЬ
"Родная моя!
Совершив столько мерзостей, которые вряд ли возможно простить и забыть, я страшно виноват перед тобой. Но умоляю тебя, не вычеркивай меня из своей жизни и не лишай надежды на то, что когда-нибудь мы снова будем вместе.
Я хочу, чтобы ты, может быть, даже против воли, прониклась мыслью, что, кроме тебя, я не вижу ничего светлого, ради чего стоило бы бороться и выстоять под напором всех трудностей.
Мне сказали, что ты дважды отказалась взять мои письма. Неужели откажешься еще раз? Ты осталась одна в тот момент, когда я обязан быть рядом с тобой. Родная моя, ты вправе отвернуться от меня, и никто не упрекнет тебя за это. Остается уповать лишь на нашу любовь, но я не считаю свою надежду совсем уж призрачной и упорно верю в лучшее.
С каждым днем я все сильнее люблю тебя! Стоит только закрыть глаза, как ты предстаешь передо мной то у костра на Голубых озерах, то в электричке, где мы познакомились, но чаще всего я вижу тебя такой, какой ты впервые пришла ко мне на Красную улицу. Ежедневно я говорю с тобой утром, днем и вечером, а по ночам тянусь к тебе каждой мыслью, каждым шепотом и каждым криком, который не услышат посторонние уши. Постоянно зову: Лена, Леночка, Ленуля, откликнись! Сколько тепла и нежности заключено в одном твоем имени! Отзовись! У тебя благородная, добрая душа, и я знаю, что наша любовь сотворит чудо - ты услышишь меня, улыбнешься сквозь слезы и негромко ответишь: Сережка!
Родная моя! Я рассказал тебе обо всем светлом, что у меня есть и что наполняет мне душу. А теперь несколько слов о том, где я и с кем. Пишу об этом не в поисках сострадания, а лишь потому, что больше не с кем поделиться. А в моем незавидном положении это просто необходимо.
В камере нас одиннадцать, и рядом со мной днем и ночью находятся еще десять человек со своим миром, воспоминаниями, переживаниями, прошлым, настоящим и будущим.
Наша камера, как, впрочем, и все без исключения, маленькая - два на четыре метра. В одном торце - дверь, запирающаяся со стороны коридора, а в другом небольшое окошко, в котором, кроме решетки, снаружи установлены жалюзи, почти не пропускающие дневного света. Под потолком круглосуточно горит ничем не прикрытая электрическая лампочка - абажуры здесь не разрешаются. Около двери с одной стороны унитаз из серого чугуна и умывальник, а напротив - радиаторы водяного отопления и полка для нашей убогой посуды.
Здесь в обиходе множество слов, о которых я не имел ни малейшего понятия. Пшенная каша называется "блондинкой", несъедобное овощное рагу - "хряпой", а рыбный суп - "могилой". Последнее, надо отдать должное, схвачено метко, потому что, погружая ложку в миску, я вынимаю одни лишь скелеты. На питание государство выделяет нам 34 копейки в сутки, но хлеба дают вдоволь - пайка (так называется дневная порция) составляет 600 граммов, и вместе с бабушкиными передачами еды мне хватает. Только кусок часто застревает в горле. Но об этом позже.
Встаем мы в шесть утра. Сразу же после завтрака часть моих сокамерников садится за домино, но не играют, а раскладывают пасьянс. Для них это своего рода гадание, цель которого узнать:
1) изменяет ли жена?
2) если да, то одна ли она провела прошлую ночь?
3) посадят или выпустят?
4) если посадят, то сколько дадут?
И так далее, и тому подобное. А остальные без устали садят многоэтажным матом и упражняются друг перед другом в похабщине. Складывается впечатление, что они родились на свет только для того, чтобы выпить сколько-то фургонов водки, вдоволь подраться и умереть, так ничего и не поняв в жизни. А по коридору, изредка заглядывая в глазок нашей камеры, ходит дежурный надзиратель, официально называемый в изоляторе контролером, а по-тюремному "цириком" или "циричкой".
Посуди сама, любимая, что это за среда. Все окружающее, вместе взятое, подавляет психику, угнетает, унижает и непрерывно заставляет меня вновь и вновь мысленно возвращаться к тому, что я натворил. Разумеется, я стараюсь держаться, но порой мне настолько невмоготу, что тянет размозжить голову о стенку. Где брать силы? Я черпаю их только в любви к тебе, моя родная, в надежде, что ты не станешь презирать меня за то, что я совершил.
Меня арестовали за несколько часов до твоего возвращения из Уварова, и почти сутки перед первым допросом я просидел, застыв в тупом оцепенении и думая о том, как поступить, чтобы не потерять тебя навсегда. Поэтому я не пошел на сделку с совестью, не стал извиваться и пачкаться во лжи. Признав свою вину, я пусть немного, но очистился от той грязи, в которую попал. Поверь мне, родная, я не струсил, а только довершил то, что начал раньше, когда по твоему настоянию порвал с Вороновским. Человек не должен оставаться на нейтральной полосе и обязан не просто сделать выбор, а делом доказать людям, что он сжег корабли.
Как дорого приходится расплачиваться за свою слепоту! Как выдержать это испытание и не сойти с ума? Кажется, я делаю все возможное, но не могу с собой справиться. По утрам до изнеможения занимаюсь зарядкой в камере, а днем стараюсь как можно больше двигаться на прогулке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192