Алам аль-митраль, вспомнил он, создан не ради забавы и не как учебное пособие для преподавания математики мультиплекса. Возможно, он не должен понимать, как двигаться в этом пространстве; возможно, он вообще не должен двигаться. Ты пришел сюда навестить мертвых — ни для чего больше, сказал он себе.
Ему показалось, что вдали — в десяти футах или в миле от себя — он видит знаменитого Архитектора Мендаи Ивиэрсье, величайшего из Святых Иви, ставшего преемником Костоса Олоруна на заре истории Церкви. Данло хотелось разглядеть этот пухлый розовый лик поближе, но он не мог пошевелить ни руками, ни ногами; шея застыла, точно в параличе, и даже глаза смотрели только вперед. Вскоре, через секунду или миллионную ее долю, лицо Мендаи раскололось на щеки, подбородок, уши, лоб, нос и глаза, а затем эти все еще узнаваемые фрагменты превратились в розовато-серую пыль. Облако пыли разлетелось, точно под действием какой-то страшной внутренней силы, и миллиарды серебристых частиц полетели в ничто, именуемое алам аль-митралем.
Агира, где я? Кто я, Агира?
Данло вспомнил, что происходящее с ним аналогично тому, что испытывает его паллатон в вечном компьютере Обители Мертвых. Ничего больше. Все, что происходит с ним в этом сером мире, определяется программой этого компьютера. Он лишен свободы передвижения, лишен собственной воли. В тумане вокруг него теперь появились лица. Многие казались знакомыми, и Данло хотел рассмотреть их поближе, но не мог перевести глаза ни вправо, ни влево. Когда-то он видел, как члены ордена Истинных Ученых обездвиживают инопланетные существа с помощью наркоза, а потом препарируют их лазерами и игольными ножами. Теперь он чувствовал себя таким же беспомощным, как привязанная к столу скутарийская нимфа. Глаза его реального тела, дрожащего на холодном полу, были плотно зажмурены, но глаза его паллатона мастер-программа Чеслава Ивионгена держала широко открытыми. Данло оставалось только следовать этой программе — больше он ничего не мог.
Нет. Я смогу убежать, если захочу, сказал он себе. Правда смогу. Я могу сорвать с головы этот шлем и убежать из этого жуткого дома.
Он попытался потрогать бамбуковый ствол своей флейты и понял, к своему ужасу, что не чувствует ничего. Он не мог шевельнуть пальцами, не мог управлять конечностями своего реального тела, а значит, не мог сорвать с себя шлем и убежать. Шлем почти полностью подавлял его ощущения — даже глубокое самоощущение собственных клеток. Мощное логическое поле, лишая его зрения, слуха и осязания, программировало для него новую реальность.
Я — не я, подумал он. Я всего лишь компьютерная программа.
Лица мелькали вокруг него в холодном тумане, и он понимал, что должен преодолеть эту мысль, вложив в это всю силу своей воли. Воля, яростная и свободная, оставалась при нем — глубоко внутри он знал это так же хорошо, как то, что на солнце в ясный день тепло и приятно. Конфликт между ощущением собственной свободы и опытом существования в виде паллатона, управляемого какой-то вечной программой, вполне мог свести его с ума. Это был один из самых страшных моментов его жизни. Может быть, и мысли его скоро подпадут под контроль этой программы, и память? Может быть, он начнет помнить жизнь, которой в действительности не было, и навсегда останется в кибернетической реальности, где ничего реального нет.
Я — Данло ви Соли Рингесс. Я не должен бояться.
В тот самый момент, когда он подумал, какое же общение придумал для него Чеслав Ивионген, в тумане, прямо у него перед глазами, появились новые лица — и фигуры. Из облаков материализовались семеро Архитекторов в белых кимоно, с бритыми головами. Из их мертвых губ исходили какие-то звуки, близко напоминающие речь. Данло улавливал гласные и согласные, а иногда даже обрывки фраз. Семь душ усопших — вернее, симуляции их паллатонов, — вели, по-видимому, ученую беседу.
Знаменитая теологиня Орнис Наркаваж, умершая лет пятьсот назад, говорила о божественной природе Алгоритма, но речь ее звучала еще более механически, чем у голографического Эде из образника Данло. А реплики других шести душ напоминали запрограммированные диалоги из какого-то нудного исторического пособия. Это был не настоящий разговор, а последовательный обмен информацией. Данло это развеселило, и он посмеялся бы, если б мог шевелить губами.
Ничего, бывает и хуже, подумал он. Это я переживу.
В этот самый момент Орнис Наркаваж взглянула на него и проявила нечто вроде удивления при виде его черной одежды и длинных волос. Сама она была лысая, как яйцо, с мертвенно-черными, грифельными глазами.
— У нас гость, — сказала она остальным. — Он мало что знает о юриддиках.
— И об ивиомилах тоже, — заметил паллатон по имени Бургос Ивиов.
— Но о ярконах он должен знать, — сказал третий.
— Давайте спросим его о ярконах.
Данло мог сказать им, что Яркона — это суровая, но красивая планета, находящаяся в ста световых годах в сторону ядра галактики от Невернеса, недалеко от Самума и Утрадеса.
Но губы у него, к его изумлению, вдруг зашевелились сами собой, и странные слова полились из них, как вино из треснувшего чана: — Фраваши учат, что ананке есть вселенский рок, которому повинуются даже боги. Эту идею использовали для подкрепления церковной Программы Остановки, утверждающей, что…
И паллатон Данло, помимо его воли, пустился вещать о различных доктринах и программах Вселенской Кибернетической Церкви. В то же время Данло вспомнил, что Яркона — это не только название планеты; так звали одного из прославленных пилотов Ордена, открывшего ее, и так же называлось теологическое течение, пытавшееся в 300-е годы толковать эдеизм в терминах холизма и фравашийской философии. Данло недостаточно много знал о последней “ярконе”, но он был учеником фравашийского Старого Отца и без труда применял простые и ясные фравашийские концепции к той невообразимой путанице, которая у Архитекторов сходила за теологию.
Вернее, его паллатон делал это без труда. Данло с почтением и страхом прислушивался к тому, что его язык произносил без его участия. Он слушал, что говорит его паллатон, эта умная, но абсолютно неживая компьютерная программа, и знал, что сам он никогда не стал бы говорить все эти умные, но безжизненные вещи.
Они попытались сделать из меня робота. Но я не робот. Я — это только я, и знаю, что я знаю, что…
Паллатон продолжал читать свою лекцию о том, как фраваши пытаются примирить судьбу и свободу воли, и Данло заметил, что тот говорит все быстрее и быстрее. Слова лились у него изо рта, как мраморные шарики из деревянного ящичка, и Данло с трудом понимал его. А то, что отвечали ему Орнис Наркаваж и другие, походило на запись, пущенную в ускоренном режиме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Ему показалось, что вдали — в десяти футах или в миле от себя — он видит знаменитого Архитектора Мендаи Ивиэрсье, величайшего из Святых Иви, ставшего преемником Костоса Олоруна на заре истории Церкви. Данло хотелось разглядеть этот пухлый розовый лик поближе, но он не мог пошевелить ни руками, ни ногами; шея застыла, точно в параличе, и даже глаза смотрели только вперед. Вскоре, через секунду или миллионную ее долю, лицо Мендаи раскололось на щеки, подбородок, уши, лоб, нос и глаза, а затем эти все еще узнаваемые фрагменты превратились в розовато-серую пыль. Облако пыли разлетелось, точно под действием какой-то страшной внутренней силы, и миллиарды серебристых частиц полетели в ничто, именуемое алам аль-митралем.
Агира, где я? Кто я, Агира?
Данло вспомнил, что происходящее с ним аналогично тому, что испытывает его паллатон в вечном компьютере Обители Мертвых. Ничего больше. Все, что происходит с ним в этом сером мире, определяется программой этого компьютера. Он лишен свободы передвижения, лишен собственной воли. В тумане вокруг него теперь появились лица. Многие казались знакомыми, и Данло хотел рассмотреть их поближе, но не мог перевести глаза ни вправо, ни влево. Когда-то он видел, как члены ордена Истинных Ученых обездвиживают инопланетные существа с помощью наркоза, а потом препарируют их лазерами и игольными ножами. Теперь он чувствовал себя таким же беспомощным, как привязанная к столу скутарийская нимфа. Глаза его реального тела, дрожащего на холодном полу, были плотно зажмурены, но глаза его паллатона мастер-программа Чеслава Ивионгена держала широко открытыми. Данло оставалось только следовать этой программе — больше он ничего не мог.
Нет. Я смогу убежать, если захочу, сказал он себе. Правда смогу. Я могу сорвать с головы этот шлем и убежать из этого жуткого дома.
Он попытался потрогать бамбуковый ствол своей флейты и понял, к своему ужасу, что не чувствует ничего. Он не мог шевельнуть пальцами, не мог управлять конечностями своего реального тела, а значит, не мог сорвать с себя шлем и убежать. Шлем почти полностью подавлял его ощущения — даже глубокое самоощущение собственных клеток. Мощное логическое поле, лишая его зрения, слуха и осязания, программировало для него новую реальность.
Я — не я, подумал он. Я всего лишь компьютерная программа.
Лица мелькали вокруг него в холодном тумане, и он понимал, что должен преодолеть эту мысль, вложив в это всю силу своей воли. Воля, яростная и свободная, оставалась при нем — глубоко внутри он знал это так же хорошо, как то, что на солнце в ясный день тепло и приятно. Конфликт между ощущением собственной свободы и опытом существования в виде паллатона, управляемого какой-то вечной программой, вполне мог свести его с ума. Это был один из самых страшных моментов его жизни. Может быть, и мысли его скоро подпадут под контроль этой программы, и память? Может быть, он начнет помнить жизнь, которой в действительности не было, и навсегда останется в кибернетической реальности, где ничего реального нет.
Я — Данло ви Соли Рингесс. Я не должен бояться.
В тот самый момент, когда он подумал, какое же общение придумал для него Чеслав Ивионген, в тумане, прямо у него перед глазами, появились новые лица — и фигуры. Из облаков материализовались семеро Архитекторов в белых кимоно, с бритыми головами. Из их мертвых губ исходили какие-то звуки, близко напоминающие речь. Данло улавливал гласные и согласные, а иногда даже обрывки фраз. Семь душ усопших — вернее, симуляции их паллатонов, — вели, по-видимому, ученую беседу.
Знаменитая теологиня Орнис Наркаваж, умершая лет пятьсот назад, говорила о божественной природе Алгоритма, но речь ее звучала еще более механически, чем у голографического Эде из образника Данло. А реплики других шести душ напоминали запрограммированные диалоги из какого-то нудного исторического пособия. Это был не настоящий разговор, а последовательный обмен информацией. Данло это развеселило, и он посмеялся бы, если б мог шевелить губами.
Ничего, бывает и хуже, подумал он. Это я переживу.
В этот самый момент Орнис Наркаваж взглянула на него и проявила нечто вроде удивления при виде его черной одежды и длинных волос. Сама она была лысая, как яйцо, с мертвенно-черными, грифельными глазами.
— У нас гость, — сказала она остальным. — Он мало что знает о юриддиках.
— И об ивиомилах тоже, — заметил паллатон по имени Бургос Ивиов.
— Но о ярконах он должен знать, — сказал третий.
— Давайте спросим его о ярконах.
Данло мог сказать им, что Яркона — это суровая, но красивая планета, находящаяся в ста световых годах в сторону ядра галактики от Невернеса, недалеко от Самума и Утрадеса.
Но губы у него, к его изумлению, вдруг зашевелились сами собой, и странные слова полились из них, как вино из треснувшего чана: — Фраваши учат, что ананке есть вселенский рок, которому повинуются даже боги. Эту идею использовали для подкрепления церковной Программы Остановки, утверждающей, что…
И паллатон Данло, помимо его воли, пустился вещать о различных доктринах и программах Вселенской Кибернетической Церкви. В то же время Данло вспомнил, что Яркона — это не только название планеты; так звали одного из прославленных пилотов Ордена, открывшего ее, и так же называлось теологическое течение, пытавшееся в 300-е годы толковать эдеизм в терминах холизма и фравашийской философии. Данло недостаточно много знал о последней “ярконе”, но он был учеником фравашийского Старого Отца и без труда применял простые и ясные фравашийские концепции к той невообразимой путанице, которая у Архитекторов сходила за теологию.
Вернее, его паллатон делал это без труда. Данло с почтением и страхом прислушивался к тому, что его язык произносил без его участия. Он слушал, что говорит его паллатон, эта умная, но абсолютно неживая компьютерная программа, и знал, что сам он никогда не стал бы говорить все эти умные, но безжизненные вещи.
Они попытались сделать из меня робота. Но я не робот. Я — это только я, и знаю, что я знаю, что…
Паллатон продолжал читать свою лекцию о том, как фраваши пытаются примирить судьбу и свободу воли, и Данло заметил, что тот говорит все быстрее и быстрее. Слова лились у него изо рта, как мраморные шарики из деревянного ящичка, и Данло с трудом понимал его. А то, что отвечали ему Орнис Наркаваж и другие, походило на запись, пущенную в ускоренном режиме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159