Что до любви, откуда же взяться этому благословенному чувства в амритсаре с клеточными роботами и органическими веществами, которые Твердь набухала в несколько миллионов литров соленой воды?
В этот долгий и одинокий период, без всякой клеточной связи с иным живым существом, ей, наверное, было бы лучше оставаться в бессознательном состоянии. Большую часть времени Тамара в нем и пребывала, но иногда ей снились сны — а иногда, открывая глаза при ярком свете, струящемся сквозь голубые воды лагуны, она почти сознавала, как Твердь насыщает ее бурно развивающийся мозг талантами, ощущениями, знаниями, памятью и планами. В те редкие моменты прозрения, которые озаряют людей подобно падучим звездам, она почти сознавала, кто она и зачем Твердь призвала ее к жизни. Но она была еще не вполне человеком, и ей, чтобы осознать себя Тамарой Десятой Ашторет из Невернеса, нужно было дождаться, когда Твердь внедрит в нее память реальной Тамары.
Это произошло в третий период ее жизни, когда ее перенесли в дом у лагуны. Для нее этот период стал по-своему самым странным и прекрасным временем, полным любви и чудес. Меньше чем за сутки Твердь ввела ей память Тамары — вернее, информацию о Тамаре, взятую Ею из памяти Данло. Из-за ускоренноcти этого процесса и растяжения времени — почти такого же, как в черной дыре, — новой Тамаре показалось, что она прожила за эти сутки целую жизнь. Для нее не имело значения, что память о темно-синих глазах Данло и его игре на флейте принадлежит не ей. Для нее не имело значения — в то время, — что она помнит жизнь, которую в реальности не прожила. Все это не имело значения, ибо, когда она пробудилась у себя в каминной с воспоминанием о дистиллированной и соленой воде, сфабрикованным Твердью, ее любовь к Данло возродилась вместе с ней.
Это было чудом ее жизни, реальной жизни, которую она провела с Данло в доме на холодном северном берегу. Это было чудом любви. Она испытывала к Данло самую настоящую, подлинную любовь. В некотором смысле ее создали только ради него, чтобы любить его одного, и она осознавала это как одну из своих главных целей. Вся ее жизнь представлялась ей продолжительным тайным заговором с целью свести их вместе, чтобы они целовались, обнимались и творили чудо своей любви. Не имело значения, что третий период этой жизни был сплавом нереального с реальным. Период ее роста и период ее любви сливались для нее в одно долгое, счастливое, золотое время. Оно растянулось для нее на всю ее жизнь, и она надеялась, что оно будет длиться вечно. Надеялась до того, как начались сны и Данло настоял, чтобы она пережила заново момент своего рождения.
Этот момент наличествует у всех живых существ, даже самых причудливых и непонятных человеку. Это момент выхода из яйца, из капсулы, из шелкового кокона, из чрева матери — или из соленого амритсар-бассейна с роботами-микросборщиками. Этот момент, полный света и боли, для Тамары стал ужасающим началом второго периода ее жизни. Лежа на полу медитационной комнаты, где стояли розовые рододендроны, горели тридцать три свечи и темно-синие глаза Данло бдительно следили за ней, она, погруженная в состояние возвращения, вспомнила, как вышла из амритсара и направилась к дому у лагуны. Она вспомнила, как стекала соленая вода с ее новенького нагого тела, вспомнила свое удивление от того, что у нее есть тело и что она — в самом деле она, кем бы она ни была. Она с полной ясностью вспомнила и пережила заново страшную боль воплощения — и помнила ее до сих пор, стоя в смертельно холодном океане рядом с Данло.
— Это было так странно, — говорила она. Прилив нарастал, временами захлестывая ее бедра. Солнце тоже немного поднялось, и чайки с криками кружили над скалами и пенным прибоем. Слышался дальний лай тюленей и посвист ветра. Весь берег полнился звуками, и Тамаре приходилось говорить очень громко, чтобы Данло услышал ее.
— Жизнь вообще странная вещь, правда? Просто быть — и сознавать. Еще страннее сознавать, что ты сознаешь: ты не представляешь, каково это, когда жуткая и прекрасная способность сознавать вливается в тебя вся сразу. Меня только что не было — и вдруг я стала. О, я еще не знала тогда, кто я, но знала, что я — это я. У большинства людей эта кристаллизация “я” из чистого сознания занимает, наверное, годы, а со мной это случилось в один миг.
Как будто звезда зажглась — как будто во мне вспыхнул свет. Я по-своему и была этим светом, чистым и прекрасным светом, который показал мне меня такой, какая я есть. Я помню, как увидела себя, выйдя из бассейна. Мое голое тело, капли воды на нем, солнце, которое так красиво их зажигало, — все это было такое новое, и я тогда еще почти ничего не знала, хотя на свой лад знала все.
Я не понимала, что моя кожа состоит из клеток, а клетки из атомов. У меня не было для этого слов. И тем не менее я знала, что у меня есть клетки. Я ощущала, как они живут во мне, ощущала почти до боли. А еще глубже вибрировали, как струны паутинной арфы, атомы, и я сразу поняла, что этот производимый ими звук присущ только мне одной. Поняла, что я и есть эти клетки, эти атомы. Поняла, что мои атомы как-то отличаются от атомов воды, песка и прочей материи. Потому что своими я могла управлять. Той частью мира, которую покрывала моя кожа, я могла распоряжаться по своему усмотрению. Не могу тебе передать, какую силу я почувствовала, поняв все это. Как будто поймала молнию и зажала ее в руке. Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу — вот это и есть самое странное.
Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.
Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.
Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.
— И любовь ранит больнее всего, — сказала Тамара. — Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.
— Так могла бы сказать Тамара.
— Я знаю.
Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:
— Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.
— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?
Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.
— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
В этот долгий и одинокий период, без всякой клеточной связи с иным живым существом, ей, наверное, было бы лучше оставаться в бессознательном состоянии. Большую часть времени Тамара в нем и пребывала, но иногда ей снились сны — а иногда, открывая глаза при ярком свете, струящемся сквозь голубые воды лагуны, она почти сознавала, как Твердь насыщает ее бурно развивающийся мозг талантами, ощущениями, знаниями, памятью и планами. В те редкие моменты прозрения, которые озаряют людей подобно падучим звездам, она почти сознавала, кто она и зачем Твердь призвала ее к жизни. Но она была еще не вполне человеком, и ей, чтобы осознать себя Тамарой Десятой Ашторет из Невернеса, нужно было дождаться, когда Твердь внедрит в нее память реальной Тамары.
Это произошло в третий период ее жизни, когда ее перенесли в дом у лагуны. Для нее этот период стал по-своему самым странным и прекрасным временем, полным любви и чудес. Меньше чем за сутки Твердь ввела ей память Тамары — вернее, информацию о Тамаре, взятую Ею из памяти Данло. Из-за ускоренноcти этого процесса и растяжения времени — почти такого же, как в черной дыре, — новой Тамаре показалось, что она прожила за эти сутки целую жизнь. Для нее не имело значения, что память о темно-синих глазах Данло и его игре на флейте принадлежит не ей. Для нее не имело значения — в то время, — что она помнит жизнь, которую в реальности не прожила. Все это не имело значения, ибо, когда она пробудилась у себя в каминной с воспоминанием о дистиллированной и соленой воде, сфабрикованным Твердью, ее любовь к Данло возродилась вместе с ней.
Это было чудом ее жизни, реальной жизни, которую она провела с Данло в доме на холодном северном берегу. Это было чудом любви. Она испытывала к Данло самую настоящую, подлинную любовь. В некотором смысле ее создали только ради него, чтобы любить его одного, и она осознавала это как одну из своих главных целей. Вся ее жизнь представлялась ей продолжительным тайным заговором с целью свести их вместе, чтобы они целовались, обнимались и творили чудо своей любви. Не имело значения, что третий период этой жизни был сплавом нереального с реальным. Период ее роста и период ее любви сливались для нее в одно долгое, счастливое, золотое время. Оно растянулось для нее на всю ее жизнь, и она надеялась, что оно будет длиться вечно. Надеялась до того, как начались сны и Данло настоял, чтобы она пережила заново момент своего рождения.
Этот момент наличествует у всех живых существ, даже самых причудливых и непонятных человеку. Это момент выхода из яйца, из капсулы, из шелкового кокона, из чрева матери — или из соленого амритсар-бассейна с роботами-микросборщиками. Этот момент, полный света и боли, для Тамары стал ужасающим началом второго периода ее жизни. Лежа на полу медитационной комнаты, где стояли розовые рододендроны, горели тридцать три свечи и темно-синие глаза Данло бдительно следили за ней, она, погруженная в состояние возвращения, вспомнила, как вышла из амритсара и направилась к дому у лагуны. Она вспомнила, как стекала соленая вода с ее новенького нагого тела, вспомнила свое удивление от того, что у нее есть тело и что она — в самом деле она, кем бы она ни была. Она с полной ясностью вспомнила и пережила заново страшную боль воплощения — и помнила ее до сих пор, стоя в смертельно холодном океане рядом с Данло.
— Это было так странно, — говорила она. Прилив нарастал, временами захлестывая ее бедра. Солнце тоже немного поднялось, и чайки с криками кружили над скалами и пенным прибоем. Слышался дальний лай тюленей и посвист ветра. Весь берег полнился звуками, и Тамаре приходилось говорить очень громко, чтобы Данло услышал ее.
— Жизнь вообще странная вещь, правда? Просто быть — и сознавать. Еще страннее сознавать, что ты сознаешь: ты не представляешь, каково это, когда жуткая и прекрасная способность сознавать вливается в тебя вся сразу. Меня только что не было — и вдруг я стала. О, я еще не знала тогда, кто я, но знала, что я — это я. У большинства людей эта кристаллизация “я” из чистого сознания занимает, наверное, годы, а со мной это случилось в один миг.
Как будто звезда зажглась — как будто во мне вспыхнул свет. Я по-своему и была этим светом, чистым и прекрасным светом, который показал мне меня такой, какая я есть. Я помню, как увидела себя, выйдя из бассейна. Мое голое тело, капли воды на нем, солнце, которое так красиво их зажигало, — все это было такое новое, и я тогда еще почти ничего не знала, хотя на свой лад знала все.
Я не понимала, что моя кожа состоит из клеток, а клетки из атомов. У меня не было для этого слов. И тем не менее я знала, что у меня есть клетки. Я ощущала, как они живут во мне, ощущала почти до боли. А еще глубже вибрировали, как струны паутинной арфы, атомы, и я сразу поняла, что этот производимый ими звук присущ только мне одной. Поняла, что я и есть эти клетки, эти атомы. Поняла, что мои атомы как-то отличаются от атомов воды, песка и прочей материи. Потому что своими я могла управлять. Той частью мира, которую покрывала моя кожа, я могла распоряжаться по своему усмотрению. Не могу тебе передать, какую силу я почувствовала, поняв все это. Как будто поймала молнию и зажала ее в руке. Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу — вот это и есть самое странное.
Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.
Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.
Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.
— И любовь ранит больнее всего, — сказала Тамара. — Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.
— Так могла бы сказать Тамара.
— Я знаю.
Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:
— Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.
— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?
Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.
— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159