— На вид ты тоже реален, но…
— Но что?
— Я не могу потрогать тебя. Твое сознание. Твою душу.
— Я так же реален, как и ты, — помолчав, возразил Эде.
— Нет. Ты всего лишь программа, руководящая движением электронов в схемах твоего мозга.
— Мое сознание ни в чем не уступает твоему.
— Но как же это возможно?
— У меня такое же сознание, как у всякого человека.
Жизнь сознается через боль, вспомнил Данло. Глядя на разноцветные огоньки, составляющие лицо Эде, он задумался над этим изречением, столь близким его сердцу. Это и есть мой личный тест на степень сознания, понял он: способность чувствовать боль.
Он сказал об этом Эде, и тот ответил: — Есть разные виды боли.
— Да. — Данло зажал рукой глаз, борясь со знакомой, прошивающей голову болью. — Но боль — всегда боль. Она всегда… ранит.
— Когда-то я был человеком, во многом похожим на тебя, — напомнил Эде. — И страдал от физической боли, как всякий человек. Когда я поместил свой разум в компьютер и покинул тело, я думал, что избавился от боли навеки. Но духовная боль сильнее физической. Бесконечно сильнее.
— Я это уже слышал.
— Думаешь, это не больно — покинуть свое тело и преобразиться в световые штормы своего компьютера?
— Откуда мне знать?
— Думаешь, я не страдал три тысячи лет от страха потерять какую-то важнейшую часть моего человеческого “я” — потерять себя — в этой огромности?
— Я не знаю.
— А когда я раз за разом сокращал себя в своей битве с Кремниевым Богом — по-твоему, это самоурезание не приносило мне мучений?
— Может быть. Или ты просто запрограммирован на то, чтобы называть это мучениями.
— Можешь ты себе представить, что значит быть богом?
— Нет.
— Я скажу тебе. Если бы я захотел, то мог бы в миллионную долю секунды передумать все мысли, хранящиеся в библиотеках человечества.
— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.
Лицо Эде приняло горестное выражение.
— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.
Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути.
Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов “слов” этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.
— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.
— Что же страшнее?
— Не знать.
— Не знать чего?
— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.
— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.
— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое “я” — если это “я” вообще где-то есть.
Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное “я” в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма , цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.
— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?
— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?
— Да. Этого мало.
— Ну… извини тогда.
— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.
— Что же это?
Глаза Эде вспыхнули, и он сказал: — Хочу снова стать человеком.
— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.
— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…
— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.
— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.
— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.
— Человек — не роза.
— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.
— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.
— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.
— Да?
— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.
— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.
— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?
— Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Но что?
— Я не могу потрогать тебя. Твое сознание. Твою душу.
— Я так же реален, как и ты, — помолчав, возразил Эде.
— Нет. Ты всего лишь программа, руководящая движением электронов в схемах твоего мозга.
— Мое сознание ни в чем не уступает твоему.
— Но как же это возможно?
— У меня такое же сознание, как у всякого человека.
Жизнь сознается через боль, вспомнил Данло. Глядя на разноцветные огоньки, составляющие лицо Эде, он задумался над этим изречением, столь близким его сердцу. Это и есть мой личный тест на степень сознания, понял он: способность чувствовать боль.
Он сказал об этом Эде, и тот ответил: — Есть разные виды боли.
— Да. — Данло зажал рукой глаз, борясь со знакомой, прошивающей голову болью. — Но боль — всегда боль. Она всегда… ранит.
— Когда-то я был человеком, во многом похожим на тебя, — напомнил Эде. — И страдал от физической боли, как всякий человек. Когда я поместил свой разум в компьютер и покинул тело, я думал, что избавился от боли навеки. Но духовная боль сильнее физической. Бесконечно сильнее.
— Я это уже слышал.
— Думаешь, это не больно — покинуть свое тело и преобразиться в световые штормы своего компьютера?
— Откуда мне знать?
— Думаешь, я не страдал три тысячи лет от страха потерять какую-то важнейшую часть моего человеческого “я” — потерять себя — в этой огромности?
— Я не знаю.
— А когда я раз за разом сокращал себя в своей битве с Кремниевым Богом — по-твоему, это самоурезание не приносило мне мучений?
— Может быть. Или ты просто запрограммирован на то, чтобы называть это мучениями.
— Можешь ты себе представить, что значит быть богом?
— Нет.
— Я скажу тебе. Если бы я захотел, то мог бы в миллионную долю секунды передумать все мысли, хранящиеся в библиотеках человечества.
— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.
Лицо Эде приняло горестное выражение.
— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.
Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути.
Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов “слов” этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.
— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.
— Что же страшнее?
— Не знать.
— Не знать чего?
— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.
— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.
— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое “я” — если это “я” вообще где-то есть.
Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное “я” в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма , цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.
— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?
— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?
— Да. Этого мало.
— Ну… извини тогда.
— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.
— Что же это?
Глаза Эде вспыхнули, и он сказал: — Хочу снова стать человеком.
— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.
— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…
— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.
— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.
— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.
— Человек — не роза.
— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.
— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.
— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.
— Да?
— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.
— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.
— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?
— Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159