Данло отметил эти импульсы, и этот его акт вызвал у него новые мысли, пробежавшие по голограмме со скоростью перегретого пара.
Мысль — это движение, а движение — это свет, подумал он. Его глаза шарили по кубу в стороны, вверх и вниз. Он ожидал, что все шесть граней будут светиться, наполняя куб своим сиянием. Однако, к его изумлению, большая часть голограммы оставалась темной, даже черной. В каждую секунду загоралось не более пятой части его нейронов. Данло, зная, что это опасно, все-таки взглянул на заднюю секцию куба, где тускло-красным огнем светилась зрительная кора. Одно то, что он зафиксировал внимание на этом тревожном оттенке, заставило вспыхнуть множество нейронов в его зрительном центре. Модель засверкала, и Данло, глядя на эти вспышки, активировал тем самым еще большее количество нейронов. В один момент весь участок зрительной коры загорелся ярко-лиловым пламенем. Боль, вызванная этим, горячим ножом вонзилась в глаз Данло и прошила мозг. Он почти что видел эту боль: она выглядела как черный туннель с огненными стенами.
Он чуть не потерял сознание, но заставил себя не делать этого.
Он смотрел на страшный огонь собственного зрения долго, не меньше трех ударов сердца — достаточно, чтобы Архитекторы затаили дыхание от изумления и страха.
Не стану бояться, думал Данло, глотая воздух. Страх похож на ледяную воду, пропитывающую каждую клетку твоего тела, и с ним можно справиться пятью способами. Одни бегут от него, как от разъяренного медведя, другие глушат его одеялом фальшивых эмоций и притворяются бесстрашными. Мастер заншина, ведя смертельный бой, позволяет страху струиться сквозь него, как вода, не цепляясь за него и не ставя ему преград, а лишь наблюдая за его течением как будто через стекло. Воины-поэты, по общему мнению, страха не ведают — но они в чем-то уже перешли за грань человеческого. Считается, что и галактические боги преодолели столь низменные программы, но боязливая голограмма Эде у локтя Данло опровергала эту версию. Возможно, отец Данло, если он действительно стал богом, открыл, как можно победить страх смерти. Но Данло оставался человеком, не собираясь становиться никем иным, и он избрал для себя пятый способ. Он посмел посмотреть в глаза величайшему своему ужасу и преобразовать его — так сетчатка глаза преобразует убийственную радиацию солнца в свет, озаряющий мозг. Его способом было чувствовать страх как возбуждающий трепет. Еще ребенком он искал опасности и смерти, играя с медвежатами. Однажды, в ночь трех лун, дед сказал ему, что эта дикость натуры будет и самой большой его слабостью, и величайшей силой. Харра Иви эн ли Эде провозгласила его бесстрашным, но на деле он был только диким — диким, как ветер, как белая талло, которая кувыркается в воздухе лишь для того, чтобы испытать свои крылья.
Не стану бояться, говорил он себе. Я попробую свой страх на вкус, и он сделает меня еще более живым, как глоток медвежьей крови.
Когда боль уже почти ослепила его, он наконец отвел глаза от той части куба. Был момент, когда он думал, что ослеп по-настоящему, потому что перед глазами стоял сплошной мрак. Потом он понял, что его взгляд всего лишь перешел на участок моторной коры. Поскольку он сидел неподвижно, нейроны в той секции тоже застыли, как черный лед.
Большая часть вселенной темна, вспомнил Данло, но из тьмы рождается свет.
Он убедился, что не ослеп и не сошел с ума, и горячая волна разлилась у него в животе. Он отнаблюдал это на модели, как алое свечение всех нейронов — как будто капля крови растворилась в стакане с водой. С окрепшей уверенностью он стал следить за разноцветными потоками своих мыслей. Он не был Совершенным, зато занимался мыслительными дисциплинами, о которых ни один Архитектор даже не мечтал. В юности фравашийский Старый Отец учил его трудным языковым философиям. Он сидел у костров с аутистами, когда они в общем просветлении исследовали мыслеландшафты реальной реальности. С помощью Томаса Рана, величайшего из мнемоников Ордена, он овладел почти всеми шестьюдесятью четырьмя положениями глубокого воспоминания. По природе своей он был математиком, по профессии — пилотом Ордена Мистических Математиков. Он пережил раздробленные пространства мультиплекса благодаря умению доказывать трудные теоремы и мыслить спокойно и четко перед лицом смерти. Он решил, что и сейчас будет так мыслить. Из любви к игре и из гордости он решил взглянуть на свой мозг во всем блеске его математического вдохновения.
Величайшей из всех известных ему теорем была Гипотеза Континуума.
Его отец доказал эту Великую Теорему, доказал, что между любыми двумя парами дискретных множеств точечных источников Лави существует прямой маршрут. Из этого следовало, что каждый пилот может вычислить прямой маршрут от одной звезды галактики до любой другой — если он достаточно для этого гениален. Для Данло отцовское доказательство было образцом изящества, шедевром холодного искристого света, и он решил мысленно поработать над ним. Он вызвал у себя в уме кристальные идеопласты, представляющие основное положение теоремы. Он занялся пятью леммами Гади, восхищаясь их силой и неотвратимо развертывающейся логикой.
Он доказал, что подпространство Джустерини входит в простое пространство Лави, и перед его мысленным взором выстроилась армия алмазных и изумрудных идеопластов, прекраснее прославленных соборов Веспера. И вся эта красота отражалась в светоприношении. Вся кора мозга теперь переливалась мандариново-алыми кольцами, кобальтовые сферы светились внутри топазовых, золотистых и хризолитовых. Дальней частью сознания Данло отмечал, как ахают Архитекторы в зале, пораженные великолепием голограммы. Им еще явно не доводилось видеть тайного пламени и безупречного порядка чистой математики.
Свет, свет — прекрасный и ужасный свет.
Данло тоже никогда этого не видел — по крайней мере таким образом. Он смотрел на огни своего разума, играя с логикой и цифрами. Он заново пробежал старинные доказательства Мотыльковой Леммы Зассенхауза и Теоремы Координат; он посвятил пару долгих мгновений теоремам, которые так и не были доказаны. И все это время он не отводил глаз от светоприношения, следя, как строятся и рушатся разноцветные узоры. Затем его стали посещать новые мысли, идеи странной новой математики, включающей в себя парадоксальную логику и весьма мистическое восприятие порядков бесконечности. Полностью контролируя свое мышление, Данло находил удовольствие в выстраивании фантастических мысленных конструкций и сверкающих, почти радужных концепций и абстракций. В лучшие его моменты по кубу проходил мощный мыслешторм, ослепляя Данло и тысячи других своим сиянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Мысль — это движение, а движение — это свет, подумал он. Его глаза шарили по кубу в стороны, вверх и вниз. Он ожидал, что все шесть граней будут светиться, наполняя куб своим сиянием. Однако, к его изумлению, большая часть голограммы оставалась темной, даже черной. В каждую секунду загоралось не более пятой части его нейронов. Данло, зная, что это опасно, все-таки взглянул на заднюю секцию куба, где тускло-красным огнем светилась зрительная кора. Одно то, что он зафиксировал внимание на этом тревожном оттенке, заставило вспыхнуть множество нейронов в его зрительном центре. Модель засверкала, и Данло, глядя на эти вспышки, активировал тем самым еще большее количество нейронов. В один момент весь участок зрительной коры загорелся ярко-лиловым пламенем. Боль, вызванная этим, горячим ножом вонзилась в глаз Данло и прошила мозг. Он почти что видел эту боль: она выглядела как черный туннель с огненными стенами.
Он чуть не потерял сознание, но заставил себя не делать этого.
Он смотрел на страшный огонь собственного зрения долго, не меньше трех ударов сердца — достаточно, чтобы Архитекторы затаили дыхание от изумления и страха.
Не стану бояться, думал Данло, глотая воздух. Страх похож на ледяную воду, пропитывающую каждую клетку твоего тела, и с ним можно справиться пятью способами. Одни бегут от него, как от разъяренного медведя, другие глушат его одеялом фальшивых эмоций и притворяются бесстрашными. Мастер заншина, ведя смертельный бой, позволяет страху струиться сквозь него, как вода, не цепляясь за него и не ставя ему преград, а лишь наблюдая за его течением как будто через стекло. Воины-поэты, по общему мнению, страха не ведают — но они в чем-то уже перешли за грань человеческого. Считается, что и галактические боги преодолели столь низменные программы, но боязливая голограмма Эде у локтя Данло опровергала эту версию. Возможно, отец Данло, если он действительно стал богом, открыл, как можно победить страх смерти. Но Данло оставался человеком, не собираясь становиться никем иным, и он избрал для себя пятый способ. Он посмел посмотреть в глаза величайшему своему ужасу и преобразовать его — так сетчатка глаза преобразует убийственную радиацию солнца в свет, озаряющий мозг. Его способом было чувствовать страх как возбуждающий трепет. Еще ребенком он искал опасности и смерти, играя с медвежатами. Однажды, в ночь трех лун, дед сказал ему, что эта дикость натуры будет и самой большой его слабостью, и величайшей силой. Харра Иви эн ли Эде провозгласила его бесстрашным, но на деле он был только диким — диким, как ветер, как белая талло, которая кувыркается в воздухе лишь для того, чтобы испытать свои крылья.
Не стану бояться, говорил он себе. Я попробую свой страх на вкус, и он сделает меня еще более живым, как глоток медвежьей крови.
Когда боль уже почти ослепила его, он наконец отвел глаза от той части куба. Был момент, когда он думал, что ослеп по-настоящему, потому что перед глазами стоял сплошной мрак. Потом он понял, что его взгляд всего лишь перешел на участок моторной коры. Поскольку он сидел неподвижно, нейроны в той секции тоже застыли, как черный лед.
Большая часть вселенной темна, вспомнил Данло, но из тьмы рождается свет.
Он убедился, что не ослеп и не сошел с ума, и горячая волна разлилась у него в животе. Он отнаблюдал это на модели, как алое свечение всех нейронов — как будто капля крови растворилась в стакане с водой. С окрепшей уверенностью он стал следить за разноцветными потоками своих мыслей. Он не был Совершенным, зато занимался мыслительными дисциплинами, о которых ни один Архитектор даже не мечтал. В юности фравашийский Старый Отец учил его трудным языковым философиям. Он сидел у костров с аутистами, когда они в общем просветлении исследовали мыслеландшафты реальной реальности. С помощью Томаса Рана, величайшего из мнемоников Ордена, он овладел почти всеми шестьюдесятью четырьмя положениями глубокого воспоминания. По природе своей он был математиком, по профессии — пилотом Ордена Мистических Математиков. Он пережил раздробленные пространства мультиплекса благодаря умению доказывать трудные теоремы и мыслить спокойно и четко перед лицом смерти. Он решил, что и сейчас будет так мыслить. Из любви к игре и из гордости он решил взглянуть на свой мозг во всем блеске его математического вдохновения.
Величайшей из всех известных ему теорем была Гипотеза Континуума.
Его отец доказал эту Великую Теорему, доказал, что между любыми двумя парами дискретных множеств точечных источников Лави существует прямой маршрут. Из этого следовало, что каждый пилот может вычислить прямой маршрут от одной звезды галактики до любой другой — если он достаточно для этого гениален. Для Данло отцовское доказательство было образцом изящества, шедевром холодного искристого света, и он решил мысленно поработать над ним. Он вызвал у себя в уме кристальные идеопласты, представляющие основное положение теоремы. Он занялся пятью леммами Гади, восхищаясь их силой и неотвратимо развертывающейся логикой.
Он доказал, что подпространство Джустерини входит в простое пространство Лави, и перед его мысленным взором выстроилась армия алмазных и изумрудных идеопластов, прекраснее прославленных соборов Веспера. И вся эта красота отражалась в светоприношении. Вся кора мозга теперь переливалась мандариново-алыми кольцами, кобальтовые сферы светились внутри топазовых, золотистых и хризолитовых. Дальней частью сознания Данло отмечал, как ахают Архитекторы в зале, пораженные великолепием голограммы. Им еще явно не доводилось видеть тайного пламени и безупречного порядка чистой математики.
Свет, свет — прекрасный и ужасный свет.
Данло тоже никогда этого не видел — по крайней мере таким образом. Он смотрел на огни своего разума, играя с логикой и цифрами. Он заново пробежал старинные доказательства Мотыльковой Леммы Зассенхауза и Теоремы Координат; он посвятил пару долгих мгновений теоремам, которые так и не были доказаны. И все это время он не отводил глаз от светоприношения, следя, как строятся и рушатся разноцветные узоры. Затем его стали посещать новые мысли, идеи странной новой математики, включающей в себя парадоксальную логику и весьма мистическое восприятие порядков бесконечности. Полностью контролируя свое мышление, Данло находил удовольствие в выстраивании фантастических мысленных конструкций и сверкающих, почти радужных концепций и абстракций. В лучшие его моменты по кубу проходил мощный мыслешторм, ослепляя Данло и тысячи других своим сиянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159