Заутру узнал, что отступили и бросили его Линкен и Ауфенберг. Его ночная речь на военном совете: прорваться, или погибнуть здесь! В ледяных, мокрых, туманных теснинах, чистой копии ада, дрались уже с уже нечеловеческой злобою, резали клыками, как звери: ни раненых, ни пленных, ни чести, ни рыцарства, ни жизни небесной, ни жизни земной; перерезать их всех, или умереть! Генералы в армии русской командовали уже сотней егерей, или двумя сотнями гренадер. По грудам кровавых трупов поднимались из теснин и, под картечью, вгрызаясь зубами, ползли вверх, срываясь, по жутким, тонущим в тумане, обледенелым кручам; не пойму, при чём тут веселенькая, точно по заказу гарнизонного клуба писанная, картина Сурикова. Чёртов мост знаменит; Чёртов мост еще не был худшим, Лекурб отступил от Чёртова моста, устрашаясь обходного маневра; не успев мост уничтожить, и разрушив лишь замок его. В тысячу раз жутче видится мне Урзернская дыра: черный, низкий, узкий, едва протискивалась навьюченная лошадь, тоннель длиною шагов в двести, пробитый в скале. И гренадеры Милорадовича: идя против картечи и ружейных залпов, в штыки, в кромешной тьме, прошли эту дыру; завалив ее доверху своими и чужими трупами. Вот где картинки из Апокалипсиса! Кто может рассказать о том, что видела Урзернская дыра? Юлий однажды сказал мне фразу, глубины которой мне не понять; Юлий однажды сказал, очень угрюмо: не верь тому, кто будет рассказывать, будто ходил в атаку на пулеметы. Милорадович не был убит в том походе, он ещё не исполнил своего предназначения; Милорадовичу еще предстояло изгнать на России великого Наполеона, спасти гений Пушкина от Соловецкого монастыря, и умереть от английской пули Каховского, от раны, полученной посреди Санкт-Петербурга, возле Медного Всадника, на декабрьской Петровской площади. Выстрел Каховского превратил, позволил толковать воинственное, но мирное неповиновение как вооруженный мятеж. На выстрел Каховского ответили картечью. Выстрел Каховского был подл; лишь у озлобленного всеобщим презрением Каховского могла подняться рука на генерала Милорадовича, народного героя, любимца всей России, граф Милорадович, храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший в мире человек, идол солдат, управлявший несколько лет Петербургом, не зная ни одного закона, и как нарочно убитый в первый день царствования Николая, время изменивалось, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей, время запутывалось, ах, дурачьё, горячие головы, говорил Милорадович, умирая, в Конногвардейских казармах, на руках у доктора Арндта, а через одиннадцать лет на руках у Арндта умрет от такой же раны Пушкин, время запутывалось, под перевалом Паникс в осенних вечерних Альпах рядом стояли Суворов, который почти уже умер, и еще молодой Милорадович, и юный великий князь Константин, чьим именем приведут обманутых солдат на Петровскую площадь, время изменивалось, Суворов не знал, что за Паниксом, где засели французы, его ждут чин генералиссимуса, пиры и балы в его честь в Праге, и немилость, и угроза заточения в крепость, и близкая смерть; и уж никто даже во французской армии не знал, что генерал Бонапарт вернулся из Египта в Париж, и это значит, что дни Директории сочтены, ей остался ровно месяц. Время изменивалось; и генерал Дюмурье, когда-то разбитый Суворовым в Польше, вскоре поскачет с тайною миссией от консула Наполеона к императору Павлу; время, что дороже всего, Суворову уже изменило. И он чувствовал, что становится времени чужим. Зачем я не живописец! Угасающим вечером в Альпах, осенним, в последний год восемнадцатого столетия, в последнюю осень своей жизни, в предпоследнюю осень в жизни императора Павла, в исходе погибшей кампании: вождь измученной и крошечной, израненной армии; в драном плаще; уже изнеможденный тяжелой болезнью; заросший грязной, старческой щетиной; в шляпе, отобранной казаками у какого-то капуцина; искренне, глубоко задумался, любуясь, засмотревшись на вечерние Альпы… и повернувшись к свите, к великому князю, с искренним и досадливым сожалением:…ах господа! зачем я не живописец! что это — шутка, в заключение легенды? горький мо для записи адъютантами? или, как считает Малыш, тут и есть ключ ко всей его жизни? Вот вам невинный сюжет загадочного исторического романа: альпийский поход фельдмаршала. Река времен в своем теченье уносит все дела людей… — …меч Павлов! щит царей Европы! князь славы! се, Суворов, ты!.. — …кто перед ратью будет, пылая, ездить на кляче?.. есть сухари?.. гроб, в траурной, фельдмаршальской, процессии, везли из Коломны, по зеленой уже и пыльной Садовой, Державин шел за гробом. История есть цепь злодейств; тяжелая державинская фраза; все они теперь причастны Истории; и лавр императрицы Екатерины, лавр римских воинов осеняют их; глас поэзии чудесной сердца враждебные дружит; взгляните, в чьем окружении умиротворились императрица и её вельможи; летящие Славы с лавровыми венками; орлы, и лиры, лавр! лавр! Аполлон и Минерва, музы Талия и Мельпомена, Эрато и Терпсихора, мудрецы Платон, Гомер, Евклид, Демосфен, Гиппократ, Геродот, Тацит, Еврипид, Цицерон, Вергилий; зеленые кущи; при сладких звуках вдохновенья, при песнях лир, и восстают благословенья… нисходит мир; История, смущая любопытствующие умы, веет равнодушием, цифирь её годов и столетий выглядит нумерами театральных явлений, страсти в ней кажутся отрешенными, как ремарки у Шекспира, а История ткалась из ненависти, из мнений, из приязней и враждебностей, княгиня Дашкова полупрезрительно именовала Державина Катоном, в виду имелся, как понимаете, Катон Старший, Цензор, то бишь: Марк Порций Катон Кензорий Старший, известный суровостью в борьбе против порчи нравов; чего в прозвище больше: иронии, неприязни? имя Семирамиды, и имя Катона звучат, как мне представляется, более лестно, нежели иронически; если раскроете Тита Ливия, о Ка тоне: его гибкий ум был настолько разносторонен, что, чем бы он ни занимался, казалось, рожден он лишь для одного этого… — Чистота души Державина: вот что не давало покоя язвительной, лукавой, и искательной, и завистливой к тому же, княгине. Державин прекратил знакомство с нею, она, конечно, не оставит вам сделать добро: если вы узнаете ея нрав и угодите! — но стерегитесь, ради Бога, что-нибудь в трудах ваших брать на себя, а относите всё, особливо публично, к ней, ей это приятно, — …добродетели Катона, говорит историк, были для его века слишком суровыми, добродетели, кажется мне, излишне суровы для любого века, добродетельный у всех стоит поперек дороги, Державин не умел делать приятное; мог сказать, вслед за философом: новой гордости научило меня моё я;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145