За версту видно, батюшка твой был деревенский поп, а матушка: попадья; и выходит кругом, что есть ты не пролетарского и батрачьего классу, а что ни есть настоящий попович!
И в рот телятинку положил: примериваясь внимательно к жарко му, и как бы ловчей, без задержки, хлопнуть еще рюмку.
XVI
…и по омертвевшему его взгляду…
(даже телятинка застряла у меня в горле), взгляду тухлому, как затертый двугривенный, и флоксы испустили вдруг осенний аромат гниения, по жуткому испугу в двугривенных его глазах, под кудлатыми бровями, не шибко великого достоинства копейках, понял вдруг, что по пьяной лавочке, дурь, околесица, андроны едут, сапоги всмятку, по наущению чертушки, я ляпнул ему чистейшую правду: ту правду, в которую мой генерал, за истечением давности лет, и забыл уж верить.
XVII
Кровь в роду деревенских священнослужителей крепкая. Генерал, хоть и потемнел, дуба не врезал. Худо-бедно справился с управлением и продолжил полет, но молчал уже до приземления. Я лечил его зверобоем, и на этом горючем мы кое-как дотянули; я мягко его приземлил в намеченной точке, то есть в спальне, заботливо внемля всем клятвам, и отвечая такими же лживыми клятвами, что верю, верю, затем я вернулся в зону полетов, допил вечернюю норму, а норма моя составляла в ту пору литр, и задумался. вечернее солнце уже опустилось за дубами и кленами Ждановки, и, в июльском вечере, осень уже крадучись пробиралась в вечерних тенях деревьев и у темной воды, тяжело ли было бы мне: утверждать всю жизнь, что отец мой, пропавший без вести в августе сорок первого, не инженер был, а крестьянин, да, в общем-то, нет, ни ко мне, ни к отцу моему такое утверждение не имеет отношения, жизнь мой товарищ батя жил трудовую, родился он в годике седьмом в деревне, а призывали его в Красную Армию из небольшого какого-то города, где он слесарил, кажется, в железнодорожных мастерских, конечно, происхождение из духовенства мешало и зачислению в летную школу, и получению командирских кубарей, формально ничего криминального не имелось, другое дело, если батюшку его расстреляли за укрывательство церковного золота или упекли за контрревдеятельность, но это вряд ли, тяжесть в том, что, один раз совравши, нужно дуть в ту дуду всю жизнь, помню я, с какими лицами люди, утаившие, что родители их репрессированы, кидали в печь бумажки, где извещалось о реабилитации, но дело в том, что товарищ батя дурака валял, кажется, зря, в Испанию его не взяли, а те, кто отбирал людей для Испании, дело знали и проверку вели непосредственно по месту рождения, вот почему застопорилась карьера товарища бати перед войной, невзирая на большие потери в командирском составе в тридцать седьмом и тридцать восьмом, хотя трогать его не трогали, войну он начал комэском, тут потери пошли еще хуже, уже осенью сорок первого формировал он, в осеннем тылу, за верхнею Волгой, полк, ему дали полк, в сорок четвертом дивизию, в феврале сорок пятого генеральское звание, уже после войны его сняли с дивизии, не одобрив, быть может, женитьбу его на красавице девочке, и пустили по около-хозяйственной линии, а вторую генеральскую звезду получил он в пятьдест восьмом, уже выслужив ее по должности, да и какое всё это может иметь значение, нечетко припомнилась мне изустная история, один из маршалов наших держал в тайне своё происхождение из духовенства, пока Генералиссимус не заметил ему: почему вы отцу не пишете? нехорошо; напишите отцу, июльский вечер темнел, приближаясь к полуночи, и уж я догадался, и флоксы лениво осыпа ли лепестки на заляпанную жиром н красным вином голубую вечернюю скатерть, что пора мне из генеральской квартиры отчаливать, к тому же, примерно в то же самое время, я осчастливил генеральскую жену, в чем не очень повинен был, я подарил ей французские колготки, предмет женского убранства в то время невиданный, и она с беззастенчивостью вызывающей явилась ко мне покрасоваться, дивная женщина тридцати шести лет (в те времена: возраст почти пожилой…), хранимая от немолодости легкой жизнью, уходом, достатком, и видящая с досадой, что здесь жизнь уже кончилась, а жить хочется еще отчаянней, чем в семнадцать лет, и горькая злость неистраченных соков, красота тонкая и уже увядающая, красота нервная и капризная, и я не уберегся; как все женщины ее характера и темперамента, она легко ладила с моралью, и как все женщины ее темперамента и характера, переступив, уже удержу не знала; через ночной двор, под высокими темными кленами, в июльской ночи, пахучей, и уже тронутой запахом осени, через калитку, каменные два столба и железная скрипучая дверца, здесь я защищал Хромого от налета мальчишек, ушел я из генеральского дома, и уже не вернулся, я улетел вместе с режиссером в Забайкалье изучать натуру для съемок фильма по моей книжке. Таёжные гарнизоны, перелеты, тяжелые попойки, каждый вечер с другими людьми и за тысячу верст от пирушки вчерашней, отвлекли меня (…а может быть, они делятся друг с другом интимными тайнами из неуверенности. Кажется мне, неуверенность движет женщиной и в любви и в жизни, точнее, ужаснейшие перепады от жестокой уверенности и победительности к уязвленности и неуверенности, что изживаются или слезами, или гневом, ужасным женским гневом, не знающим ограничений порядочности. Ее решимость, с горящим взором, была разновидностью опрометчивости или безумия. Ее неосмотрительность, ее безрассудство уместней пришлись бы в замке умирающего графа из романа восемнадцатого века, чем в патриархальной генеральской квартире; ее враждебность, вдруг вспыхнувшая к дочери, едва ль не насильно отправленной в деревни, в фольклорную поездку по Вологодчине; и временами мне девочку жаль; ее истерики, клятвы, требования клятв; и веселый смех с невысохшими слезами на глазах; ее упреки в том, что я думаю о ней хуже, чем она заслуживает; ее уверения, что она много хуже, чем я о ней думаю; ее жаркая благодарность за то, что я вернул ей жизнь; слезы о том, что я погубил ее жизнь; обвинения в том, что я вовсе не думаю о ней и о генерале, — вот это уже было ближе к истине; и неприличная ее восторженность, и какие-то, испеченные исключительно для меня, пироги, и очень дорогие подарки, и гулянья вдвоём под летними кленами по траве и песчаным берегам утренней Ждановки; и ее вдохновенье, и мечтанья убежать вдвоём на Кавказ!.. от всего этого можно было и сделаться поэтом, и сойти с ума; а как чарующе она изменилась, ее живительная и тревожная юная красота, ее движения летящие, звучность ее голоса, томящегося любовным мучением, и горделиво блистающая юность в ее утренних глазах…), я мечтал прилететь в гарнизон, где я служил; увидеть Калмыка; я чувствовал встречу с Калмыком важной для моей жизни; и убежден был, что лучшей натуры быть не может;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
И в рот телятинку положил: примериваясь внимательно к жарко му, и как бы ловчей, без задержки, хлопнуть еще рюмку.
XVI
…и по омертвевшему его взгляду…
(даже телятинка застряла у меня в горле), взгляду тухлому, как затертый двугривенный, и флоксы испустили вдруг осенний аромат гниения, по жуткому испугу в двугривенных его глазах, под кудлатыми бровями, не шибко великого достоинства копейках, понял вдруг, что по пьяной лавочке, дурь, околесица, андроны едут, сапоги всмятку, по наущению чертушки, я ляпнул ему чистейшую правду: ту правду, в которую мой генерал, за истечением давности лет, и забыл уж верить.
XVII
Кровь в роду деревенских священнослужителей крепкая. Генерал, хоть и потемнел, дуба не врезал. Худо-бедно справился с управлением и продолжил полет, но молчал уже до приземления. Я лечил его зверобоем, и на этом горючем мы кое-как дотянули; я мягко его приземлил в намеченной точке, то есть в спальне, заботливо внемля всем клятвам, и отвечая такими же лживыми клятвами, что верю, верю, затем я вернулся в зону полетов, допил вечернюю норму, а норма моя составляла в ту пору литр, и задумался. вечернее солнце уже опустилось за дубами и кленами Ждановки, и, в июльском вечере, осень уже крадучись пробиралась в вечерних тенях деревьев и у темной воды, тяжело ли было бы мне: утверждать всю жизнь, что отец мой, пропавший без вести в августе сорок первого, не инженер был, а крестьянин, да, в общем-то, нет, ни ко мне, ни к отцу моему такое утверждение не имеет отношения, жизнь мой товарищ батя жил трудовую, родился он в годике седьмом в деревне, а призывали его в Красную Армию из небольшого какого-то города, где он слесарил, кажется, в железнодорожных мастерских, конечно, происхождение из духовенства мешало и зачислению в летную школу, и получению командирских кубарей, формально ничего криминального не имелось, другое дело, если батюшку его расстреляли за укрывательство церковного золота или упекли за контрревдеятельность, но это вряд ли, тяжесть в том, что, один раз совравши, нужно дуть в ту дуду всю жизнь, помню я, с какими лицами люди, утаившие, что родители их репрессированы, кидали в печь бумажки, где извещалось о реабилитации, но дело в том, что товарищ батя дурака валял, кажется, зря, в Испанию его не взяли, а те, кто отбирал людей для Испании, дело знали и проверку вели непосредственно по месту рождения, вот почему застопорилась карьера товарища бати перед войной, невзирая на большие потери в командирском составе в тридцать седьмом и тридцать восьмом, хотя трогать его не трогали, войну он начал комэском, тут потери пошли еще хуже, уже осенью сорок первого формировал он, в осеннем тылу, за верхнею Волгой, полк, ему дали полк, в сорок четвертом дивизию, в феврале сорок пятого генеральское звание, уже после войны его сняли с дивизии, не одобрив, быть может, женитьбу его на красавице девочке, и пустили по около-хозяйственной линии, а вторую генеральскую звезду получил он в пятьдест восьмом, уже выслужив ее по должности, да и какое всё это может иметь значение, нечетко припомнилась мне изустная история, один из маршалов наших держал в тайне своё происхождение из духовенства, пока Генералиссимус не заметил ему: почему вы отцу не пишете? нехорошо; напишите отцу, июльский вечер темнел, приближаясь к полуночи, и уж я догадался, и флоксы лениво осыпа ли лепестки на заляпанную жиром н красным вином голубую вечернюю скатерть, что пора мне из генеральской квартиры отчаливать, к тому же, примерно в то же самое время, я осчастливил генеральскую жену, в чем не очень повинен был, я подарил ей французские колготки, предмет женского убранства в то время невиданный, и она с беззастенчивостью вызывающей явилась ко мне покрасоваться, дивная женщина тридцати шести лет (в те времена: возраст почти пожилой…), хранимая от немолодости легкой жизнью, уходом, достатком, и видящая с досадой, что здесь жизнь уже кончилась, а жить хочется еще отчаянней, чем в семнадцать лет, и горькая злость неистраченных соков, красота тонкая и уже увядающая, красота нервная и капризная, и я не уберегся; как все женщины ее характера и темперамента, она легко ладила с моралью, и как все женщины ее темперамента и характера, переступив, уже удержу не знала; через ночной двор, под высокими темными кленами, в июльской ночи, пахучей, и уже тронутой запахом осени, через калитку, каменные два столба и железная скрипучая дверца, здесь я защищал Хромого от налета мальчишек, ушел я из генеральского дома, и уже не вернулся, я улетел вместе с режиссером в Забайкалье изучать натуру для съемок фильма по моей книжке. Таёжные гарнизоны, перелеты, тяжелые попойки, каждый вечер с другими людьми и за тысячу верст от пирушки вчерашней, отвлекли меня (…а может быть, они делятся друг с другом интимными тайнами из неуверенности. Кажется мне, неуверенность движет женщиной и в любви и в жизни, точнее, ужаснейшие перепады от жестокой уверенности и победительности к уязвленности и неуверенности, что изживаются или слезами, или гневом, ужасным женским гневом, не знающим ограничений порядочности. Ее решимость, с горящим взором, была разновидностью опрометчивости или безумия. Ее неосмотрительность, ее безрассудство уместней пришлись бы в замке умирающего графа из романа восемнадцатого века, чем в патриархальной генеральской квартире; ее враждебность, вдруг вспыхнувшая к дочери, едва ль не насильно отправленной в деревни, в фольклорную поездку по Вологодчине; и временами мне девочку жаль; ее истерики, клятвы, требования клятв; и веселый смех с невысохшими слезами на глазах; ее упреки в том, что я думаю о ней хуже, чем она заслуживает; ее уверения, что она много хуже, чем я о ней думаю; ее жаркая благодарность за то, что я вернул ей жизнь; слезы о том, что я погубил ее жизнь; обвинения в том, что я вовсе не думаю о ней и о генерале, — вот это уже было ближе к истине; и неприличная ее восторженность, и какие-то, испеченные исключительно для меня, пироги, и очень дорогие подарки, и гулянья вдвоём под летними кленами по траве и песчаным берегам утренней Ждановки; и ее вдохновенье, и мечтанья убежать вдвоём на Кавказ!.. от всего этого можно было и сделаться поэтом, и сойти с ума; а как чарующе она изменилась, ее живительная и тревожная юная красота, ее движения летящие, звучность ее голоса, томящегося любовным мучением, и горделиво блистающая юность в ее утренних глазах…), я мечтал прилететь в гарнизон, где я служил; увидеть Калмыка; я чувствовал встречу с Калмыком важной для моей жизни; и убежден был, что лучшей натуры быть не может;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145