тут важно смещение; введением Князя в их жизнь: действия их получают смещение; все герои вдруг обретают иное ви дение: интереснейшая из загадочностей великой литературы; и есть тут еще загадка: роман очень замкнут, наиболее замкнутый, в своей теме, в круге, из романов всех Федора Михайловича; и Малыш говорил мне, что давно уже мечтает исполнить маленькую работу в сем романе, заметно сильней, чем в других у Федора Михайловича, действует обратная связь: где текст, его жизнь уводит перо Творца, его автора: в загадочное; загадочное нельзя ни придумать, ни сочинить, ни увидеть заранее; все великие книги уходят от начального замысла; уводятся, как на скользком паркете волчок: неизвестной покуда силою; но силою: уже в них заложенною пером; уводятся: в неисчислимое. Загадочность вечная квадратуры круга разрешается: в неразрешимости всей задачи, простите мне каламбур; в своё время, когда композиторов очень больно секли на съезжей за формализм, в Большом театре шутили, что не разрешенная в терцию секунда требует разрешения в Главреперткоме. Квадрат исчисли м. Грифель в циркуле убежден, что он движется, по прямой: ножка циркуля властно уводит его в неисчислимость; в иное устройство мира; и в известном смысле, творение циркуля, результат сотворчества грифеля, неподвижной иглы и двух соединенных в верхушке ножек являет виде ние, непостижное уму: и пребудет таким до тех пор, когда мы наконец узна ем причину и суть тяготения. Квадрат и окружность: несоизмеримы. И что говорить о кривых, прочерчиваемых изменяющимся циркулем в искривленном и изменяющемся пространстве: жизнь… и ночами, нескончаемо длительными, мне думается, что поэт и рождается с горьким звучанием никогда на устах; Пушкин… — …и никогда моя душа, смущ е нная рабыня вашей… — Князь рожден: чтобы, перемещаему быть из никогда в минуту, — где пригрезится вдруг ему счастье, — смещать видимый мир, обнаруживая неизвестность; в жизни Князь: мальчишество и безумие… чистый и жаркий пламень веры: в Женщину и Божество; мальчишество и безумие… и, как мне ни горько за Князя: но всё это Женщине не нужно… ах, безумие и мальчишество… — так, примерно, говорила она, не очень заботясь, внимаю я или нет, и мальчишеское, проклятое, смущение мое перед ней, перед всем её Женским, пред умом её и красотой, безразличными к миру, и перед пугающей неподвижностью ее души, которая не имела необходимости литься навстречу чему-то, всё, нужное ей, вберет она и без нервности ей не присущих движений, иль уже вобрала, в неизвестном давно, её прошлое для меня было истинным понятием никогда, я с мальчишеской жадностью мечтал жить ее прошлым, ее жизнью: про которую мне известно было немногое, и то очень смутно, господи, возможна ли женщине мертвой хвала, насмешницей звал ее Юлий, еще когда была она невыносимо жестоким в насмешливости ребенком, в насмешливости умной и взрослой, отец ее сгорел в сорок первом над Кенигсбергом, дальнебомбардировочная авиация, и Юлия она встретила весной, мокрым солнечным днем, среди снега и льда, в переулке, где гуляла с щенком, громадной немецкой овчаркой, весной, в сорок пятом или в сорок шестом, Юлий жутко хромал, в черной флотской шинели, с перебитой голенью, после госпиталя, Юлий уже вернулся в университет, где едва ль не возглавил кафедру, и дядя Степан Андреевич, который был вовсе не родственник, а друг отца, и, кажется, всю жизнь, молча любивший ее мать, дядя Степан Андреевич вернулся в сорок шестом, после плена и всех проверок, и тоже в университет, а в сорок седьмом Юлий вылетел из университета, куда смог вернуться только лет через десять, а дядя Степан Андреевич уже в сорок шестом сел на десять лет: за знакомство с Иваном Буниным, и вернулся как раз к той поре, когда первый том господина Бунина подписывали к печати, сорок седьмой, веселое время, мать ее почти не вставала, осколок в спине, бедствовали отчаянно, и она изводила Юлия немилосердной жестокостью умной насмешки, неужели она уже знала, ребенок, как Юлий в нее был влюблен, в её взрослую пору, в семидесятые годы, когда я узнал её, насмешливость и жестокость почти не пробуждались в ней, и была она не насмешливой, а задумчивой, жила точно в ином, неизвестном мне, мире, и на всякие вздорности мира здешнего взглядывала непонимающим, долгим взглядом громадных, тяжелых и темных глаз, оживлял её только Мальчик, боже мой, как она с ним смеялась, и пела с ним под гитару, в особенности в тот дождливый вечер, когда Мальчик пророчествовал у Николы Морского, когда мы очень долго ждали её в неуклюжем молчании втроем, с Юлием и Магистром, и когда я впервые, после шестьдесят девятого года, вновь увидел, не чая, Мальчика, совершенно уже иного, тяжелого и поджарого, будто лось, веселого и смущенного, и очень счастливого, семьдесят четвертый год, в доме на канале Грибоедова, я тогда еще не знал, что знакомство мое с милым Мальчиком началось много раньше, еще в дружбе моей с Хромым, в переулке у речки Ждановки, как ни странно, кутил и играл я с Хромым, редкой сволочью, в том дворе, где я зажил впоследствии: в генеральской квартире, а в тот вечер, дождливый и сумрачный, я впервые увидел Насмешницу с Мальчиком: смеющуюся и счастливую… затем мне сказали, что она умерла; трудно вдруг изъяснить словами чувство, с каким я воспринял это известие; и с уверенностью я скажу лишь одно: после вечера, в июле семьдесят шестого, когда она, в ожидании чего-то, нервничала, и тревожилась, и тревожно веселилась, и, чтобы отвлечься, занимала меня веселым рассказом о бабушке своей и о маме, и какими-то петербургскими историями, вот после того вечера, в июле 1976 года, я ее больше не видел… почему мы про время, в котором живем, ненадежно думаем, что оно вечно, июль шестьдесят четвертого, малиновые и фиолетовые флоксы, в хрустале, на голубой скатерти, охотничью водку пить с генералом, грибочки, телятинка, догоним Америку по мясу, ах, какую телятинку изготовляла молодая, красавица нервная, генеральша: нежнейшую, и пропитанную насквозь необыкновеннейшим соусом, так прямо и истаивала телятинка во рту, еще шестьдесят четвертый, и звучит, томяще, пластинка: над морем, над ласковым морем… а до встречи с Насмешницей жить еще долгие девять лет… ), а чудесная, и душистая была охотничья, вспомнить приятно, в кружевной и граненой, из генеральского распределителя, посуде: лукаво просвеченной вечереющим летним солнцем, хрусталь, малиновые и синие флоксы, и дернул же меня черт шутить, и, прожевывая, со слезинкой, после рюмки душевной охотничьей, проглатывая восхитительной засолки груздочек, и уже подцепляя на вилочку, мельхиоровую, ломтик нежной телятинки, безразлично я проворчал:
— Врешь ты всё, маршал… мужичье дитё. Какой из тебя, к русалкам, мужик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145