Потом она, к счастью, заболела, и «Тайну двух океанов» дала мне какая-то белобрысая девушка. Теперь меня выгонят. Список всех выгнанных висел у них на стене; записаться второй раз было уже невозможно. Выгонят — это точно; а что они делают с теми, кто совсем не вернул им книгу? Дело ясное: сообщат в школу, и директор меня исключит. Мать будет плакать, а отчим смеяться и петь. Ну и пусть. Пусть меня исключат! Мне же лучше. Все пойдут утром в школу — а я на каток. Весной буду кататься на льдинах, а когда потеплеет совсем, буду лазить на судоремонтный завод, прыгать с баржи на баржу, спускаться в сырые и ржавые кубрики, где можно найти пустую бутылку, а если вдруг повезёт, то фуражку, настоящую мичманку без кокарды и без козырька. А когда будет лето, я пойду на завод работать. Я пойду на «Баварию», как Володька Молчанов, которого выгнали из четвёртого класса. Ему, правда, было уже пятнадцать. Отец устроил его на «Баварию» (а Володька, конечно, устроит меня). Он рассказывал сам: работы всего до обеда, получает пятьсот рублей, — и показывал собственные часы «Победа», купленные с получки в комиссионке за сто пятьдесят. Он курил возле школы (из собственной пачки) и сплёвывал на тротуар, а учителям говорил свысока «Здрасьте». Учителя очень нервничали, им, наверное, было стыдно за то, что они его выгнали, они спрашивали, как он живёт, а он отвечал им, лениво: «Да бросьте вы, Марья Петровна. Не переживайте. Как ваши дети? Как муж себя чувствует? А я что? Я рабочий человек. У кого специальность в руках, с голоду не подохнет. Пять сотен заколачиваю, к лету моторку буду куплять». Вот и я буду так же. Приду в класс, сяду на парту, закурю папиросу «Казбек» и скажу: «Ну что, „жи“, „ши“ пиши через „и“? Я за прошлый вон месяц наряды на тыщу закрыл». Тысяча рублей были безумные деньги… но лучше свалить всё на отчима. Без всяких трагедий, а так, со смешком. Приду завтра в класс, кину портфель, повихляюсь всем телом, как это у нас в классе принято, скажу — будто между прочим: «Отчим, козёл, начудил. Книжке устроил выкидыш». Выкидыш было хорошее слово, я его слышал в трамвае. Одна дама сказала другой — со значением, понижая голос: «…Она ему устроила выкидыш». — «Как!» — ахнула вторая дама, на что первая, жестко, прищурясь, сказала; «Вот так. Захотела — и выкинула!» Выкидыш было хорошее слово, оно означало энергичное, окончательное выкидывание. Так я выкидывал свои тетрадки после первой четверти. Близился праздник, всё было праздничным, и я, забравшись на подоконник, начал швырять тетрадки в форточку, в морозный осенний день. Я выкидывал их — все мои неудачи и огорчения, — мстительно, с наслаждением приговаривая: «Выкидыш! Выкидыш! Выкидыш!..» Это было очень энергичное и ёмкое слово. Правда, минут через десять все мои тетрадки принесла обратно наша дворничиха Анастасия, уже хлопнувшая, по случаю праздничка, стакан. Она принесла тетрадки и устроила на кухне чудовищный крик насчёт безобразия и того, что люди с виду приличные. Я твердо решил, что приятнее с виду быть неприличным, потому что тогда можно всё. Я своими глазами видел, как на Малой Гребецкой двое пьяных выкидывали в окно четвёртого этажа шкаф, а дворник свистел в свисток и смеялся. Мама, очень стесняясь, дала дворничихе Анастасии пять рублей: одну трёшку и две бумажки по рублю — большие, квадратненькие бумажки. Пять рублей были очень большие деньги. Когда дома у нас было нечего есть, мама давала мне пять рублей, и я бежал на Ждановскую набережную. На углу Большого проспекта, рядом с гомеопатической аптекой, наискосок от часовни, я покупал в «Гастрономе» за три рубля большую банку тресковой печени в масле, и рядом, в овощном мне отвешивали на два рубля почти полную сетку картошки, целых два килограмма, и мы всей семьёй ели варёную картошку с тресковой печёнкой. Мне очень нравилось, когда у нас было нечего есть, я не понимал, почему мы не едим так каждый вечер. Пять рублей, насколько я понял, дали дворничихе Анастасии за то, что она замолчит и уйдёт. Я бы за пять рублей замолчал сразу, но Анастасия ещё битый час орала на лестнице, она была очень принципиальная. Из-за этого у меня пропали все каникулы. Сын Анастасии Мишка был совсем взрослый, из четвёртого класса, длинный и рыжий. Как-то раз он повёл нас во двор, вынул из-за пазухи свернутую газетку и стал этой газеткой ломать пополам штакетник. Потом газета разорвалась в клочья, и мы увидали, что внутри был кусок водопроводной трубы. Мишка сказал, что вот так убивают коммунистов в Америке. Идёт коммунист проводить с безработными собрание или устраивать забастовку на заводе, а его догоняет человек с газеткой в руке, стук газеткой по шляпе и дальше пошёл — вроде, шуточки, школьного друга встретил. А потом смотрят — а коммунист уже мёртвый. А полиция — молчок, там вся полиция купленная. И все каникулы я просидел дома: боялся, что Мишка встретит меня во дворе и стукнет газетой по кепочке. И привет. Как в Америке. Только в конце каникул, когда настал мой день рождения, отчим повёз меня смотреть Ботанический сад, но хорошим это не кончилось. Дело было решённое. Когда меня вызовут к директору, я скажу, что книжку выкинул отчим. И тогда директор сообщит отчиму на работу, и отчима выгонят. Кесарю кесарево. Это тоже была хорошая, мрачная фраза. Её говорил наш водопроводчик Геннадий Михайлович, принимая после починки раковины собранные по квартире три рубля. «Кесарю кесарево, — говорил, снимая кепочку, он, — а слесарю слесарево». Насчет слесарева я понимал: это были три рубля, а что такое кесарево, мне объяснили в школьной уборной курильщики из четвёртого класса. Кесаря было немножко жалко, но он, очевидно, своё заслужил. Я уже знал, куда я вставлю эту хорошую, сильную фразу: я вставлю её в рассказ, где пираты делят награбленные сокровища. Плохой пират попробует всех обмануть, и тогда хороший пират без всяких увещеваний всадит ему кортик в брюхо, по самую рукоять, распорет всё брюхо снизу и доверху, вытрет нож о штаны, сплюнет и скажет мрачно: «Кесарю кесарево». Отчима выгонят из института, и он пойдёт на «Баварию», и платить ему будут всего пять рублей, и мы целый месяц будем есть одну банку тресковой печени. Вот тогда он…
— …Она же библиотечная!!
Да, замах был красив; этого у него не отнимешь. Книжка звучно ударилась о край форточной рамы, перевернулась, звучно высадила стекло в наружной форточке и, трепеща страницами, упала вниз, между рамами, на постеленную заботливо вату.
— …Гнусный койот! — закричал я в отчаянном гневе под звон стекла.
— …твою мать, — заворочался за стеной голос соседа, печатника дяди Симы, — наломаешься за день, прилечь не дадут, аристократы дремучие… (Аристократами в нашей коммунальной квартире нас звали по той причине, что на четверых у нас были две комнаты, одна десять, а другая двенадцать метров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145