куда как легко рассудить, что жертвенность есть причина несчастия вечного; что жертвенность есть условие непременного, злого несчастия: но попробуйте лишь представить, каково ему было с этим вечным несчастием жить; и он, пылкий, веселый, неуступчивый, гордый и злюка, он жаловался так горько и так беззащитно, жаловался единственному в мире другу, листу бумаги, так горько, что сердце болит и ноет. Господи, как болит голова. Мне случалось по три, но четыре года не брать в руки его книг, его сочинений, в особенности стихов: потому что не было сил. Вряд ли вы это поймете: все равно что ночами, ночь за ночью, мучительно слышать плач маленького ребенка; плач маленького ребенка, который давно уже умер. Видя отчетливо всю жертвенность жизни своей, признавая и утверждая священную жертву, он, вечная загадка человеческой печальной души, ни на миг не мог примириться ни с несчастием, ни с одиночеством: лютым, волчьим, сказочным, гиперболическим своим одиночеством, которое хуже пустыни, не зря: свободы сеятель пустынный; и, как небрежно обмолвился сам, истинное счастье он ведал лишь когда писал; и впрямь, представить лишь: какое, должно быть, счастье написать три любые строки из Онегина, три строки, уехал в тень лесов тригорских, в далекий северный уезд… и был печален мой приезд. Боже, грустно как. Чем начинался Онегин, ненадежной верой:…и скоро, скоро бури след в душе моей совсем утихнет, в сущности, высылка на Юг спасла его, Соловки бы его убили, Петербург бы убил его ещё скорее; ну, от Петербурга он не ушел; а в мае восемьсот двадцатого уезжал: горький опыт безверия, я был озлоблен, не верил ни друзьям, ни женщинам; уезжая, считал, что: огнь поэзии погас, она прошла, пора стихов, пора любви, веселых снов; восторгов краткий день протек… вспомните финал Руслана или французское письмо из Кишинева к Лёвушке; а Лёвушка, великая умница, дал читать письмо Плетневу, и, наверное, не Плетневу одному, он его половине Петербурга дал читать, чем сильно упрочил репутацию братца; жизнь кончена, вот мотив той поры; а люди… кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей… от делать нечего друзья; почти перед смертью он вновь вернулся к тому же размышлению: о люди! жалкий род… жрецы минутного! поклонники успеха… жрецы минутного. Жрецы минутного и окружили его в юности, и ему чудилось, что они, в важности жречества, знают тайну счастья, которое, как Протей, принимало неуловимое обличье то успеха, то женской любви: и притом неизменно хранило вкус тайны, тревожности; сладкия тревоги любви таинственной и шалости младой; и загадочен, таинствен был кутила Всеволожский с его египетскими девами, и с его девочкой, двенадцатилетней наложницей, милый друг… счастливый сын пиров… верный обожатель забав и лени золотой… знаток в неведомой науке счастья, стихи прелестные, но звучит в них горечь, горечь непричастности сим избранным; а единственное, в чем знаток был Всеволожский, это в роскоши, и в умении горстями швырять золото, которому у него счёту не было; и вот через пятнадцать лет, уже в Медном Всаднике, зазвучит, в качестве отповеди поспешному и неразборчивому юношескому восхищению:…ведь есть такие праздные счастливцы, ума недальнего, ленивцы, которым жизнь куда легка!.. я почему-то, при чтении этих строк, вспоминаю именно Всеволожского; счастливцы, ума недальнего! ленивцы… говорят, что Всадник загадочен, полон тайн; а мне думается, что он просто: автобиографическая повесть, и исполненная самых мрачных и дурных предчувствий и пророчеств; и в то же время Медный Всадник есть кривое и жуткое зеркало, в котором причудливо и прихотливо отразился Каменный Гость: тоже жуткая вещь, написанная о нём самом; но осень в Болдине, в восемьсот тридцатом году, такая страшная штука, что лучше, к ночи, её и не поминать; а как тонко и занятно повинил он разом по всех грехах литературу, очаровательный обман, любви нас не природа учит, а Сталь или Шатобриан, чем не тема для вдумчивого исследования, литература как суперструктура жизни, со всеми неисчислимыми последствиями, мы только счастию вредим, — ужасно это читать, но еще горше, видно, было писать; и вот наш враг Гимена, в испанском плаще посередь Петербурга, где дамы света так умны, так благочестия полны, и где после карточной игры обыден такой разговор: не хочешь ли отужинать, я познакомлю тебя с очень милой девочкой, ты будешь меня благодарить, вероятно, речь о той Надиньке, что упоминается и в стихах; хотела бы я на нее, дурочку милую, взглянуть; вот ведь, не угадаешь, откуда придет, или, точнее, падет тебе на головку бессмертие; и жил, желаньем медленно томим, томим и ветреным успехом… — …скучая наслажденьем… — …измены утомить успели, и всё ж, ещё будет вспоминать о девочке: блестящей, ветреной, живой, и своенравной, и пустой, ах как это написано, даже зависть берет к ней, четвёртая глава вообще великая глава, и многие годы была у меня любимейшей, и каждая глава в Онегине живет по таинственному своему закону; знал, что делал, когда издавал главы отдельными книжками; в четвертой главе он ещё не простился с юностью; с юностью простится он лишь в шестой главе… и не в девочках вовсе дело, поклонник истинного счастья не славит сетей сладострастья, и не в успехе, не в славе, знаем мы, что стоят эти почести изгнания… — …сердце женщин славы просит… — …вы рождены для славы женской, и прочее: всё пустое. Загадочность женщины: как начала божественного и как начала губительного, дьявольского, и загадочность счастья, которое мучительно и противоречиво чувствуется, ощущается то как единственная возможность жить, то просто как придаток к дому, к семейному столу, мой идеал теперь хозяйка, да щей горшок, и сколько бы он ни шутил, горечь в этих шутках неистощима: хоть и хладной опытностью болен; какая ужасная и великолепнейшая юная строка: приди! меня мертвит любовь; меня мертвит любовь: как умел выбирать единственно нужное слово, жить, умереть у милых ног — иного я желать не мог, и позже, безмерно знаменитое:…век, уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя… — все любили эти строки, и боготворили их, и перебрали, любуясь и восхищаясь, все в них слова: как главнейшие, понимать душой всё ваше совершенство, перед вами в муках, замирать, бледнеть и гаснуть… вот блаженство!.. —…как ужасно томиться жаждою любви… — в муках! жаждою любви! замирать, и гаснуть, то бишь умирать, жить, умереть у ваших ног… как гениально, как пыточно точно, говоря о первом и смутном ещё движении, трепетании души, ставит рядом он досаду и любовь! точнее и невозможно это, первейшее, движение представить; но мне виделось всегда, что главнейшее здесь продлилась:…но чтоб продлилась жизнь моя! Кажется, единственный во всей русской литературе, чувствовал с такою правдивостью и правотой длительность времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145