Малыш же — чистейший язычник, исповедующий затейливую мета-гомеровскую веру, он считает, что творящее я затем и сдвинуто из середины мира, с линии перспективы, чтобы видеть всё и ощущать всё в истинной кривизне, и поэтому гений вечно чужд миру, гений не делается ни мимолетной опорой, ни кратким обиталищем истины, но за это он видит её пути; его желания и видения не вмещаются в привычные людям представления, а сравнить эти желания и видения не с чем; язык наш убог и скуден, он жив лишь метафорой, и на нашем языке видения и желания гения неизъяснимы; единственное, чем назвать их можно: Любовь; жизнь есть страдание: страдание неисполненного вожделения, боюсь, мы никогда не поймем страданий Александр Сергеевича, чей неукрощенный дух заперт был в тюремной клетке бедных наших слов… — а вы толкуете мне про связь страдания с жизненными желаниями; человека, подчиненного жизненным желаниям, брать можно голыми руками, он уже готов продаться; а если желает он власти, силы, богатства иль жить как все… засмеяться и махнуть рукой; и зависть есть несвобода, и ненависть худшая из тюрем; и любовь — зависимость: ужаснейшая вещь; истинная любовь — вольная воля… привязчивая пиитическая глупость: вольность рек; ничего нет принужденней реки; воды текут, куда велит им их тяжесть; угодливость рек, текущих туда, где ниже: будь река вольной, она удалится в небеса; но вообразите себе смертный ужас реки, делающейся водопадом… всё, что гибелью грозит, неизъяснимы наслажденья; вот состояние водопада, назовем его так, очень претило Аристотелю, Аристотель видел, что страдание сопряжено с влечением, и, задолго до Сиддхартхи Гаутамы, решил, что избавление от страданий: в избавлении от влечений; но не от влечений вообще, а, в лучшем бюргерском духе, от влечений неупорядоченных, Аристотель вводит меру в любовную потребность, в страсть, влечение; всё это, конечно, чушь; читайте мудрого Гегеля, который гениально определил, что безмерность сама по себе уже есть мера; в сущности Аристотель отрицал любовь и говорил, что рассудительный ищет избавления от страданий, а не ищет удовольствия, то бишь рассудительный откажется от удовольствия, от влюбленности, от любви, от страсти, увы, Аристотель не понимал самой природы влечения, благо видел в середине, превыше всего ставил благоразумие, и брал ум как высшее, как начало и конец, как принцип и цель; всему тут виною, конечно, арифметика, у Малыша есть крошечная работа о ясном разуме и скрытом разуме… так скрытого разума Аристотель не предполагал и знать не хотел; но в противоречие всем суждениям о разуме, о благоразумии: вечно буйствовало в человечках чувство; вероятно, главнейшее, а может быть, единственное чувство, какое только есть в живом существе, есть желание свободы; и все трагедии живого мира: единственно в том, что свобода одного часто может осуществиться лишь через несвободу иль гибель другого, но подобная осуществленность уже есть несвобода, и мне неинтересна… вот, в состоянии водопада, наверное, и рождается вседозволенность, до смешного криво понимаемая свобода; известное: Бога нет, и всё дозволено часто толкуется как страха нет; господи, как это скучно, и грустно, увязывать вечно Бога — со страхом; действительно: Бога нет, и всё дозволено, но Бога нет — значит нет ощущения громадного богатства мира, Бога нет у червя, у крысы, нет мира, есть тюремная камера; есть гнилая нора; а нет дворцов и просторов и бесконечных звёздных небес; идейные афеисты ничем не лучше мессий Бога-страха, и те, и те: с кистенём в руке, я сижу в гнусной камере, я сижу в глухой норе, и ты сиди со мной же; они животные, очень простые, им биологически не понять существа, испытывающего жажду; как говорит Малыш, при страшной жажде худшее наказание не дразнить водой, а не дать второго стакана, так во всём, во всей жизни, где у вас жажда, у второго стакана вкус совершенно иной, потому что вода, вино, нектар первого стакана уже у вас в крови, вы уже химически изменены первым же глотком; то, что утоляет вашу жуткую жажду, действует отчетливее яда; вы не то что из куколки делаетесь бабочкой, вы из рыбы делаетесь птицей, и бывшим вашим родичам рыбам даже трупа вашего не остается; по усам текло, а в рот не попало, по усам-то течёт у всех… а превращения трудны; иной считает себя полубожеством лишь затем, что сумел выйти из камеры в тюремный дворик; но уже всем другим он запрещает трогать стену этого дворика; предел своей свободы, своего знания он считает конечным во всём мироздании, он делается цепным псом-охранником, сколь часто и утомительно это видим; страшны люди, у коих на всякий вопрос есть простой ответ, мой приятель, врач, умница, организатор, миллионер, товарищ Бабичев от хирургии, пока говорит о своём: гений-министр, но лишь сойдет с трамвайного рельса, начинает, как чеховский обыватель, пороть такую пустую и злобную чушь, очень точно знает, что такое любовь: сигнал-де того, что ты нашел пригодный тебе генетический набор для произведения потомства… если верить этому дураку, то невозможно любить ребенка, любить женщину, которая не умеет родить, а потомство, замечу, успешно производится не только без любви, но и в ненависти, и в злобе, в насилии… и у дворовых собачек; он же, кстати, о литературе, упрямо и злобно: литература должна, я при его речах даже задремала от угрюмости, литература должна ставить проблемы, вот образчик существа, не ведающего любви, бедная литература, кому и что должен Гоголь? который мучился, тщетно допытывался у Бога, у Руси, для чего он явлен на свет, не даёт ответа; эти суки, глашатаи внутреннего двора благодушно уверены, что им все задолжали, что Сын Божий должен за них пострадать, дабы им дальше жилось в сытости; категория долженствования означает, что можно планировать, на четырехлетие, производство и выпуск Мертвых Душ, написание Евангелий… литература ничего и никому не должна, это одиночество распятия, творение мира: в котором вечно будет клубиться любовь и ненависть его создателя… свобода литератора в его пере, свобода произведения — в читателе; если читатель раб, то литература ему не нужна, ему нужен комикс, а литератора он вечно требует упечь, не выпускать даже на внутренний дворик, угноить в черном карцере… увы, не сопрягаются любовь и долг; любовь, скорее, есть защита от мира, и я в том убеждена; категории долженствования нет в природе, долженствование изобретено, рождено властью, придумано насилием, возведено в догмат, в Моисееву заповедь, в табель о нравственности; власть есть страшный соблазн, мало кто из философов удержался от тяги к предписыванию, любимец мой вечный, великий — Юм, жестокую правоту которого еще предстоит миру узнать в грядущие лихие столетия, Юм изумительно точно заметил, что честна и не вредна этика только описывающая, тогда как мир вечно, угрюмо изобретает бесконечные виды этики предписывающей, и мир в том:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145