а может, и дольше; то был чистый запой, первый в моей красочной жизни; и последствия пьяного месяца раздавливали теперь мою грудь. Далеко не вдруг догадался я, что нужно пить молоко. Я пил горячее молоко; изобретал какие-то примочки на безобразное, вспухшее лицо; я был неимоверно испуган тем, что мочился с раздирающей, режущей болью… и я пил горячее молоко, изобретал примочки, лежал в очень горячей ванне, согревая простуженный в камере мочевой пузырь. Изнемогая, ненавидя себя, обливаясь противным и нездоровым потом, я мучительно заставлял себя поднимать и таскать гантели, рвать и растягивать гимнастическую резину; и размышлял о сомнительной пользе силовой гимнастики, вспоминая жестокую руку Мальчика. Вечерами, в темноте выбираясь из дома, я шел узким Щербаковым переулком в небольшую старенькую баню, и там, в темном бреду на полке, в раскаленном пару, отчаиваясь, в бессилии ненависти к себе нахлестывал, жег свое вялое тело каленым веничком. Черные, оранжевые круги блуждали перед глазами. Отхаживая себя ледяной водой, я шептал себе черные, мерзкие ругательства… и лез в темный ад на полок; нужно было иметь очень крепкое, здоровое сердце, чтобы выдержать, вынести все это; сегодня я бы не выдержал и седьмой доли того, что обрушивал с беспощадной злостью на себя в те проклятые вечера; утрами я отсыпался, отпаивался горячим молоком. Через две или три недели я почти ввел себя в норму. Грудь стала крепкой и твердой. Лицо очистилось и приобрело матовый, твердый оттенок. Глаза отвердели и успокоились; лишь какая-то гадкая неуверенность продолжала бродить внутри, нечистая неуверенность. Мстительно я отметил, что несчастливый, порочный октябрь прошел, сгинул, и никто уже не посмеет мне напомнить о нем. Часто я провожал с мстительным удовлетворением не удавшееся мне время. Мне не было жаль, что уходит моя жизнь. Все неповторимое, для чего живу, думал я, ждет меня впереди. И вот ноябрь, в котором, как я был уверен, ждала меня удача, начался ночным телефонным звонком.
III
Существует теория бед, по которой наши беды угрюмо и выжидательно, готовые к мгновенному действию, глядят нам в затылок из темноты, поджидая, когда мы устанем, заболеем от горестей и неудач, и тогда они с воем выметываются из своих черных нор и вгрызаются нам в загривок. Существует теория, по которой время бед надо пережидать терпеливо и не поднимая головы из окопчика; когда шквал бед пройдет, нам дано будет знать о том. Существует иная теория, по которой беды надо перешибать решительно и энергично, безжалостно, добиваясь решительного успеха, ощутимой удачи в любой незначительной малости… и я, сидя в постели возле умолкнувшего телефона в четыре часа ноябрьского темного утра, подмигнул себе, полуголому, в полутемном старинном зеркале. И засмеялся. Мне было чуть больше тридцати лет, я был все еще весел, ощущая себя мальчишкой, беспечен, и мягким кошачьим движением поднялся из свежей постели, потянулся всем загорелым и тренированным телом перед полутемным зеркалом. Чёрт с ней! — сказал я, смеясь. Через час квартира пылала электрическим светом, ярким светом были наполнены зеркала, пела в никелированных кранах горячая вода, ворчал паром утюг, кипела вода для бритья, и дымящийся тонко кофе источал кружащий мне голову запах; оркестр Поля Мориа, новинка будущего сезона, наполнял большую застеленную ковром комнату ровным мягким звучанием, исходившим из полированных и затянутых дорогой тканью ящиков; по неубранной постели и креслам были разбросаны, расшвыряны брюки и дорогие прекрасные свитеры, сорочки, легкое белье, купленное мне красавицей женой, и тяжелые галстуки, которые я любил выбирать сам; сидя в любимом мною махровом роскошном халате перед зеркалом, я всматривался в мое лицо, выражение моих глаз, ища в них хоть тень неуверенности и тревоги; и не находил этой тени; мне нравилось это лицо: сдержанное, с искрой усмешки в глазах. Все шло чудесно. И в девять часов утра…
(Лучше бы мне отсидеться! затаиться, задернуть все шторы и законопатить все щели!..) В девять утра, Да, без трех минут девять, очень чистый и очень нарядный, в приподнятом настроении, я вышел из моего великолепного дома в серое великолепное утро, на чистую и сухую ноябрьскую мостовую: намерившись завоевать мир и не сомневаясь в моем праве. Вечером, в ранней и нехорошей темноте, вернувшись медленным и потерянным шагом домой, я долго, не зажигая огня, не снимая пальто и забыв снять перчатку с левой руки, сидел в кресле, не двигаясь, глядя перед собой. Кажется, я решил, после недолгой и славной прогулки по осеннему городу, начать день с киностудии, где со мною почти подписан был договор на сценарий двухсерийного фильма, комедии, и там меня вежливо известили, что договора со мной студия заключать не будет и заявку мою отклонили. В уважаемом журнале мне возвратили рукопись повести, в на печатании которой я был уверен. В театре мне сказали, что я могу забрать пьесу, которая режиссерам показалась неинтересной, и, между прочим, сообщили, что первая моя пьеса еще весной исключена из репертуара, и декорации списаны. На телевидении мне возвратили сценарий, который был почти уже принят… на студии документальных фильмов… на студии научно-популярных фильмов… всё еще ничего не понимая, я выпил в ресторане Дома Искусств две рюмки, и поехал в издательство. И в издательстве мне сообщили, что рукопись моей книги прозы, несмотря на две положительные рецензии (много сил и времени я истратил на то, чтобы эти рецензии были положительными), принята к изданию быть не может. Я сидел в полутьме, забыв снять перчатку, опустить воротник пальто; дорогого, прекрасно сшитого немецкого осеннего пальто. Сила полученного мною удара медленно достигала меня. Несколько сотен машинописных страниц грудой лежали на ковре: там, где я уронил их, войдя; несколько сотен никому не нужных страниц. Я заглянул в черноту предстоящих мне безвестных дней и годов, и мне стало жутко. Мне было известно… лишь мне одному известно, что сотни лежащих на дорогом ковре страниц были возвращены мне из единственных мест, где мои страницы… повесть была дурна, и я это сознавал лучше всех; единственным, что могло извинить слабость повести, было скорейшее ее напечатание именно в том журнале, где прежде меня любили. Именно в театре, где с успехом когда-то шла, гремела первая моя пьеса, могли взять и поставить вторую… никчемную, говоря по правде, вздорную и пустую; ни в каком другом театре мира ее даже не станут читать. Именно в издательстве, где изготавливали мою первую книгу… я затрясся от злости и ненависти к киностудии, где меня так постыдно кинули на произвол ветров и течений, предали; дело вовсе не в том, хороша ли, удачна, талантлива моя заявка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
III
Существует теория бед, по которой наши беды угрюмо и выжидательно, готовые к мгновенному действию, глядят нам в затылок из темноты, поджидая, когда мы устанем, заболеем от горестей и неудач, и тогда они с воем выметываются из своих черных нор и вгрызаются нам в загривок. Существует теория, по которой время бед надо пережидать терпеливо и не поднимая головы из окопчика; когда шквал бед пройдет, нам дано будет знать о том. Существует иная теория, по которой беды надо перешибать решительно и энергично, безжалостно, добиваясь решительного успеха, ощутимой удачи в любой незначительной малости… и я, сидя в постели возле умолкнувшего телефона в четыре часа ноябрьского темного утра, подмигнул себе, полуголому, в полутемном старинном зеркале. И засмеялся. Мне было чуть больше тридцати лет, я был все еще весел, ощущая себя мальчишкой, беспечен, и мягким кошачьим движением поднялся из свежей постели, потянулся всем загорелым и тренированным телом перед полутемным зеркалом. Чёрт с ней! — сказал я, смеясь. Через час квартира пылала электрическим светом, ярким светом были наполнены зеркала, пела в никелированных кранах горячая вода, ворчал паром утюг, кипела вода для бритья, и дымящийся тонко кофе источал кружащий мне голову запах; оркестр Поля Мориа, новинка будущего сезона, наполнял большую застеленную ковром комнату ровным мягким звучанием, исходившим из полированных и затянутых дорогой тканью ящиков; по неубранной постели и креслам были разбросаны, расшвыряны брюки и дорогие прекрасные свитеры, сорочки, легкое белье, купленное мне красавицей женой, и тяжелые галстуки, которые я любил выбирать сам; сидя в любимом мною махровом роскошном халате перед зеркалом, я всматривался в мое лицо, выражение моих глаз, ища в них хоть тень неуверенности и тревоги; и не находил этой тени; мне нравилось это лицо: сдержанное, с искрой усмешки в глазах. Все шло чудесно. И в девять часов утра…
(Лучше бы мне отсидеться! затаиться, задернуть все шторы и законопатить все щели!..) В девять утра, Да, без трех минут девять, очень чистый и очень нарядный, в приподнятом настроении, я вышел из моего великолепного дома в серое великолепное утро, на чистую и сухую ноябрьскую мостовую: намерившись завоевать мир и не сомневаясь в моем праве. Вечером, в ранней и нехорошей темноте, вернувшись медленным и потерянным шагом домой, я долго, не зажигая огня, не снимая пальто и забыв снять перчатку с левой руки, сидел в кресле, не двигаясь, глядя перед собой. Кажется, я решил, после недолгой и славной прогулки по осеннему городу, начать день с киностудии, где со мною почти подписан был договор на сценарий двухсерийного фильма, комедии, и там меня вежливо известили, что договора со мной студия заключать не будет и заявку мою отклонили. В уважаемом журнале мне возвратили рукопись повести, в на печатании которой я был уверен. В театре мне сказали, что я могу забрать пьесу, которая режиссерам показалась неинтересной, и, между прочим, сообщили, что первая моя пьеса еще весной исключена из репертуара, и декорации списаны. На телевидении мне возвратили сценарий, который был почти уже принят… на студии документальных фильмов… на студии научно-популярных фильмов… всё еще ничего не понимая, я выпил в ресторане Дома Искусств две рюмки, и поехал в издательство. И в издательстве мне сообщили, что рукопись моей книги прозы, несмотря на две положительные рецензии (много сил и времени я истратил на то, чтобы эти рецензии были положительными), принята к изданию быть не может. Я сидел в полутьме, забыв снять перчатку, опустить воротник пальто; дорогого, прекрасно сшитого немецкого осеннего пальто. Сила полученного мною удара медленно достигала меня. Несколько сотен машинописных страниц грудой лежали на ковре: там, где я уронил их, войдя; несколько сотен никому не нужных страниц. Я заглянул в черноту предстоящих мне безвестных дней и годов, и мне стало жутко. Мне было известно… лишь мне одному известно, что сотни лежащих на дорогом ковре страниц были возвращены мне из единственных мест, где мои страницы… повесть была дурна, и я это сознавал лучше всех; единственным, что могло извинить слабость повести, было скорейшее ее напечатание именно в том журнале, где прежде меня любили. Именно в театре, где с успехом когда-то шла, гремела первая моя пьеса, могли взять и поставить вторую… никчемную, говоря по правде, вздорную и пустую; ни в каком другом театре мира ее даже не станут читать. Именно в издательстве, где изготавливали мою первую книгу… я затрясся от злости и ненависти к киностудии, где меня так постыдно кинули на произвол ветров и течений, предали; дело вовсе не в том, хороша ли, удачна, талантлива моя заявка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145