настырный, как комар, механизм, и палаческий гром, вой и стон на зубчатых башнях, чистейшее, считает Малыш, насилие, ведь каждый живет в личном времени, его личное время то ускоряется, то замедляется, в зависимости от внутренних причуд жизни, человек заболевает от принуждения равняться под бой иль мерцание часов, но деревня Обломовка, именно та, какую написал Гончаров, просыпается под громозвучные слова: говорит Москва… вторжение чужого времени грозит разрушением сущности, сущность же единственно верно понимаема может быть как возможность, как сумма возможностей и вся богатая их вариативность, и потому сущность любого явления познаваема может быть лишь в завтра: ни одна вещь не замыкается в себе, а только в условиях; а то, что вы сегодня ошибочно принимаете за сущность вещи, это её видимость; видеть значит уже ошибаться; видно лишь состоявшееся, то есть часть того, часто ничтожная, что могло состояться, видна та часть вчерашней сущности, которая реализовалась; видно вчерашнее: как звёзды; всегда видимо лишь прошлое, затем следы его, затем следы стираются, и уже ничего не видим: слабо достоверные слухи, слабо достоверные документы, случайный след когтей, и затем уже археология… а ясновидящие, люди или же божества, видят сущность как все возможности будущего в их жизненности и нежизненности, золотое клеймо неудачи на таком беззащитном челе, от перемен внутри к переменам вовне, сущность делается формой, форма явлена в условиях, и порождает их, переливчатость силлогизма, новые условия рождают новые формы; а изобретение, насильственное, форм — вздор, и всегда было вздором; как и понятие вольного иль насильственного скачка; понятие скачка — ложно, столь же ложно и неверно и понятие потока при изменении времени, река времен, и прочее; мир непрерывно превращается из чего-то одного во что-то другое: уничтожением, медлительным иль катастрофическим, предыдущего, предшествующего, и мир вечно существует во множественности состояний, каждое со своим временем, каково же в таком мире отдельному человечку… зыбкое вчера-сегодня-завтра, представление этих понятий — обеспечивается лишь некоей длительностью жизни, где зверю и человеку кажется, что он всё тот же, только луны заходят, холода настают, память-ощущение, тревога и боль, навечно выжженные в клетках: вот прошлое; тревога и испуг, отвращение пред надвигающимися изменениями, или влечение к ним, желание и нежелание, человеческое ощущение-фантазия: вот будущее; голод торопит завтра, сытость его отодвигает; человеку-зверю кажется, что он всё тот же, ну да, недуги, хворь, немощь, иль неумение действовать в изменившихся условиях, но ведь — мир раньше лучше был, любой старый волк знает, и внешний мир: чувство физического удовольствия или неудовольствия… меня более всего поражает та загадочность, с какою живое существо химически изменяется в ответ на прикосновение окружающего мира: иль ластится к миру, к явлению, иль бешеной агрессивностью восстаёт, и как колдовски ощущает живое недостаточность в нём чего-то… вот почему любовь не может быть болезнью, болезнью становится горе, горе неисполнения любви; несвободу можно стерпеть в голоде, в движении, в жизни; но любовь, как и мысль, — не терпят несвободы; тоска есть несвобода, и несвободой являются и боль, и мука, и все виды отчаяния, водопада, но, я думаю, в истинной любви мы тоскуем не от недостаточности чего-то, а тоскуем по тому, что сложнее нас. Искусство есть чистая любовь, ибо оно есть мука ненасытности; человек всегда будет в таланте своём ненасытен; ему всегда будет мало его простоты; тоска по сложности…
Есть вид искусства: искусство закрепления мира, искусство как причинение любовного страдания; душа тобой уязвлена, чужая жизнь, чужое существование рождает в нас боль, и желание жадной причастности к этому чужому, и желание владения им, боль и ощущение своей недостаточности, неполноты своей жизни, убогости и никчемности её; метод такого искусства — подчинение, средства различны: очарование, влюбленность, но непременно — подчинение, есть ли тут насилие? быть может; мне интересней высшее искусство, средство которого — освобождение, ибо источник наслаждения — в свободе… меня бесконечно занимает боль, делающаяся мыслью, не всякая боль, не всякое ощущение есть страдание; мысль есть ощущение, мысль есть усложненное ощущение: усложненное и истончившееся почти до состояния полета, любое ощущение — зародыш мысли, предтеча мысли; мысль как сочетание разночастотной боли: и озарение является из сочетания явлений несочетаемых, и где-то там, чего я не понимаю, мысль уже перестает быть ощущением и становится неким чудом, вот здесь и лежит, наверное, миг превращения боли в свободу… Конечно же, ниже этого мига всё живое заботится о снижении боли, и мысль течёт, любит и предпочитает течь: в сторону удобства мысли, в сторону удобства ощущения, противодействие сему вызывает неудобство, и возникает надобность преодоления: явление на свет воли: воли звериной, затем воли разума, так оттачивается, начинает светить ясный разум; если очень грубо и приблизительно, то ощущение, чувство, мысль соотносятся как звучание скрипки, звучание ста тысяч симфонических оркестров, и как разворачивание всех мыслимых великолепнейших симфоний, бесконечные грузные ряды музыкальных библиотек; ощущение — как смена состояний, изменение состояния, и вот уже — изменение ощущения, и изменение чувства, меняется способ мысли, меняется способ изъявления воли; движение мысли… речи наши и знаки закоснели в письме, в блоках, и давно уже сам способ наш мысли не отвечает потребности, потребна будет иная речь, монахи, а за ними поэты уже тысячу лет это смутно чувствуют, наша мысль лишилась чувства, ощущения — со Средневековья, когда отчетливо победил ясный разум… я не говорю о мысли лгунов, подлецов, торгашей, менял, начальников, это мысль безжизненная, ведущая к смерти, могильная, черви они все, вот для них годна идея бога, менялы и начальника гауптвахты, бородатого злого-доброго дяденьки в облаках, уступка идиотизму, им кажется даже, что они знают и понимают бога, какого можно любить, трепетать, подчиняться какому и с кем разговаривать; ясный разум и скрытый разум: великая отдельная тема, мне жаль, что забыто почти — египетское древнейшее учение о двух душах в каждом живущем, о думании сердцем… ясный разум начал когда-то торжествовать из Александрии, из арифметики — которая на поверку вся оказалась ложью, из геометрии, из микроскопа, железных машин, из нестерпимейшей жажды знать, из увлечения доказывать, из пиршественного желания неколебимой своей правоты! смею думать, век науки еще будет недолог, наука погибнет, непременно погибнет, погибнет в чём-то, нам ещё неизвестном, неожиданном, непредвиденном, так магия почти погибла в ремесле, в религии и в науке, так религия, древняя, настоящая, погибла в науке, искусстве, музыке, философии… правота есть наследие агрессивности зверя, и ничто кроме, и как ни странным это может показаться людям, добивающимся правоты, иль пользы, впрочем, всем менялам и бандитам этого никогда и не постигнуть, правыми-то, в веках, оказываются людишки самые что ни на есть бесполезные… легко вторить Платону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145