горький урок юношеской неосмотрительности, ибо славу ударов графа Алексея Орлова петь не пришлось. В юношеской горячке и под небом дурных предвестий, меж двух враждебных, зреющих неотвратимо заговоров, жилось Пушкину мучительно и нестерпимо; тут как в былине:…а и все на пиру стали хвастати, толстобрюхие бояре родом-племенем, кособрюхие дьяки большой грамотой, корабельщики хвалились дальним плаванием; дальним плаванием мог бы хвалиться он: если б знал он уже, кто он такой. Гений — сам в себе заговор. Гений — вечный заговор, неукротимый, вечный мятеж. Гений — вечный и тайный заговор, состоящий из одного человека, горького ума; из единой, уязвленной, души. Гению мало дела до того, кто в каком мире существует; его дело: учредить, написать, создать свой, личный, мир, в котором уже будут жить все, кому посчастливилось родиться после него; но ему это нужно было ещё объяснить; ему нужно было объяснить, кто он таков; всё еще было впереди; и его рассказ об этом канет в величайшее умолчание, на гениальном обрыве строки, последней строки в Онегине, последней: итак, я жил тогда в Одессе… в Петербурге же, в восемнадцать лет, ему не терпелось поспеть, невидящим взором глядел: и не успевал увидеть, ему было некогда; в нетерпении разгадать, в юношеском легкомыслии, навязывал людям первую подвернувшуюся, неумеренно благородную, разгадку, питомец пламенный Беллоны, и стихи к Всеволожскому, или, хуже того, стихи к Орлову:…о ты, который сочетал с душою пылкой, откровенной, хотя и русский генерал, любезность, разум просвещенный… не бесславишь сгоряча свою воинственную руку презренной палкой палача!.. рубиться буду пред тобой, и славу петь твоих ударов… — …я любил уже рукоплесканья; как тонко и мрачно, и загадочно зависит всё от адресата: ведь стихи из той же поры к Чаадаеву пребудут вовеки звенящим осколком счастья в русской поэзии… или: К портрету Чаадаева; мне всегда представлялось нелепейшим восклицание: о, как стал писать этот злодей, не в пример умней и уместней бы вскричать: о, как стал думать этот злодей! и, будто в противоречие, драгоценные безделицы, вся эта молодежь минувших лет, все эти вакханочки, египетские девы, все эти лаисы, киприды, оленьки, надиньки, фанни, ты прекрасна и бесчувственной красой… — …как же ласки и обиды расточать привыкла ты… — …в порочном сердце жизни нет… твоею прелестью надменной кто не владел во тьме ночной… трижды справедливо заметил великий писатель о всех петербургских камелиях и аспазиях, что во всём мире похожи друг на друга, и имеют то общее сходство с котлетами, что ими можно иногда наслаждаться, но говорить о них совершенно нечего. — И, в восьмой главе, довольно ироничное:…я музу резвую привел на шум пиров и буйных споров… в безумные пиры она несла свои дары и, как вакханочка, резвилась, и молодежь минувших дней за нею буйно волочилась; а я гордился… — гордость трудного разбору; гордость, которая есть зависимость; гордость, которая пробуждает желание нравиться, желание первенствовать в мелочах… когда из Михайловского привез он Годунова, и читал в московских гостиных, под истерические всхлипы и выкрики: ему уже было наплевать на всех них, он уже знал, что он написал, и проку немного ему было в их рукоплесканьях, — но в восемнадцать лет… недоумение холодное и безразличное вызывают у меня учёные мужи, что с восторженностью, достойной девочек, влюбленных в кумира, норовят объявить гениальной всякую строку, выпорхнувшую из-под пера Александра Сергеевича, да что там его строку, норовят гениальным объявить всякое слово и всякий чих Натальи Николаевны, бог даст, доберутся и до челяди; мне, в детстве, и в отрочестве, очень не нравились многие из его юношеских строк, в них усматривала я непостижимо дурной и даже низкий вкус, ведь строки сии могли быть написаны не только не Пушкиным, а вообще любым из гусар, и лишь позже, выросши и кое в чём разобравшись, я угадала, что дело тут именно в трудном роде гордости, когда непростительна даже мысль, что возможно писать, дабы кому-нибудь угодить, но мучит, из той же гордости, невыносимая, насущная как воздух, потребность первенствовать, во всём! пусть даже для того, чтобы первенствовать, придется снизить строй лиры до тона, внятного этим лейб-гвардии повесам, всё ж золотая молодежь, сливки сливок, и не забывайте, к тому же, что:…не возбуждал общей симпатии, удел эксцентрического существа; вот как, из трудной гордости, попирал нечувствительно и самую гордость: отчего страдал, в тот же миг, это был человек невероятно стремительной реакции, и невероятно болезненно чувствующий любой оттенок своего унижения, страдал и мучился ужасно, ведь не мог же не чувствовать он, что эти строки, интонация их, неволею, идут с чужого голоса, почти всюду, где в восемнадцать дет принимался он петь сладкое безделье, и легкокрылую любовь, и легкокрылое похмелье. Терпеть не могу его письмо к Мансурову, где подымаются телескопы, где шампанское пьется, а актриски делают, что им положено, и в особенности: мой холосенький, дрожь отвращения пробегает; терпеть не могу все эти любовь и жажда наслаждений одни преследуют мой ум, все эти стакан и красота, вот жизни радость, все эти бешеных повес ожидают сводня, Вакх и Геркулес, все эти шашни молодых блядей, прежде всего потому, что всё это: чудовищная неправда; терпеть не могу эти молодость и счастье, заздравный кубок и бордель, где с громким смехом сладострастье ведет нас, пьяных, на постель; с угрюмой скукою гляжу на это пустое и без мысли единой Торжество Вакха, где девы неистовые махая тирсами, несутся, вот уж действительно: ничего нельзя поручить русскому человеку, дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну махать, пока не примахал этот инструмент окончательно… кстати, занимательно примерить это вялое и излишне длинное Торжество к великолепной, сказочной мощи и красоты Вакхической песне из михайловской поры, семью годами позднее, вот воистину творение гения, всего шестнадцать строк, но каких; и недаром последнюю из них Герцен вечным эпиграфом поставил к вечной Полярной Звезде; здесь можно изучать широту жанра… не люблю послания его пиитического к Всеволожскому, неприятное в сем послании приметно искательство, против воли, как и в послании к Алексею Орлову; и неправда всё это: я нравлюсь юной красоте бесстыдным бешенством желаний, и благодаренье богу, что из этой строки явилось чрез двенадцать лет божественное, очаровательное, в сцене у Лауры: ты! бешеный! останься у меня: ты мне понравился… чувствуете: нестерпимое, наповал бьющее различие просто в темпераменте, в талантливости строки! нет актрисы, что не захотела бы сыграть Лауру, и я почти не знаю, кто бы мог ее сыграть… произошел волшебный перенос темперамента:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145