все они одинаковы и неумны… я, исходя злостью, вспоминал о себе восемнадцатилетнем, о наивных и юных мальчиках, искренне думающих, что стоит лишь написать талантливо и свежо, и все очаровательно закружится вокруг никому не известной рукописи. Как же! Юные мальчики, не ведающие, что рукописи, принесенные с улицы, ни в издательстве, ни в театре попросту не читают. В мире кино человек, принесший сценарий, вызывает безудержное веселье: городской сумасшедший. Умные, зрелые люди в кино ищут и ловят, приманивают и обольщают того, кто протащит заявку, облечет ее в плоть договора, в плоть нескольких тысяч рублей аванса, уложив которые поглубже в карман, уважающий себя литератор принимается сочинять; чем плоше, беспомощней выйдет гениальный сценарий, тем уютней его сочинителю, тем меньше завистников и замечаний в коллегиях разрешительных… я утомился моею непроизводительной злостью. Никчемные сотни страниц, лежащие на ковре… предлагать их чьему-либо вниманию стало уже невозможным. В тонкой, очень уютной перчатке на левой руке, не опуская воротника пальто, я сидел в глубоком, покойном кресле, не двигаясь, глядя перед собой, и хотелось мне лишь одного: чтобы не наставало утро; я испуган был внезапно отворившимся передо мной завтра. Удар был страшен не тем, что в один ноябрьский день рухнуло всё, подготавливаемое мною годами; не утратой престижа; не тем, что я в один день потерял пятьдесят или семьдесят тысяч рублей, на которые рассчитывал в ближайшие три, четыре года; я не помнил о дневных разговорах, унизительных и тягостных самим фактом своего проистечения во времени, дело было уже не в крушении всяких надежд, нет… испуг и окаменение происходили оттого, что у меня отобрали вдруг мое завтра, отобрали обещанные мне несколько лет вольготной, уверенной жизни. Лучше бы мне отсидеться!.. ведь я вышел на утреннюю, ноябрьскую мостовую, уже неся в себе дух неудачи; дух неудачи был в том, что я среди ночи для чего-то стал мыться, бриться тщательней, чем обычно; идиотская военная привычка; когда люди, будто перед инспекторским смотром, всю ночь утюжат и чистятся, это уже ритуальное действо, попытка умилостивить судьбу; после встречи с Мальчиком, и ночного звонка моей прелестницы я перетрусил, и только поэтому украсил свой завтрак внушительной рюмкой коньяку… я стал по встрече, по человечку перебирать долгий, трудно прожитый день, и я начал медленно понимать, что всё было предопределено; что неудачей от меня разило, как псиной; что все встреченные мною люди меня избегали, уводили глаза; нужно быть идиотом, чтобы в такое серое утро выйти из дому завоевывать мир. Даже рецензия, усмехнулся я, даже рецензия не появилась в газете, ее сняли уже на планерке, и при этом было вслух заявлено, что страницы газеты не призваны отражать результаты моих любовных побед; присмотревшись вдруг к девочке, которая сочувственно мне поведывала разговор на планерке (еще вчера я не стал бы присматриваться к ней), я похолодел, я никогда прежде не знал, что возможно сообщать людям гадости с таким чувственным наслаждением; я виновно метнулся к той, запахом чьих волос я дышал благословенным, счастливым утром 21 октября, к ней, по ком пришелся язвительный удар на планерке, и разговора у меня с ней не вышло, она насмешливо, на ходу мне сказала: не печалься, всяко бывает, милый, но любить тебя я не буду, ты ошибся слегка и меня неправильно понял. И я сгреб под мышку свои сотни никому, и мне в первую очередь, не нужных страниц, и пошел безнадежно по вечерней Фонтанке, по мокрым гранитным плитам, через каменный, с черными цепями, Чернышев мост, и далее, к Пяти Углам…
Вспомнив, с каким шелестом, стуком упали на ковер мои сотни утративших смысл страниц, я невольно пошевелился, вздохнул. Вздохнул крепко, почувствовав с горьким удовольствием, как разошлись, разминаясь, ребра грудной клетки. Вздохнув, я горько и сосредоточенно вздохнул еще раз и заметил, что это понравилось мне, с удовольствием я потянулся, согревая затекшие мышцы; стянул и швырнул подальше перчатку, опустил воротник пальто, потер ладонями лицо, увидел рядом с собой телефон, подумал, снял телефонную трубку и для чего-то набрал номер моего режиссера. Мой режиссер приветствовал меня шумно и утомительно и закричал радостно, что ему очень жаль; утомляющего жизнелюбия человек; я наивно ждал оправданий или раскаяния, а он шумно и радостно мне кричал, что начал работу с другим, замечательно симпатичный парень с великолепной заявкой, смешная, крутая комедия про старуху, козу и лопату… я тихонько положил трубку. Мне было неинтересно. Я рассеянно встал, походил бесцельно по комнате, заложив руки за спину, зажег настольную лампу и еще походил по комнате в расстегнутом, немецком, прекрасно сшитом осеннем пальто, рассеянно открыл бар, вернулся с бутылкой и рюмкой в кресло, немного выпил, невесело посмеявшись над собой… и вдруг призадумался: а где, собственно, пребывает моя жена?
Все еще пребывая в растерянности, я позвонил к моей высокомерной теще; недоуменная и высокомерная теща долго не понимала, чего я хочу, Наташа должна быть у Кирилла, вы разве не знаете, она живет там с зимы, почти уже год, вот как, вежливо сказал я, еще мало что понимая, вежливо узнал номер телефона и вежливо принялся набирать эти цифры; и какая-то идиотка старуха мне восторженно прокричала, что Кирилл и Наташенька улетели на праздники в Киев, к друзьям, звонили и говорили, что прилетят в среду вечером, вы знаете, в Киеве осень это просто какое-то чудо, они изумительно счастливы, крайне рад за них, сказал я; в Киев я дозвонился в два часа ночи; о господи, сказала моя жена, это ты, что случилось, ничего, фу, как ты меня напугал, я подумала, что-нибудь с мамой, нет, мама здорова, я только что с ней разговаривал, а зачем ты звонишь, я ведь только уснула, я люблю тебя, господи, снова напился, я люблю тебя! знаешь что!.. и моя утонченная, умная, восхитительная моя жена изложила лаконично и точно свое мнение обо мне. Возвращаться ко мне она не намерена, ей нравится жить… да, с другим, но пусть это тебя не волнует, прощай, в коридоре прохладно, и я хочу спать, ты могла бы со мной объясниться, сказал я, дыша в трубку с обидой, оставь! Я устала и хочу спать! В черном глянце умолкнувшего телефона я видел, как по незнакомому мне коридору ночной киевской квартиры проходит тонкая женщина удивительной красоты, входит в спальню, снимает халат, обнажив нежную гибкую спину, и безумно знакомым, легким движением ложится в постель… Телефон зазвонил.
В уверенности, что это звонит мне жена, я схватил трубку… алло!
— Алло! Абонент! — гнусным голосом. — Абонент! Вы поговорили? Абонент! Вы закончили разговор?..
IV
То была ночь безумия.
Я кидался, запахивая пальто, к дверям, возвращался, роняя перчатки и наступая на них, опрометью к телефону, поднимал и бросал в отчаянии трубку, я звонил, потеряв всякий стыд и остатки соображения, по всем телефонам, которые я изыскивал нервно в старых и новых моих записных книжках, звонил девочкам, лиц и фамилий которых я давно уж не помнил… и узнавал, что неведомые, забытые (мои) девочки переехали, вышли замуж, никогда здесь не жили, что неприлично звонить в коммунальные, личные, семейные квартиры в три часа ночи, что за телефонное хулиганство полагается… но мне было уже всё равно, мне было страшно , мне было настолько страшно, что внутри у меня что-то сжималось, и когда этому жуткому сжатию наступил предел, я заснул вдруг:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145