кто-то с чувством вздохнул, что неплохо бы водочки!.. и чего-нибудь закусить, и я пропустил вздох этот искренний, точно он и не звучал: нет, юноши, с холодной и почти наслаждающейся злостью подумал я, нынешним вечером меня вы не выставите… (не знаю, как сейчас, а в ту пору в актерской братии жил термин выставить: то бишь, заставить какого-нибудь лопуха, вроде меня, раскошелиться щедро на выпивку и жратву… и дело даже не в выпивке и жратве, хотя выпить после вечернего спектакля очень хочется; чтобы сбить к чертям всё дергающее возбуждение, да и не после спектакля выпить тоже хочется, — тут еще дело в искусстве выставить, в благороднейшем удовлетворении: чтоб похвалиться наутро, с больной головой, что вчера того козла на семьдесят рублей выставили… Терпеть не могу актеров! народец вздорный, пустой, истеричный, изломанный, с чудовищною претензией на исключительность: и не представляющий из себя ничего… вот как кувшин; нальешь в него мед, будет кувшин с медом, нальешь молоко, будет кувшин с молоком, вечером принц датский, утром серый волк, вечером бригадир вальцовщиков… и сидят ведь за рюмкой, и горько жалуются, что они люди худшей, самой зависимой в мире профессии: ну, в профессию их никто пинками не загонял, и не видел я, чтоб из актеров уходили, ничто так не губит, как сказочное их, возле-сценическое безделье, в жизни моей не видел худших бездельников, и худших циников, актер не профессия, а вывихнутость психики, говорить, стоя у рампы, выкрикивать в зал какие-то весьма зажигательные слова, причем с непостижимой искренностью: и через час, за рюмкой, глумиться над теми словами с безжалостностью и веселостью матерной — изумляющей… народец ничтожный, невежественный — вопиюще, безграмотный, как извозчичья лошадь, и все они неудачники, все — несостоявшиеся Качаловы и Ермоловы, завистники, склочники ядовитейшие, таланты загубленные, и с чего же им быть Качаловыми, если простейших вещей не умеют, трех шагов по сцене ступить, искушенные лишь в интриге, удручающие бездельники, видеть нужно, как бродят они за режиссером и с тоскою бубнят: а кто я? а про что здесь играть? и в жизни у них: всё заёмное, и речи, и интонации, и жесты, и движения души, в кино Смеются, что актер — одноклеточное: вот, на съемке, поставят лохань с винегретом, три копейки за килограмм, и актер же умрет, если все не сожрет, восемь дублей будут снимать — восемь лоханей сожрет, и оторваться не сможет… принц датский; и вечное, невероятное их презрение ко всему, что не Театр; и вечная, как у болонки, жажда внимания, вечная жажда, даже за рюмкой, играть, что-то изображать; говоря по-русски: придуриваться… быть кем-то, лишь не собой; потому что сам ты: ничто… кто я? кто я? фигляр ты; и всё тут… водочки им; выставить меня захотели!.,), и, допивая, лениво, бокал вина красного, и с презрительной холодностью глядя на крйвляния Мишеньки, я вдруг — понял: …ведь это он… сволочь, сплетник, собака, ничтожество, анекдотист, бонмотист; за две строчки в речёвку отца родного продаст… это он разнес Грандисона по Городу… и я даже глаза прикрыл, и зубы стиснул; потому что в глазах у меня почернело; я представил, я мог представить, что при этом, милейший друг, Мишенька, обо мне говорил, Мишенька, интригующе и негромко сказал я, и улыбнулся: у меня важный вопрос… можно здесь; но здесь… Понимаю! сделал жест Мишенька.
Тою же лестницей, по коврам красным, небрежно и на ходу закуривая, мы спустились вниз. В чистом и просторном зале мужского туалета высокое, дворцовое, окно в ночной сад осенний было распахнуто. Холод и ночной туман чуть отрезвили Мишеньку; я несильно сгреб его за ворот (…только пискнул Мишенька!..), легонько пристукнул о белую кафельную стенку и вежливо предложил:
— Источник.
— Какой источник! Сережа! Бог с тобой!..
— Источник Грандисона… Живо!
— …Не бей ты меня об эту стенку! Отпусти!.. Войдет кто-нибудь: увидит…
Я изъяснился в том смысле, что на моей только памяти, в этом туалете, Мишеньку били столько раз, что если кто и войдет, то удивится, если увидит, что Мишеньку не бьют.
— Ну, отпусти! Ну, пили в театре…
Я отпустил; и Мишенька рассказал. Пили они, на другой день после премьерного просмотра, где в последний раз видел я мою девочку, пили в том же театре. Пили втроем: Мишенька и два монтировщика (…Уже с работягами пьешь? неодобрительно заметил я; по всем понятиям актерской чести, довольно нелепое словосочетание, всё равно что: мокрый огонь… по всем актерским понятиям о чести, пить с монтировщиками означало предел падения. Знал я одного отчаявшегося, действительно невезучего актера, который, от отчаяния и нищеты, двое маленьких детей, принялся подрабатывать переноскою декораций… Господа актеры отвернулись от него. Кончилось тем, что ушел он из театра: в Ленконцерт, что ли. — И что?..). Ну, и, сказал Мишенька, разговор про тебя зашел. Хм, сказал я: в изрядном недоумении. Женька, сказал Мишенька, тобою интересовался. — Кто таков Женька?
…Мишенька, всё ж, замечательный был актер. Чёрт его знает, почему он не выбился в заслуженные, в известные. Может, действительно не везет?
Мишенька как-то приподнял плечи, двинул вбок головой, как-то встрепал, неуловимым движением руки, свои волосы, насупился — и глянул. И я увидел: он!.. грузный, взъерошенный, черный!.. и взгляд! — и услышал вновь голос моей девочки: …чисто рогожинский взгляд…
— А другой! — забыв обо всём, уже с интересом, жадным, перебил я, — другой: старичок такой? с кистенём ему, ночью, на дорогу: низенький, лысый, с чудовищными такими клешнями?..
Не, махнул рукой Мишенька, то: Дмитрий Палыч, его не было… другой — мальчик; Мишенька чуть задумался, подняв глаза к потолку, высокому… и вдруг сделал чистое, почти детское лицо; подобрал чуть, с жестокостью и горечью недетской, губы… опустил голову: и внезапно взглянул исподлобья — взглядом, как забиваемый гвоздь. Волчьим; еще волчоночьим… у меня похолодело внутри:…Мальчик!
Мишенька же опустил уже взгляд: будто стояла перед ним, синяя в белых горошинах, чашка с коньяком; и ничего в мире, кроме чашки той…
Вот где, значит, я его видел. В театре: монтировщики, через фойе, золоченое. Так… я дал Мишеньке сигарету; и закурил.
— Как его зовут?
Не знаю, беспечно сказал Мишенька; пьесы пишет. Все пишут пьесы, подумалось безразлично мне. Гений был Мишенька; великий актер. Чёрта ли ему в гниющем его театре? Мишеньке великая сцена нужна.
Мишенька тоже о чем-то горько задумался. И вздохнул вдруг, с горечью и обидою неподдельной: — Увезли твою девочку. В Москву увезли. В декабре в Царе Федоре, Ириной выходит. В пуховых перинах спать; на золоте едать…
И я, покривившись от неприличной, до слез, внезапной тоски, шлепнул Мишеньку, утешающе, по плечу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145