Из дверей кухни выходил солдат в грязной белой куртке и кидал псу кусок мяса. Пес, с трудом, поднимался на неслушающиеся, дрожащие и идущие вразнобой ноги, очень медленно приближался к мясу, нюхал его, ложился возле: и засыпал.
Ветер нес снеговую пыль… Я сидел на холодном подоконнике в Греческом зале и думал, что здание это — бывшая Обуховская, Обухвинская больница, где неведомого сословия всех умирать принимают. Здесь умер тульский Левша. Здесь сидел сошедший с ума Германн, и бормотал свое знаменитое тройка, семерка, дама. Не дай мне бог сойти с ума… Всё это гордо именовалось Градская Обуховская больница. В первом этаже, в поперечном коридоре, находилась дверь с надписью «XIV отделение», и за нею звучали отчаянные крики ужаса и безмерного страдания, звуки мощных ударов, работы дубинок и кулаков надзирателей, вопли безумного человека, засунутого обритой головой под холодные струи воды, имеющей назначением освежать больную голову… и смутной тревогой, тревожным сердцебиением, ужасом и томлением внутри, как в предощущении приступа, я чувствовал, что это уже не мои слова, не мои мысли, а из какой-то чужой, неизвестной мне, страшной книги… и вот уже из книги известной, нет, я больше не имею сил терпеть! Боже! что они делают со мною! они льют мне на голову холодную воду! они не внемлют, не видят, не слушают меня! я не в силах, я не могу вынести всех мук их! голова горит моя, и всё кружится передо мною, и тяжкий приступ укладывал меня, и три, и четыре дня исчезали из моей зимней, белой, холодной жизни, и я вновь, в неподвижности моей, различал за окном деревья в снегу, и убеждался с облегчением, что голова моя уже не обрита, как осенью, что волосы отросли, и почти закрыли шрамы, я не знал, отчего взялись эти следы, вероятно, когда я упал… значит, всё это было здесь. Здесь, в громадном, казенном здании на Фонтанке, в одно время с пушкинским Германном мучили гоголевского Поприщина, мучили по наиновейшему методу тогдашней психотерапии. Завидую будущему, сказал мне мой хирург, нынешняя хирургия это каменный век медицины. Чему вы не верите? я вам говорю истину: скальпель ничем не отличается от кремневого ножа, и анестезия наша ничем не лучше хорошего удара дубиной по голове. Значит, думал медлительно я, Германн и Поприщин находились здесь вместе; и Германн, заодно с другими испанскими грандами, лез на стену, чтобы спасти Луну; а вся-то беда оттого, что три карты: сказка; что история их: анекдот; что выигрыш на зеленом столе: сон, сон, сон!.. что ведь есть такие праздныя счастливцы, ума недальнего, ленивцы, которым жизнь куда легка… так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил, или не сделался поэтом… он же знал, что его три карты суть расчет, умеренность и трудолюбие: и всё же — сделался поэтом… и все ищут покоя и независимости, покоя и независимости; не дай мне Бог сойти с ума; а беда-то вся в том, что всё, что есть на земле лучшего, все достается генералам или камер-юнкерам. И женщина влюблена в чёрта! О, это коварное существо — женщина! я теперь только постигнул, что такое женщина, до сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина — она влюблена: в чёрта! Здесь было сделано это величайшее в мире, и всё еще, по достоинствам его, не оцененное, открытие. И кажется, весь Гоголь, вся загадка его: в этой фразе. Женщина влюблена в чёрта. И выйдет она только за чёрта (приступы длились), здесь заклинал Поприщин, звал тройку быстрых, как вихорь, коней. Звени, мой колокольчик! Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее! далее! чтоб не видно было ничего! ничего. Звёздочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют… Тех коней, что унесли загадочного человека, сочинившего губернский город N., тех коней, что унесли булгаковского Мастера прочь от бедной, грустной вечерней земли. Вон, впереди, твои вечный дом, который тебе дали в награду. Венецианское окно и вьющийся виноград. Дом ли то мой сияет вдали? Матушка! спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми к груди своего бедного сиротку, ему нет места на свете! вот уж чего не надо, заметил мне после очередного моего тяжкого приступа врач, это много думать. Угу, отвечал я, мой командир корабля, капитан третьего ранга Андреев, говорил: много думать вредно; полагаю, серьезно ответил мне врач, мы с твоим командиром корабля имеем в виду одно и то же. Не дай мне Бог сойти с ума. Германн, Король Испанский, и Левша: хорошая у меня компания. Не дай мне Бог… вновь ужас перед поэтическим волхвованием обнимал меня, жалкое, убогое моё сознание было бессильным, немощный разум мой: ничего не умел, и я сидел на холодном подоконнике, в Греческом зале, где-то пели смычки о любви, с издевкою над собою думал я, и мёрз, совершенно отчаянно, и курил, и глядел в белый парк, я думал редкими, одиноко расставленными, как деревья в снегу, словами, мучительное состояние безмыслия. Всё, что я мог: как пес, лишь поджимать лапы от мороза; как кошка на ледяном ветру, который задирает ей шерсть: кошка, поджавшись, оглядывается на ветер, и не видит его, и мяучит, беспомощно и жалко; и глядит, издавая свой мяу, в мир: бессмысленными от холода и боли глазами. Ледяной ветер: как исчерпывающее понятие жизни. Куря, втягивая с наслаждением горячий, едучий дым, забираясь поглубже в халаты, я не видел леденившего меня ветра. Глядя в пустой, снежный парк, бездумно я повторял: и я глядел бы, счастья полн, в пустыя небеса; пустые: значит, без Бога? Ветер нес снеговую пыль… У соседнего окна задержались двое, в синих, дорогих, пижамах (воплощением здешнего благополучия: синяя пижама — клиника терапии; там не умирали; там просто лечились), чинно выгуливавшие себя по квадрату Греческого зала: по нарядному кафелю, под высокими резными капителями; и один другому принялся говорить, что лежал здесь осенью, и как красив этот парк в октябре. В октябре, вспомнил медленно я, в этом парке я чуть не умер. Очень глупо; я не имел желания жить; и даже: мне было хорошо умереть и я чувствовал: как хорошо умереть; но таинственная, действующая вопреки моей воле и желанию моему, сила выталкивала, вышвыривала меня из темной глубины наверх: как весло какое-нибудь, не удержавшееся в креплении, когда весь корабль ушел: туда… и тщетно я силился постичь жизнь мою: убогую, ненужную мне; дразнила и вспыхивала огнём в синих сумерках зимних (лай собак…) живая, подвижная, тонкая, изгибающаяся фигура мысли: и мыслить я не умел, и не знал, исчерпывается ли фигурою мысли тема. Тревожно я чуял, что тему нужно творить, и успех здесь: в блеске и остроте таланта и озарения, взгляда, который увидит вещи в их окончательном развитии, в их завершенности, в их возможности, и в их долженствовании… и, господи боже ты мой, ну каким же мог быть мой взгляд!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145