Не сказав ни слова, он поднялся и зашагал в темноту.
Так началось то, что Ахкеймион назвал «Импровизацией», – ночные беседы, которые Келлхус вел с Людьми Бивня. Не всегда, но часто Ахкеймион и Эсменет присоединялись к нему, садились поблизости и слушали, как он отвечает на вопросы и обсуждает множество различных тем. Келлхус говорил этим людям, что их присутствие придает ему храбрости. Он признавался в растущем самомнении – эта мысль пугала его, поскольку он обнаружил, что все больше и больше свыкается с своей ролью проповедника.
– Часто, говоря с ними, я не узнаю собственного голоса, – сказал Келлхус.
Ахкеймион не помнил, чтобы ему прежде случалось с такой силой цепляться за руку Эсменет.
Число приходящих начало увеличиваться, не настолько стремительно, чтобы Ахкеймион мог заметить разницу между двумя вечерами, но достаточно быстро, чтобы по мере приближения к Шайгеку несколько десятков превратились в сотни. Самые верные слушатели сколотили небольшой деревянный помост; они ставили на него две жаровни и клали между ними циновку. Келлхус сидел между языками пламени, скрестив ноги, уверенный, хладнокровный и неподвижный. Обычно он надевал простую желтую рясу, захваченную, как сообщила Ахкеймиону Серве, в лагере сапатишаха на равнине Менгедда. И отчего-то – благодаря то ли его позе, то ли одеянию, то ли игре света – Келлхус начинал казаться сверхъестественным существом. Сверхъестественным и прекрасным.
Однажды вечером Ахкеймион отправился следом за Келлхусом и Эсменет, прихватив свечу, письменные принадлежности и лист пергамента. Накануне вечером Келлхус, говоря о доверии и предательстве, рассказал историю об охотнике, с которым встретился в глуши к северу от Атритау, о человеке, который хранил верность покойной жене, питая глубочайшую привязанность к своим собакам. «Когда любимое существо умирает, – сказал Келлхус, – нужно полюбить кого-то другого». Эсменет заплакала, не скрывая слез.
Такие слова непременно следовало записать.
Ахкеймион и Эсменет постелили свою циновку слева от помоста. Небольшое поле было обнесено факелами. Обстановка царила дружеская, хотя при появлении Келлхуса все почтительно замолчали. Ахкеймион заметил в толпе знакомые лица. Здесь было несколько высокородных дворян, включая мужчину с квадратным подбородком, в синем плаще нансурского генерала, – насколько мог припомнить Ахкеймион, его звали не то Сомпас, не то Мартем. Даже Пройас сидел в пыли вместе с остальными, хотя вид у него был обеспокоенный. Он не ответил на взгляд Ахкеймиона, а предпочел отвести глаза.
Келлхус занял свое место между разожженными жаровнями. На несколько мгновений он показался невыносимо реальным, словно был единственным живым человеком в мире призраков.
Он улыбнулся, и Ахкеймион перевел дух. Его затопило непостижимое облегчение. Дыша полной грудью, он приготовил перо и выругался – на пергамент тут же упала клякса.
– Акка! – укоризненно произнесла Эсменет.
Как всегда, Келлхус оглядел лица присутствующих; глаза его светились состраданием. Несколько мгновений спустя взгляд его остановился на одном человеке – конрийском рыцаре, если судить по тунике и тяжелым золотым кольцам. Вид у рыцаря был изможденный, будто он по-прежнему спал на Равнине Битвы. Борода сбилась в колтуны.
– Что случилось? – спросил Келлхус.
Рыцарь улыбнулся, но в выражении его лица было нечто странное, вызывающее легкое ощущение несоответствия.
– Три дня назад, – сказал рыцарь, – до нашего лорда дошли слухи о том, что в нескольких милях к западу находится деревня, и мы отправились туда за добычей…
Келлхус кивнул.
– И что же вы нашли?
– Ничего… В смысле – не нашли никакой деревни. Наш лорд разгневался. Он заявил, что другие…
– Что вы нашли?
Рыцарь моргнул. Сквозь маску усталости на миг проступила паника.
– Ребенка, – хрипло произнес он. – Мертвого ребенка… Мы поехали по тропе – наверное, ее протоптали козы, – чтобы сократить дорогу, и там лежал мертвый ребенок, девочка, лет пяти-шести, не больше. У нее было перерезано горло…
– И что дальше?
– Ничего… В смысле – на нее просто никто не обратил внимания; все отправились дальше, как будто это была груда тряпья… обрывок кожи в пыли.
Рыцарь, дрожа, опустил голову и уставился на свои загрубевшие руки.
– Вина и гнев терзают тебя днем, – сказал Келлхус, – ты чувствуешь, что совершил ужасное преступление. По ночам тебя мучают кошмары… Она говорит с тобой.
Рыцарь в отчаянии кивнул. Ахкеймион понял, что этот человек не годится для войны.
– Но почему? – воскликнул рыцарь. – Ну, мы же видели множество мертвецов!
– Видеть и быть свидетелем – не одно и то же.
– Я не понимаю…
– Свидетельствовать – означает видеть то, что служит свидетельством, судить то, что следует судить. Ты видишь, и ты судишь. Свершилось прегрешение, был убит невинный человек. Ты видел это.
– Да! – простонал рыцарь. – Девочка. Маленькая девочка.
– И теперь ты страдаешь.
– Но почему?! Почему я должен страдать? Она мне никто! Она была язычницей!
– Повсюду… Повсюду нас окружает то, что благословенно, и то, что проклято, священное и нечестивое. Но наши сердца подобны рукам; от соприкосновения с миром они делаются мозолистыми. Но сердца, какими бы огрубевшими они ни были, болят, если перетрудить их или если натереть в непривычном месте. Некоторое время мы ощущаем неудобство, но не обращаем на него внимания – у нас ведь так много дел…
Келлхус посмотрел на свою правую руку, потом вдруг сжал ее в кулак и вскинул над головой.
– А потом один удар, молотом или мечом, водянка лопается, и наше сердце разрывается. И мы страдаем, ибо чувствуем боль, причиняемую тем, что благословенно, тому, что проклято. Мы больше не видим – мы свидетельствуем…
Его сияющие глаза остановились на безымянном рыцаре. Голубые и мудрые.
– Вот что произошло с тобой.
– Да… Да! Но что же мне делать?
– Радоваться.
– Радоваться? Но я страдаю!
– Да, радоваться! Загрубевшая рука не может ощутить, как нежна щека любимой. Когда мы свидетельствуем, мы принимаем ответственность за то, что видим. И это – именно это! – означает принадлежать.
Келлхус внезапно встал, соскочил с невысокого помоста и сделал два шага в сторону толпы.
– Не ошибитесь! – продолжал он, и воздух зазвенел от звуков его голоса. – Этот мир владеет вами. Вы принадлежите, хотите вы того или нет. Почему мы страдаем? Почему несчастные кончают с собой? Да потому, что мир, каким бы проклятым он ни был, владеет нами. Потому, что мы принадлежим.
– И что, мы должны радоваться страданиям? – с вызовом выкрикнул кто-то из толпы.
Князь Келлхус улыбнулся, глядя в темноту.
– Но тогда это уже не страдания, верно? Собравшиеся рассмеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Так началось то, что Ахкеймион назвал «Импровизацией», – ночные беседы, которые Келлхус вел с Людьми Бивня. Не всегда, но часто Ахкеймион и Эсменет присоединялись к нему, садились поблизости и слушали, как он отвечает на вопросы и обсуждает множество различных тем. Келлхус говорил этим людям, что их присутствие придает ему храбрости. Он признавался в растущем самомнении – эта мысль пугала его, поскольку он обнаружил, что все больше и больше свыкается с своей ролью проповедника.
– Часто, говоря с ними, я не узнаю собственного голоса, – сказал Келлхус.
Ахкеймион не помнил, чтобы ему прежде случалось с такой силой цепляться за руку Эсменет.
Число приходящих начало увеличиваться, не настолько стремительно, чтобы Ахкеймион мог заметить разницу между двумя вечерами, но достаточно быстро, чтобы по мере приближения к Шайгеку несколько десятков превратились в сотни. Самые верные слушатели сколотили небольшой деревянный помост; они ставили на него две жаровни и клали между ними циновку. Келлхус сидел между языками пламени, скрестив ноги, уверенный, хладнокровный и неподвижный. Обычно он надевал простую желтую рясу, захваченную, как сообщила Ахкеймиону Серве, в лагере сапатишаха на равнине Менгедда. И отчего-то – благодаря то ли его позе, то ли одеянию, то ли игре света – Келлхус начинал казаться сверхъестественным существом. Сверхъестественным и прекрасным.
Однажды вечером Ахкеймион отправился следом за Келлхусом и Эсменет, прихватив свечу, письменные принадлежности и лист пергамента. Накануне вечером Келлхус, говоря о доверии и предательстве, рассказал историю об охотнике, с которым встретился в глуши к северу от Атритау, о человеке, который хранил верность покойной жене, питая глубочайшую привязанность к своим собакам. «Когда любимое существо умирает, – сказал Келлхус, – нужно полюбить кого-то другого». Эсменет заплакала, не скрывая слез.
Такие слова непременно следовало записать.
Ахкеймион и Эсменет постелили свою циновку слева от помоста. Небольшое поле было обнесено факелами. Обстановка царила дружеская, хотя при появлении Келлхуса все почтительно замолчали. Ахкеймион заметил в толпе знакомые лица. Здесь было несколько высокородных дворян, включая мужчину с квадратным подбородком, в синем плаще нансурского генерала, – насколько мог припомнить Ахкеймион, его звали не то Сомпас, не то Мартем. Даже Пройас сидел в пыли вместе с остальными, хотя вид у него был обеспокоенный. Он не ответил на взгляд Ахкеймиона, а предпочел отвести глаза.
Келлхус занял свое место между разожженными жаровнями. На несколько мгновений он показался невыносимо реальным, словно был единственным живым человеком в мире призраков.
Он улыбнулся, и Ахкеймион перевел дух. Его затопило непостижимое облегчение. Дыша полной грудью, он приготовил перо и выругался – на пергамент тут же упала клякса.
– Акка! – укоризненно произнесла Эсменет.
Как всегда, Келлхус оглядел лица присутствующих; глаза его светились состраданием. Несколько мгновений спустя взгляд его остановился на одном человеке – конрийском рыцаре, если судить по тунике и тяжелым золотым кольцам. Вид у рыцаря был изможденный, будто он по-прежнему спал на Равнине Битвы. Борода сбилась в колтуны.
– Что случилось? – спросил Келлхус.
Рыцарь улыбнулся, но в выражении его лица было нечто странное, вызывающее легкое ощущение несоответствия.
– Три дня назад, – сказал рыцарь, – до нашего лорда дошли слухи о том, что в нескольких милях к западу находится деревня, и мы отправились туда за добычей…
Келлхус кивнул.
– И что же вы нашли?
– Ничего… В смысле – не нашли никакой деревни. Наш лорд разгневался. Он заявил, что другие…
– Что вы нашли?
Рыцарь моргнул. Сквозь маску усталости на миг проступила паника.
– Ребенка, – хрипло произнес он. – Мертвого ребенка… Мы поехали по тропе – наверное, ее протоптали козы, – чтобы сократить дорогу, и там лежал мертвый ребенок, девочка, лет пяти-шести, не больше. У нее было перерезано горло…
– И что дальше?
– Ничего… В смысле – на нее просто никто не обратил внимания; все отправились дальше, как будто это была груда тряпья… обрывок кожи в пыли.
Рыцарь, дрожа, опустил голову и уставился на свои загрубевшие руки.
– Вина и гнев терзают тебя днем, – сказал Келлхус, – ты чувствуешь, что совершил ужасное преступление. По ночам тебя мучают кошмары… Она говорит с тобой.
Рыцарь в отчаянии кивнул. Ахкеймион понял, что этот человек не годится для войны.
– Но почему? – воскликнул рыцарь. – Ну, мы же видели множество мертвецов!
– Видеть и быть свидетелем – не одно и то же.
– Я не понимаю…
– Свидетельствовать – означает видеть то, что служит свидетельством, судить то, что следует судить. Ты видишь, и ты судишь. Свершилось прегрешение, был убит невинный человек. Ты видел это.
– Да! – простонал рыцарь. – Девочка. Маленькая девочка.
– И теперь ты страдаешь.
– Но почему?! Почему я должен страдать? Она мне никто! Она была язычницей!
– Повсюду… Повсюду нас окружает то, что благословенно, и то, что проклято, священное и нечестивое. Но наши сердца подобны рукам; от соприкосновения с миром они делаются мозолистыми. Но сердца, какими бы огрубевшими они ни были, болят, если перетрудить их или если натереть в непривычном месте. Некоторое время мы ощущаем неудобство, но не обращаем на него внимания – у нас ведь так много дел…
Келлхус посмотрел на свою правую руку, потом вдруг сжал ее в кулак и вскинул над головой.
– А потом один удар, молотом или мечом, водянка лопается, и наше сердце разрывается. И мы страдаем, ибо чувствуем боль, причиняемую тем, что благословенно, тому, что проклято. Мы больше не видим – мы свидетельствуем…
Его сияющие глаза остановились на безымянном рыцаре. Голубые и мудрые.
– Вот что произошло с тобой.
– Да… Да! Но что же мне делать?
– Радоваться.
– Радоваться? Но я страдаю!
– Да, радоваться! Загрубевшая рука не может ощутить, как нежна щека любимой. Когда мы свидетельствуем, мы принимаем ответственность за то, что видим. И это – именно это! – означает принадлежать.
Келлхус внезапно встал, соскочил с невысокого помоста и сделал два шага в сторону толпы.
– Не ошибитесь! – продолжал он, и воздух зазвенел от звуков его голоса. – Этот мир владеет вами. Вы принадлежите, хотите вы того или нет. Почему мы страдаем? Почему несчастные кончают с собой? Да потому, что мир, каким бы проклятым он ни был, владеет нами. Потому, что мы принадлежим.
– И что, мы должны радоваться страданиям? – с вызовом выкрикнул кто-то из толпы.
Князь Келлхус улыбнулся, глядя в темноту.
– Но тогда это уже не страдания, верно? Собравшиеся рассмеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185