– Ксинем сказал, что я найду тебя в обозе, – донесся из-за спины Ахкеймиона знакомый голос.
– Что, правда? – отозвался Ахкеймион, удивившись неуместной веселости, прозвучавшей в его голосе.
Келлхус улыбнулся.
– Он сказал, что ты предпочитаешь шагать по свежему дерьму, а не по старому.
Ахкеймион пожал плечами, стараясь не измениться в лице.
– Так ногам теплее. А твой скюльвендский друг?
– Едет вместе с Пройасом и Ингиабаном.
– Ага. А вы, значит, решили снизойти до меня. Он уставился на сандалии северянина.
– Ну, от этого идти не меньше…
Кастовые дворяне не ходят пешком. Они ездят на лошади. Келлхус был князем, хотя, подобно Ксинему, с легкостью заставлял окружающих позабыть о своем статусе.
Келлхус подмигнул.
– Я подумал, что мне для разнообразия неплохо будет проехаться на своих двоих.
Ахкеймион рассмеялся; у него было такое ощущение, словно он надолго затаил дыхание – и только сейчас выдохнул. С первой их встречи под Момемном Келлхус вызывал у него именно это чувство – как будто к нему возвращается возможность дышать полной грудью. Когда он упомянул об этом при Ксинеме, маршал лишь пожал плечами и сказал: «Всякий рано или поздно пернет».
– А кроме того, – продолжал Келлхус, – ты обещал меня учить.
– Что, правда?
– Правда.
Келлхус схватил веревку, привязанную к грубой уздечке мула. Ахкеймион вопросительно взглянул на него.
– Что вы делаете?
– Я – твой ученик, – пояснил Келлхус, проверяя, надежно ли закреплены сумки на муле. – Наверняка ты и сам в молодости водил мула своего наставника.
Ахкеймион неуверенно улыбнулся. Келлхус погладил мула по шее.
– Как его зовут? – поинтересовался он. Банальность этого вопроса почему-то потрясла Ахкеймиона – до ужаса. Никому – ни единому человеку – до сих пор не приходило в голову об этом спросить. Даже Ксинему. Келлхус заметил его колебания и нахмурился. – Ахкеймион, что тебя беспокоит?
«Ты…»
Колдун отвернулся и принялся глядеть на бесконечные колонны вооруженных айнрити. Голова гудела от шума. «Он читает меня, словно развернутый свиток…»
– Это что, настолько… Настолько заметно? – спросил Ахкеймион.
– А это важно?
– Важно! – отрезал Ахкеймион, сморгнул слезы и снова повернулся к Келлхусу.
«Так, значит, я плачу! – отчаянно заныло что-то у него в душе. – Так, значит, я плачу!»
– Айенсис, – продолжал он, – некогда сказал, что все люди – обманщики. Некоторые, мудрые, дурачат только других. Другие, глупые, дурачат только себя. И мало кто дурачит и себя, и других – из таких-то людей и получаются правители… Но куда тогда отнести таких людей, как я, Келлхус? Как насчет людей, которые не дурачат никого?
«И я еще называю себя шпионом!» Келлхус пожал плечами.
– Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.
– Возможно, – отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.
– Так что же тебя беспокоит?
«Ты…»
– Рассвет, – сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде. – Его зовут Рассвет.
Для адепта школы Завета не было имени счастливее.
Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую испытываешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем – все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, – не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.
И неотъемлемой частью этого требования было доверие, такое опрометчивое и отчаянное, что Ахкеймиону делалось страшно, когда он над этим задумывался. Ведь это же чистое безумие, когда один человек говорит другому: «Пожалуйста, суди меня…»
Быть учителем – значит быть отцом.
Но в случае с Келлхусом все было совершенно не так. В последующие дни, пока конрийское воинство продвигалось все дальше на юг, они с Ахкеймионом шли рядом, беседуя на всевозможные темы, от флоры и фауны Трех Морей до философов, поэтов и королей Ближней и Дальней Древности.
Ахкеймион не придерживался никакого учебного плана – это было бы непрактично в подобных обстоятельствах; он пользовался методом Айенсиса и просто позволял Келлхусу удовлетворять свое любопытство. Он просто отвечал на вопросы. И рассказывал истории.
Впрочем, вопросы Келлхуса были более чем проницательны – настолько проницательны, что вскоре уважение, которое внушал Ахкеймиону его интеллект, сменилось благоговейным страхом. О чем бы ни шла речь – о политике, философии или поэзии, – князь безошибочно проникал в самую суть вопроса. Когда Ахкеймион изложил основные тезисы древнего куниюрского мыслителя Ингосвиту, Келлхус, задавая один уточняющий вопрос за другим, вскорости воспроизвел критические статьи Айенсиса, хоть и утверждал, что никогда не читал работ киранейца. Когда Ахкеймион описал беспорядки, охватившие Кенейскую империю в конце третьего тысячелетия, Келлхус опять же принялся донимать его вопросами – на многие из которых Ахкеймион ответить не мог, – касающимися торговли, денежного обращения и социальной структуры. А затем, через считанные минуты, предложил объяснение ситуации, наилучшее из всех, какое только приходилось читать Ахкеймиону.
– Но как? – однажды, не удержавшись, выпалил Ахкеймион.
– Что – как? – удивился Келлхус.
– Как тебе… как тебе удается все это увидеть? Как я ни вглядываюсь…
– А! – Келлхус рассмеялся. – Ты начинаешь говорить в точности как наставники, которых ко мне приставлял отец.
Он обращался с Ахкеймионом одновременно и смиренно, и до странности снисходительно, как будто уступал в чем-то властному, но любимому сыну. Солнечные лучи позолотили его волосы и бороду.
– Просто у меня такой талант, – пояснил он. – Только и всего.
Ничего себе талант! Скорее уж то, что древние называли «носчи» – гений. Было нечто необычное в самом мышлении Келлхуса, некая неизъяснимая подвижность, с которой Ахкеймион никогда прежде не сталкивался. Нечто такое, из-за чего северянин иногда казался человеком другой эпохи.
В общем, большинство людей от природы были узколобы и замечали лишь то, что им льстило. Они, почти все без исключения, считали, что их ненависть и их страстные желания правильны, невзирая на все противоречия – просто потому, что они чувствуют, что это правильно. Почти все ценили привычный путь выше истинного. В том и заключалась доблесть ученика, чтобы хоть на шаг сойти с наезженной дорожки и рискнуть приблизиться к знанию, которое угнетало и нагоняло ужас. И все равно Ахкеймион, подобно любому учителю, тратил на выкорчевывание предрассудков почти столько же времени, сколько на насаждение истины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185