— Мало ли причин. Вот ты! Давно у меня не был. Кроме того... Кстати, где ты пропадал? Я тебе все звоню да звоню.
Кусок застрял в горле.
— Почему я вдруг всем понадобился?
Альбертас наливает в бокал вина, отхлебывает,
снова ставит.
— Могу тебе признаться, Саулюс, заключил я одну сделку. Не окончательно, но дал слово. Ты ешь, Саулюс, этот бутерброд тоже.
— А почему ты не?..
— Я только что... Не слышишь запаха яичницы? Когда я один, всегда яичницу жарю.
Альбертас встает, скрещивает руки на груди, по-детски прикусывает нижнюю губу, снова садится.
— Очень бы хотел, чтоб ты меня правильно понял. А все-таки, может, одну рюмочку...
— Говори, Альбертас.
Саулюс кладет недоеденный бутерброд на тарелку, смотрит на Альбертаса, растерянного, нерешительного, каким ни разу его не видел. Куда-то подевались его остроумие, беззаботность. Не тот уже Альбертас, ей-богу...
— Говори.
— Ты меня знаешь, Саулюс, мы старые друзья. Может, только мы и остались близкими друзьями из той славной компашки. Правда, еще Йонелюнас. Только что получил от него письмо из деревни. Радуется, что начал крупное полотно.
— Заезжал ко мне. Вчера.
— Вацловас? Странно. Как он там?
— Прости, я перебил.
— Старые наши приятели... Одни остыли и отвернулись, другие, плюнув на все, забрались в свои берлоги, третьи спились и погубили талант. Были и такие, сам знаешь, имен называть не стану, кто вовремя спохватился и крепко стал на ноги, сейчас они задают тон всей живописи. Да, да... Я не говорю: тогда мы занимались ерундой. Это были годы юности, годы поисков, годы пороха и огня. Ты согласен со мной, Саулюс?
— Говори.
Саулюс впервые за весь день забывает свою боль, спокойно берет стакан чая, пьет, наблюдая за Аль-бертасом и повторяя про себя: не тот уже Бакис, не тот...
— Так вот, не у всех у нас было этого пороха поровну, и не все сберегли его сухим. Буду говорить о себе. Скажу начистоту, надоело кривляться — больших надежд на себя не возлагаю и горы сворачивать не собираюсь.
— А кто знает, Альбертас... Погоди, погоди, позволь мне... кто знает, когда пробьет твой час. Кто это может сказать? Какой критик посмеет сказать, что твоя песенка уже спета?
— Я сам себе пророк. Я сам! И думаю, у меня есть право сказать себе правду.
— Нет права, потому что ты не знаешь своего часа.
Альбертас жалобно улыбается и наливает себе вина.
— Когда тебе далеко за сорок, можно ждать и последнего часа?
— Не паясничай, Альбертас. Ты никогда не был таким.
— Да, я был веселым парнем, клоуном в нашей компании. Всем я нравился таким. А когда теперь говорю начистоту, даже ты, мой друг, не можешь выслушать.
— Так каждый может рассуждать: ах, я не гений, какой же смысл в моей работе.
— Не извращай мысль, напоминаю еще раз: я говорю только о себе. И если я за год пишу пятьдесят работ, а три-четыре из них удается протолкнуть, то как это все выглядит?
— Если хоть одна...
— О да, такая, которую... о которой... Увы, как видишь, их тут же забывают. Тут же, едва увидев свет дня, они отправляются на кладбище. Может, скажешь, надо верить в воскресение из мертвых?
— Бывает и так, вспомним историю.
— Ха-ха!— Лицо Альбертаса искажает гримаса.— Лет пятнадцать назад мы творили исключительно для грядущих поколений, которые нас откроют и поймут. Ты, Саулюс, тоже внес свой вклад. Многие из молодых и сейчас так думают.
Саулюс хоть и возражал Альбертасу, чувствовал, что это его собственные мысли, не раз осаждавшие его, не дававшие покоя, преследовавшие и днем и ночью. «Неужто всем нам суждено пережить кризис и блуждать подобно слепцам? А может, художника всю жизнь должны сопровождать кризисы, этот духовный голод и тревога, постоянная неудовлетворенность, поиск, злость на самого себя? За что ухватиться, к чему прислониться, где найти ответ, успокаивающий разгоряченную голову?» Саулюс никогда себя не ставил выше Альбертаса, не думал, что в его пороховнице пороха побольше. Но минутами его охватывало странное чувство, и в тяжелый час творчества он яростно говорил себе: «Я Отец, одесную — Сын мой Труд, ношу — дух святой Творчество». «Левая рука ближе к сердцу...— Саулюс вспоминает слова Мигеля Габеса, видит поднятую правую
руку, не кулак, а красный сгусток крови,— ...ближе к сердцу, которое никто не заставит замолчать...»
— Ты не имеешь права говорить так, Альбертас. Ты художник.
— Нам нравится быть художниками, поэтому мы и не смеем признаться, кто мы на самом деле. Многие из нас — жалкие неудачники и уже сейчас погребены. Могилу зароют позднее, прочитают по бумажке несколько речей о том, какие мы были хорошие, и забудут. Аминь!
— Ты не прав, Альбертас.
— Пардон, может, я чуток переборщил. Но я третий раз повторяю: говорю о себе. Если малость соскользнул в сторону — пардон.
— Ты не прав, поскольку это капитуляция. Это как топором по корням. Нет, нет, Альбертас.
Альбертас медленно осушал бутылку вина, больше не предлагая Саулюсу, сидел, развалившись в кресле, в расстегнутом полотняном пиджачке, изредка хватаясь за волосатую загорелую грудь.
— И все-таки, что ты думаешь дальше делать?
— Было бы глупо, если б я сказал, что с сего дня на двери мастерской вешаю амбарный замок и табличку: Бакис умер. Конечно, и дальше буду переводить холст да краски, иначе не могу. Буду работать, Саулюс. Работать.
— Работать не веря.
— Реально оценивая.
— Это и есть твоя сделка, которую ты хотел отметить?
— Нет, нет... Хотя в какой-то мере. Не это я хотел... Даже, поверь, не собирался тебе все рассказывать. А потом подумал: без вступления ты меня не поймешь. А настоящая сделка вот какая. Не думаю, что плохая. Жить-то надо. Так вот, три дня назад находит меня мой бывший однокашник, сейчас — председатель колхоза. Колхоз крупный, богатый, прославленный. Только что новую контору они у себя отгрохали. Кабинет, говорит, просторный, светлый, но стены голые. Вот и вспомнил про меня, приехал посоветоваться.
Альбертас малость оживает, снова тараторит легко, как когда-то.
— Что же ты ему посоветовал?
— Ему наши картины не нужны. Он побывал кое-
где, всего навидался, и у него возникла мысль: а что, если разрисовать всю стену его кабинета. Это его выражение — разрисовать, он так сказал. Я одобрил. Стенная живопись сейчас входит в моду. Мы осушили бутылку в «Гинтарасе»— он извинился, что больше нету времени, сотни дел в министерствах,— и ударили по рукам. Вот какая сделка. Пообещал крупную сумму, часть выплачивает сразу. Почему молчишь, Саулюс? Кидайся на меня, высмеивай. А может, по твоему разумению, я и этого не стою?
— Стенная живопись — искусство, почему же я должен на тебя кидаться?
— Значит, одобряешь!— радуется Альбертас, но, прочитав в глазах Саулюса сомнение, остывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123