И о сыне- студенте, влюбившемся в певицу оперного театра, лет на десять его старше, разведенную со вторым мужем,— умеет дурить голову молодым. Не хватает ровесников и мужиков постарше, что ли? Зачем надо брать в постель
сопляка?.. Неужели это любовь? Саулюс изредка вяло соглашается или возражает, удивляется или возмущается, но слушает только вполуха, голос приятеля иногда вообще пропадает, как в испорченной телефонной трубке. Лучше бы уж Альбертас его не провожал. Вацловас вот распрощался около кафе, пожелал обоим хорошего лета: наверно, не скоро придется встретиться, потому что в понедельник уезжает на озеро Жувинтас — там снял пол-избы, собирается крепко поработать. Потоптался, сделал несколько шагов в сторону и махнул рукой. Мог бы Альбертас пойти с ним вместе. Но Вацловас его не позвал. Сам он не сказал, куда теперь шагает. Может, дело какое?..
Поднимаются по лестнице в гору медленно, спешить некуда. Альбертас сложенной «Вечеркой», будто линейкой, хлопает себя по протянутой левой ладони, поглядывает снизу на Саулюса Йотауту, который его на голову выше. Вот он здоровается с юной парочкой, проходящей мимо, кивает мужчине. Кивает второму, третьему. Все время кивает, улыбается, перебрасывается словом. У Альбертаса тьма знакомых, он хорошо помнит каждого человека, с которым хоть раз пришлось встречаться, разговаривать. Саулюс, увы, не может похвастать такой памятью; переживает, когда тот или другой мягко укоряет его: возгордился, дескать, не хочешь узнавать на улице. Нередко сам спохватывается: вроде бы внемлет собеседнику, слышит его слова, но мысли витают бог знает где; или смотрит на человека, а видит не его, а совсем другого, чем-то похожего на собеседника или даже не похожего. Ему становится не по себе, он теряется,— ведь спроси его в этот миг, с кем он беседует и о чем, ни за что не скажет. Как в тумане видит он теперь уже Вацловаса Йонелюнаса (какого цвета был на нем костюм?). Словно встреченный неделю назад мелькает Стасис Балтуоне. Нет, это не Стасис, это только ега потное лицо, настырные зеленоватые глаза, колючие слова: «Муж последним узнает о неверности жены...» Но вот неверный взгляд останавливается... на широкой спине, покатой, будто каравай крестьянского хлеба. Ругянис. Аугустас Ругянис сидел там. В углу за столиком. Оба они, Саулюс и Аугустас, сидели повернувшись друг к другу спиной. Только Саулюс не подозревал об этом, а Балтуоне, без сомнения, сказал Ругянису: «Йотаута!» Наверное, еще больше согнулись
его плечи, лопатки зашевелились, как заступы могильщиков...
— Давай постоим,— Альбертас глубоко дышит — А помнишь, когда-то не на такую горку бегом залетали. Ах, Саулюс, куда мы движемся, иногда невольно подумываю. Особенно когда вот тут, в груди, теснит. Давай присядем.
Неподалеку от Дворца профсоюзов, холодной бетонной массой придавившего холм Таурас, по всему краю площади расставлены скамьи. Оба присаживаются, какое-то время молчат, глядя на вечерний город. Солнце уже низко, оно поблескивает в окнах домов и витражах костелов, протягивает темные тени от лип и домов. Веет прохладой, покоем, ветерок приносит пьянящий запах цветов. Йотаута обкидывает голову, зажмуривается. Может, и впрямь надо рассказать все, открыться, как в исповеди перед богом? Зачем играть в прятки, ведь Альбертас все видит и понимает. Наверное, понимает. Полегчало бы, как от лопнувшего нарыва. Альбертас смеяться бы не стал. Старый и добрый друг. Не просто так провожает — хочет помочь, но сам не знает, как да чем. Предложил присесть, пожаловавшись на сердце. Хочет побыть вместе. Конечно, ничего он не посоветует. Разве можно тут советовать... И все- таки... все-таки... Меня бросили, Альбертас... Дагна бросила, ушла... Вчера, как только я вернулся...
— Альбертас,— говорит он тихо и, открыв глаза, озирается, словно проснувшись.
— Это правда, Саулюс? — приходит ему на помощь Альбертас; его рука легонько опускается на плечо друга, скользит по нему и испуганно отшатывается.— Она... с другим? У другого?..
Саулюс встает, отбросив полы пиджака, засовывает руки в карманы брюк, наклоняется всем телом вперед.
— Ты хочешь услышать, что я скажу? Правды хочешь? Так вот: ничтожества мы с тобой, Альбертас. Тряпки, неудачники. Импотенты! Оба!.. Мне уже близко — будь здоров...
Он успевает еще увидеть приоткрывшийся рот Альбертаса, побледневшее лицо. Но не может остановиться и обернуться. Даже если Альбертас позовет. Но тот не зовет, не просит остановиться. Слышен лишь жесткий перестук шагов. Его собственных шагов. Торопливых.
Отпирая дверь квартиры, он думает: «Может, Дагна
дома? Может, и впрямь это была шутка? Глупая шутка». Но он отгоняет эту мысль. Нет, она не вернулась. Сбросив пиджак, разваливается на диване, протягивает ноги, раскидывает руки и сидит так в изнеможении, словно его, тонущего, только что вытащили из воды и откачали А может, она в спальне? Ведь могла вернуться. Лежит, уткнувшись в подушку, и плачет... Нет, не выдумывай чепухи, это сцена из сентиментального романа. Уверенный, что Дагны нет, Саулюс все-таки бредет, шатаясь, в спальню. Ну-ка посмотри, убедись. Открывает дверь. В нагретой за день солнцем и непроветренной комнате душно, его постель разворочена. Такой он оставил ее утром. А что на кухне? А в кабинете? Ах, ты все еще не веришь? Иди, погляди, убедись — ты один, один... Он открывает кухонную дверь, стоит, привалившись плечом к косяку, входит в свою комнату. «Я же тебе говорил»,— ухмыляется он со злорадством...
— Ты не такая, Дагна! Нет, нет! — вдруг произносит он, говорит это себе, пустой квартире, стенам, увешанным картинами.
Голос исчезает среди мягкой мебели и предметов, воцаряется тишина, набухшая беспокойством и неуверенностью — не вчерашними и не сегодняшними,— пришедшими из прежних лет, из целого десятилетия. Раньше бывали минуты, когда Саулюс, молча глядя на жену или сидя в одиночестве в мастерской, вдруг задумывался: «А что, если Дагна влюбится в другого? Как я это узнаю? Другие скажут? Она сама? А может, почувствую, что она удаляется от меня, остывает, не желает видеть, начинает тяготиться мною...» И вдруг ему начинало казаться, что последнее время Дагна была именно такая... «Неужели ты слепой?.. Как-то она вернулась поздно, дескать, у подруги засиделась. И какая-то раздраженная была, и перед зеркалом утром вроде бы дольше стояла...» Потом он трезвел, смеялся над собой, даже думал чуть снисходительно: велика печаль, если улыбнется кому или даже увлечется. Ведь красивой женщине трудно устоять перед комплиментами... Он, Саулюс, и сам отпускает их направо и налево. Нет, за себя Саулюс всегда спокоен, он не теряет головы. А прочее чепуха. Не тот у него возраст, чтобы решиться все начинать сначала. Кроме того, вообще идиотской казалась такая мысль, когда Дагна была рядом и любила его, а он любил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
сопляка?.. Неужели это любовь? Саулюс изредка вяло соглашается или возражает, удивляется или возмущается, но слушает только вполуха, голос приятеля иногда вообще пропадает, как в испорченной телефонной трубке. Лучше бы уж Альбертас его не провожал. Вацловас вот распрощался около кафе, пожелал обоим хорошего лета: наверно, не скоро придется встретиться, потому что в понедельник уезжает на озеро Жувинтас — там снял пол-избы, собирается крепко поработать. Потоптался, сделал несколько шагов в сторону и махнул рукой. Мог бы Альбертас пойти с ним вместе. Но Вацловас его не позвал. Сам он не сказал, куда теперь шагает. Может, дело какое?..
Поднимаются по лестнице в гору медленно, спешить некуда. Альбертас сложенной «Вечеркой», будто линейкой, хлопает себя по протянутой левой ладони, поглядывает снизу на Саулюса Йотауту, который его на голову выше. Вот он здоровается с юной парочкой, проходящей мимо, кивает мужчине. Кивает второму, третьему. Все время кивает, улыбается, перебрасывается словом. У Альбертаса тьма знакомых, он хорошо помнит каждого человека, с которым хоть раз пришлось встречаться, разговаривать. Саулюс, увы, не может похвастать такой памятью; переживает, когда тот или другой мягко укоряет его: возгордился, дескать, не хочешь узнавать на улице. Нередко сам спохватывается: вроде бы внемлет собеседнику, слышит его слова, но мысли витают бог знает где; или смотрит на человека, а видит не его, а совсем другого, чем-то похожего на собеседника или даже не похожего. Ему становится не по себе, он теряется,— ведь спроси его в этот миг, с кем он беседует и о чем, ни за что не скажет. Как в тумане видит он теперь уже Вацловаса Йонелюнаса (какого цвета был на нем костюм?). Словно встреченный неделю назад мелькает Стасис Балтуоне. Нет, это не Стасис, это только ега потное лицо, настырные зеленоватые глаза, колючие слова: «Муж последним узнает о неверности жены...» Но вот неверный взгляд останавливается... на широкой спине, покатой, будто каравай крестьянского хлеба. Ругянис. Аугустас Ругянис сидел там. В углу за столиком. Оба они, Саулюс и Аугустас, сидели повернувшись друг к другу спиной. Только Саулюс не подозревал об этом, а Балтуоне, без сомнения, сказал Ругянису: «Йотаута!» Наверное, еще больше согнулись
его плечи, лопатки зашевелились, как заступы могильщиков...
— Давай постоим,— Альбертас глубоко дышит — А помнишь, когда-то не на такую горку бегом залетали. Ах, Саулюс, куда мы движемся, иногда невольно подумываю. Особенно когда вот тут, в груди, теснит. Давай присядем.
Неподалеку от Дворца профсоюзов, холодной бетонной массой придавившего холм Таурас, по всему краю площади расставлены скамьи. Оба присаживаются, какое-то время молчат, глядя на вечерний город. Солнце уже низко, оно поблескивает в окнах домов и витражах костелов, протягивает темные тени от лип и домов. Веет прохладой, покоем, ветерок приносит пьянящий запах цветов. Йотаута обкидывает голову, зажмуривается. Может, и впрямь надо рассказать все, открыться, как в исповеди перед богом? Зачем играть в прятки, ведь Альбертас все видит и понимает. Наверное, понимает. Полегчало бы, как от лопнувшего нарыва. Альбертас смеяться бы не стал. Старый и добрый друг. Не просто так провожает — хочет помочь, но сам не знает, как да чем. Предложил присесть, пожаловавшись на сердце. Хочет побыть вместе. Конечно, ничего он не посоветует. Разве можно тут советовать... И все- таки... все-таки... Меня бросили, Альбертас... Дагна бросила, ушла... Вчера, как только я вернулся...
— Альбертас,— говорит он тихо и, открыв глаза, озирается, словно проснувшись.
— Это правда, Саулюс? — приходит ему на помощь Альбертас; его рука легонько опускается на плечо друга, скользит по нему и испуганно отшатывается.— Она... с другим? У другого?..
Саулюс встает, отбросив полы пиджака, засовывает руки в карманы брюк, наклоняется всем телом вперед.
— Ты хочешь услышать, что я скажу? Правды хочешь? Так вот: ничтожества мы с тобой, Альбертас. Тряпки, неудачники. Импотенты! Оба!.. Мне уже близко — будь здоров...
Он успевает еще увидеть приоткрывшийся рот Альбертаса, побледневшее лицо. Но не может остановиться и обернуться. Даже если Альбертас позовет. Но тот не зовет, не просит остановиться. Слышен лишь жесткий перестук шагов. Его собственных шагов. Торопливых.
Отпирая дверь квартиры, он думает: «Может, Дагна
дома? Может, и впрямь это была шутка? Глупая шутка». Но он отгоняет эту мысль. Нет, она не вернулась. Сбросив пиджак, разваливается на диване, протягивает ноги, раскидывает руки и сидит так в изнеможении, словно его, тонущего, только что вытащили из воды и откачали А может, она в спальне? Ведь могла вернуться. Лежит, уткнувшись в подушку, и плачет... Нет, не выдумывай чепухи, это сцена из сентиментального романа. Уверенный, что Дагны нет, Саулюс все-таки бредет, шатаясь, в спальню. Ну-ка посмотри, убедись. Открывает дверь. В нагретой за день солнцем и непроветренной комнате душно, его постель разворочена. Такой он оставил ее утром. А что на кухне? А в кабинете? Ах, ты все еще не веришь? Иди, погляди, убедись — ты один, один... Он открывает кухонную дверь, стоит, привалившись плечом к косяку, входит в свою комнату. «Я же тебе говорил»,— ухмыляется он со злорадством...
— Ты не такая, Дагна! Нет, нет! — вдруг произносит он, говорит это себе, пустой квартире, стенам, увешанным картинами.
Голос исчезает среди мягкой мебели и предметов, воцаряется тишина, набухшая беспокойством и неуверенностью — не вчерашними и не сегодняшними,— пришедшими из прежних лет, из целого десятилетия. Раньше бывали минуты, когда Саулюс, молча глядя на жену или сидя в одиночестве в мастерской, вдруг задумывался: «А что, если Дагна влюбится в другого? Как я это узнаю? Другие скажут? Она сама? А может, почувствую, что она удаляется от меня, остывает, не желает видеть, начинает тяготиться мною...» И вдруг ему начинало казаться, что последнее время Дагна была именно такая... «Неужели ты слепой?.. Как-то она вернулась поздно, дескать, у подруги засиделась. И какая-то раздраженная была, и перед зеркалом утром вроде бы дольше стояла...» Потом он трезвел, смеялся над собой, даже думал чуть снисходительно: велика печаль, если улыбнется кому или даже увлечется. Ведь красивой женщине трудно устоять перед комплиментами... Он, Саулюс, и сам отпускает их направо и налево. Нет, за себя Саулюс всегда спокоен, он не теряет головы. А прочее чепуха. Не тот у него возраст, чтобы решиться все начинать сначала. Кроме того, вообще идиотской казалась такая мысль, когда Дагна была рядом и любила его, а он любил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123