Каролис остановился. Узнал сразу.
— Пришел на колеса полюбоваться, которые из моего дуба сделал,— с усмешкой сказал Густас; кажется, вот-вот протянет руку, но не протянул, засунул большой палец за ремень автомата.— Как катятся колеса-то?
Каролис видел: у Густаса другое на уме.
— Хорошо катятся колеса.
— С такого моего дуба! Хо-хо!
— Я заплатил.
— Да, заплатил, сколько я попросил, столько и выложил,— Густас не спускал глаз с Каролиса.— Но не хочешь ли теперь получить сдачу, а?
Каролис, ничего не понимая, молчал.
— Кто недавно спилил два моих дуба и увез?
— Не знаю,— твердо ответил Каролис.
— Не знаешь, Йотаута?
— Дуб не иголка. Ищите, глядите.
— Когда потребуется, и поищем, и поглядим. Спасибо, что разрешаешь,— злобно ухмыльнулся Густас.
Из-за избы появились еще двое, оба с винтовками. Густас посмотрел на них, потом обвел взглядом двор и спросил Каролиса:
— Где брат?
— В Пренае. Учится.
— Я не об этом. Людвикас где?
— В Каунасе.
— Был сегодня?
— Был.
— Зачем пожаловал?
— Как—зачем?
— Зачем пожаловал, спрашиваю?
— Родной дом ведь... Мать проведать приходил.
Густас глядел исподлобья, говорил сквозь зубы, едва
сдерживая ярость.
Из дома вышла мать, остановилась на веранде. Густас поглядел на нее, отвернулся.
— Проводи, Йотаута.
— Я сейчас, мама! — крикнул ей Каролис через плечо.
Один из пришельцев остался во дворе.
Каролис шел на шаг впереди, с одной его стороны — Густас, а с другой — какой-то длинногривый недоросль. От гумна отделился еще один и последовал за ними.
«Куда они меня ведут?» — подумал Каролис. Обожгла мысль: «Расстреляют! Нет, ведь не за что, точно не за что»,— убеждал себя.
— Что в деревне слыхать? — опять спросил Густас.
— Никуда не хожу.
— Что люди говорят?
— Не знаю.
— Что про колхозы думают?
— Не знаю.
— Смотри, чтоб не было поздно, Йотаута, когда узнаешь! Стой!
Они остановились на проселке. «Это здесь Густас набросился на отца»,— вспомнил Каролис, и его бросило в жар.
— Неплохо живешь, Йотаута,— неясно заговорил
Густас, остановившись перед Каролисом.— Думаешь, что отец оставил, то и твое, верно?
Каролис смотрел на Густаса, широко расставившего длинные ноги. Почему они все стоят вот так раскорячившись? И Отто Винклер когда-то, и тот немец, который выстрелил в отца... Они хотят доказать, что стоят на своей земле, и хотят потому, наверное, что стоят они на ней непрочно.
— Я спрашиваю — твое? — прошипел Густас.
— Не знаю.
— Чья это земля?
Каролис понял: если ответит, что земля его, Густас взбесится.
— Чья это земля, спрашиваю? — Слюна Густаса брызнула Каролису в лицо.
— Государства...
Каролис моргнуть не успел, как удар в челюсть отбросил его назад. На секунду потемнело в глазах, и он едва не упал. Устояв на ногах, стиснул кулаки и еле сдержался, чтобы не накинуться на Густаса. Рядом с ним стояли двое, а третий поодаль держал в руке винтовку.
— Большевикам землю подарил, да?
Каролис молчал.
— Отвечай, если спрашиваю! Большевикам?! Чья это земля?
Каролис стиснул зубы, напрягся всем телом, но новый удар был настолько силен, что он, упав на колени, уперся руками в землю. «Чья же она, эта земля?» — пронеслось, словно эхо. Подождал, пока минует слабость, и медленно встал.
— Чья это земля?
Каролис почувствовал, что рот полон, нет, не слюной, с уголка губ катится теплая капля.
— Чья это земля?
Он молчал.
Густас отошел на несколько шагов в сторону.
— Сегодня не отвечаешь, в другой раз ответишь. А теперь — ничего не видел и не знаешь. И ни слова никому, что мы тебя проведали!
Они удалились по полю в сторону Швянтупе. Прибрежные кусты окутал туман, незаметно успела сгуститься темнота.
Каролис, словно окаменев, глядел в землю.
Во дворе подошел к корыту, из которого недавно поил лошадей, зачерпнул пригоршнями холодной воды.
На веранде все еще стояла мать.
Весна выдалась холодной и слякотной. В ложбинках мокла подросшая рожь — надо бы спустить воду, да некому прорыть канавки. Заросло пыреем не засеянное смесью поле. Опоздали с посадкой картофеля. Накопилось столько работ, что Каролис опустил руки; шел, не помня, куда идет, делал, сам не зная, что делает. И если бы не постоянное понукание матери, все могло худо кончиться и неизвестно, что принесла бы осень. Пока человек жив, надо работать, говорила мать и первой вставала, последней ложилась. Но и сна спокойного не было. Тот тут, то там хлопали выстрелы, стрекотали автоматы, ночное небо освещали пожары. По дороге через Лепалотас нередко громыхали похоронные телеги, слышался жалобный плач. Что настал вечер — это ты знал, а дождешься ли утра — не был уверен. Но жить надо было. И детей надо было пускать в школу.
— Не будет же так тянуться вечно,— вздыхала мать.— Придут и другие деньки.
Ее бабья вера рассеивала угрюмость этих дней.
Старые часы отсчитывали секунды, минуты, часы, тянулись дни, похожие друг на друга и ох какие непохожие. Какие еще денечки ждали впереди! Наступит девятнадцатое августа, которое позднее жители Лепалотаса будут отмечать как день рождения их новой жизни. А тогда, поздним вечером, Каролис возвращался домой через всю деревню, не видя под ногами дороги. Мало сказать — будто землю продал. И не скажешь даже, что отца-мать похоронил. Шел, потеряв последнюю надежду. То чувствовал, что в спину упирается дуло винтовки, то шею затягивала петля. И слышал вопрос: «Чья это земля?» И снова вопрос... Не вопрос, а обвинение, смертный приговор: «Продал ты землю!» Каролис землю передал в колхоз. Правда, посоветовавшись со своими. Жена Юлия только плечами пожала: «Как тебе кажется, по своему разумению делай...» Она всегда так, и Каролис предпочитал советоваться с матерью. Мать вспомнила разговоры с Людвикасом, вспомнила отца Казимераса и папашу Габрелюса и, словно созвав их всех на совет, прикидывала так и
сяк. «Что делать, мама, если припрет?» —- Каролис ждал прямого ответа. «Делай так, как сделал бы твой отец...» — «Выходит, записываться?» — «Записывайся...» И после долгих речей в душном классе школы подписался. Еще чьи-то дрожащие руки выводили подпись, но Каролис все видел как в тумане и ждал только, чтоб побыстрей отпустили домой. Долго ждал, облоко- тясь на колени, слыша сердитые речи, слова сомненйя и надежды. Когда в классе остались лишь подавшие заявления, Каролис оглянулся: половина школьных парт была занята людьми; человек из волости, тщедушного сложения, тощий и осипший от речей, начал новый разговор и повел его издалека, вспомнил о жизни многих крестьян Лепалотаса, потом завел речь об Йотаутах. Каролис ссутулился, прижался лбом к парте, залитой чернилами, и слушал слова об отце Казимерасе, «павшем от звериной руки фашиста», о брате Людвикасе, «в Испании защищавшем дело коммунизма и сейчас занимающем ответственный пост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Пришел на колеса полюбоваться, которые из моего дуба сделал,— с усмешкой сказал Густас; кажется, вот-вот протянет руку, но не протянул, засунул большой палец за ремень автомата.— Как катятся колеса-то?
Каролис видел: у Густаса другое на уме.
— Хорошо катятся колеса.
— С такого моего дуба! Хо-хо!
— Я заплатил.
— Да, заплатил, сколько я попросил, столько и выложил,— Густас не спускал глаз с Каролиса.— Но не хочешь ли теперь получить сдачу, а?
Каролис, ничего не понимая, молчал.
— Кто недавно спилил два моих дуба и увез?
— Не знаю,— твердо ответил Каролис.
— Не знаешь, Йотаута?
— Дуб не иголка. Ищите, глядите.
— Когда потребуется, и поищем, и поглядим. Спасибо, что разрешаешь,— злобно ухмыльнулся Густас.
Из-за избы появились еще двое, оба с винтовками. Густас посмотрел на них, потом обвел взглядом двор и спросил Каролиса:
— Где брат?
— В Пренае. Учится.
— Я не об этом. Людвикас где?
— В Каунасе.
— Был сегодня?
— Был.
— Зачем пожаловал?
— Как—зачем?
— Зачем пожаловал, спрашиваю?
— Родной дом ведь... Мать проведать приходил.
Густас глядел исподлобья, говорил сквозь зубы, едва
сдерживая ярость.
Из дома вышла мать, остановилась на веранде. Густас поглядел на нее, отвернулся.
— Проводи, Йотаута.
— Я сейчас, мама! — крикнул ей Каролис через плечо.
Один из пришельцев остался во дворе.
Каролис шел на шаг впереди, с одной его стороны — Густас, а с другой — какой-то длинногривый недоросль. От гумна отделился еще один и последовал за ними.
«Куда они меня ведут?» — подумал Каролис. Обожгла мысль: «Расстреляют! Нет, ведь не за что, точно не за что»,— убеждал себя.
— Что в деревне слыхать? — опять спросил Густас.
— Никуда не хожу.
— Что люди говорят?
— Не знаю.
— Что про колхозы думают?
— Не знаю.
— Смотри, чтоб не было поздно, Йотаута, когда узнаешь! Стой!
Они остановились на проселке. «Это здесь Густас набросился на отца»,— вспомнил Каролис, и его бросило в жар.
— Неплохо живешь, Йотаута,— неясно заговорил
Густас, остановившись перед Каролисом.— Думаешь, что отец оставил, то и твое, верно?
Каролис смотрел на Густаса, широко расставившего длинные ноги. Почему они все стоят вот так раскорячившись? И Отто Винклер когда-то, и тот немец, который выстрелил в отца... Они хотят доказать, что стоят на своей земле, и хотят потому, наверное, что стоят они на ней непрочно.
— Я спрашиваю — твое? — прошипел Густас.
— Не знаю.
— Чья это земля?
Каролис понял: если ответит, что земля его, Густас взбесится.
— Чья это земля, спрашиваю? — Слюна Густаса брызнула Каролису в лицо.
— Государства...
Каролис моргнуть не успел, как удар в челюсть отбросил его назад. На секунду потемнело в глазах, и он едва не упал. Устояв на ногах, стиснул кулаки и еле сдержался, чтобы не накинуться на Густаса. Рядом с ним стояли двое, а третий поодаль держал в руке винтовку.
— Большевикам землю подарил, да?
Каролис молчал.
— Отвечай, если спрашиваю! Большевикам?! Чья это земля?
Каролис стиснул зубы, напрягся всем телом, но новый удар был настолько силен, что он, упав на колени, уперся руками в землю. «Чья же она, эта земля?» — пронеслось, словно эхо. Подождал, пока минует слабость, и медленно встал.
— Чья это земля?
Каролис почувствовал, что рот полон, нет, не слюной, с уголка губ катится теплая капля.
— Чья это земля?
Он молчал.
Густас отошел на несколько шагов в сторону.
— Сегодня не отвечаешь, в другой раз ответишь. А теперь — ничего не видел и не знаешь. И ни слова никому, что мы тебя проведали!
Они удалились по полю в сторону Швянтупе. Прибрежные кусты окутал туман, незаметно успела сгуститься темнота.
Каролис, словно окаменев, глядел в землю.
Во дворе подошел к корыту, из которого недавно поил лошадей, зачерпнул пригоршнями холодной воды.
На веранде все еще стояла мать.
Весна выдалась холодной и слякотной. В ложбинках мокла подросшая рожь — надо бы спустить воду, да некому прорыть канавки. Заросло пыреем не засеянное смесью поле. Опоздали с посадкой картофеля. Накопилось столько работ, что Каролис опустил руки; шел, не помня, куда идет, делал, сам не зная, что делает. И если бы не постоянное понукание матери, все могло худо кончиться и неизвестно, что принесла бы осень. Пока человек жив, надо работать, говорила мать и первой вставала, последней ложилась. Но и сна спокойного не было. Тот тут, то там хлопали выстрелы, стрекотали автоматы, ночное небо освещали пожары. По дороге через Лепалотас нередко громыхали похоронные телеги, слышался жалобный плач. Что настал вечер — это ты знал, а дождешься ли утра — не был уверен. Но жить надо было. И детей надо было пускать в школу.
— Не будет же так тянуться вечно,— вздыхала мать.— Придут и другие деньки.
Ее бабья вера рассеивала угрюмость этих дней.
Старые часы отсчитывали секунды, минуты, часы, тянулись дни, похожие друг на друга и ох какие непохожие. Какие еще денечки ждали впереди! Наступит девятнадцатое августа, которое позднее жители Лепалотаса будут отмечать как день рождения их новой жизни. А тогда, поздним вечером, Каролис возвращался домой через всю деревню, не видя под ногами дороги. Мало сказать — будто землю продал. И не скажешь даже, что отца-мать похоронил. Шел, потеряв последнюю надежду. То чувствовал, что в спину упирается дуло винтовки, то шею затягивала петля. И слышал вопрос: «Чья это земля?» И снова вопрос... Не вопрос, а обвинение, смертный приговор: «Продал ты землю!» Каролис землю передал в колхоз. Правда, посоветовавшись со своими. Жена Юлия только плечами пожала: «Как тебе кажется, по своему разумению делай...» Она всегда так, и Каролис предпочитал советоваться с матерью. Мать вспомнила разговоры с Людвикасом, вспомнила отца Казимераса и папашу Габрелюса и, словно созвав их всех на совет, прикидывала так и
сяк. «Что делать, мама, если припрет?» —- Каролис ждал прямого ответа. «Делай так, как сделал бы твой отец...» — «Выходит, записываться?» — «Записывайся...» И после долгих речей в душном классе школы подписался. Еще чьи-то дрожащие руки выводили подпись, но Каролис все видел как в тумане и ждал только, чтоб побыстрей отпустили домой. Долго ждал, облоко- тясь на колени, слыша сердитые речи, слова сомненйя и надежды. Когда в классе остались лишь подавшие заявления, Каролис оглянулся: половина школьных парт была занята людьми; человек из волости, тщедушного сложения, тощий и осипший от речей, начал новый разговор и повел его издалека, вспомнил о жизни многих крестьян Лепалотаса, потом завел речь об Йотаутах. Каролис ссутулился, прижался лбом к парте, залитой чернилами, и слушал слова об отце Казимерасе, «павшем от звериной руки фашиста», о брате Людвикасе, «в Испании защищавшем дело коммунизма и сейчас занимающем ответственный пост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123