Дескать, он так решил и не думает менять своего решения. Мать, дочка и слушать не захотели, разрыдались. Но назавтра Эгле почему-то спросила отца, поедут ли они через Париж. «Если через Париж... Мне очень хочется увидеть Париж.
Очень-очень...» Отец не стал возражать — какая женщина не мечтает побывать в Париже! Разумеется, они смогут остановиться там хоть на недельку... Эгле обрадовалась, а мать переубедить было не так уж трудно. Все хлопоты взял на себя отец, но как-то вяло, все медлил, откладывал, ждал письма от дяди, живущего в Калифорнии. А когда письмо наконец пришло и отец продал дом, Гитлер уже ступил сапогом в Варшаву. По Лайсвес-аллее в Каунасе прошла демонстрация рабочих. Адвокат Балтайтис растерянно метался. Пути отрезаны? Эгле тоже забеспокоилась, обвиняла отца, только мать негромко сказала: «Слава богу». Однако ее муж обращался за помощью не к богу. Приятели добыли заграничный паспорт, и весной, когда потеплело, а Дагне стукнуло два годика, всей семьей собрались в дальнюю дорогу. Эгле беспокоилась: побыстрее в Париж, побыстрее,— казалось, там ее ждали какие-то чудеса. Но в Париже она меньше всего интересовалась тем, чем в этом городе обычно интересуются женщины. Пожаловалась, что у нее болит голова, и не ступала ногой из гостиницы, но однажды родители, вернувшись, не застали ее. Эгле явилась лишь поздно вечером с Дагной на руках. «Где была?»—«Сидела на лавочке в парке». А назавтра то же самое. Отец обиделся: «Из-за тебя только мы здесь остановились. Мы бы уже океан пересекли, если б не твои капризы...» Вот тогда Эгле и сказала: «Родные мои, я остаюсь в Париже на месяц или дольше. Вы езжайте, а ты, мамочка, позаботься о Дагне, ей трудно будет со мной. Я приеду позднее...» Новый каприз дочки окончательно сбил с толку родителей. Главное — что это значит? Почему она должна остаться здесь, в Париже? Почему, почему? Эгле призналась: «Здесь, в этом городе, живет отец Дагны. Да, да, отец Дагны!» О господи! Только не хватало, чтобы Балтайтис сам привез родную дочь в лапы этого негодяя. «Где он? Веди меня к нему, я хочу с ним поговорить!» Эгле остудила его пыл: Людвикаса сейчас в Париже нет, он вернется недели через две или через месяц. Эгле упрямо твердила, что обязательно должна дождаться Людвикаса. И родители оставили ее одну, взяв твердое обещание, просто клятву, что она, увидевшись с этим Людвикасом, тотчас сядет на пароход...
Позднее мать Эгле будет рассказывать Дагне, уже начавшей ходить в школу для литовских детей:
— Так вот, доченька,— она будет называть Дагну дочкой, и все знакомые будут говорить: какая симпатичная у вас дочурка, мадам.— Так вот,— расскажет она,— как круто обошлась с нами жизнь. Твоя сестричка Эгле, много-много старше тебя, пропала без вести.— Дагна попробует вспомнить свою «сестричку» Эгле, но не сможет.— Ты была еще совсем крошка, когда мы оставили Эгле в Париже.
— Почему вы ее оставили в Париже, мама?— спросит Дагна у своей бабушки.
— Она сама этого хотела. Скажу тебе, доченька, ты уже большая, с тобой можно обо всем говорить,— у нее там был парень, которого она безумно любила. А он не был достоин ее любви. Наверное, сбежал от нее, а она, глупенькая, искала его по всему Парижу...
Мать еще расскажет, как они втроем, попрощавшись с Эгле, уехали в Марсель, сели на пароход и отчалили. Но примерно через полчаса налетел немецкий самолет, обстрелял пароход и заставил вернуться в порт. Ждали несколько дней, надеялись снова тронуться в путь. И тогда Германия перешагнула границы Франции. Что же дальше? Лагеря беженцев, мечта найти Эгле, письма, письма... Но ответа от Эгле не дождались. Адвокат Балтайтис, у которого давно болело сердце, не раз говорил жене: «Ты мать Дагны. Она не останется сиротой, потому что ты ее мать». Жена растроганно повторяла: «Я ее мать». Однажды адвокат ушел за хлебом и упал в очереди перед лавкой.
— Если бы Эгле не осталась в Париже...— вздохнула мать.
— Она была нехорошая, моя сестричка,— сказала Дагна.
— Не надо так говорить, доченька. Я ее любила.
— Она тебя бросила, а я тебя никогда не брошу. Ты моя самая хорошая мама.
Дагна не поняла, почему мать после этих слов заплакала и попросила ее:
— Не расспрашивай меня больше об Эгле, никогда не расспрашивай, мне очень тяжело.
Даже много лет спустя Дагна вспоминает иногда детские дни, слезы матери, вой самолетов и взрывы бомб, вспоминает, как болела и в бреду слышала слова какой-то женщины в черном: «Мало надежд, госпожа Балтайтис. Этого милого ребенка может призвать господь. И если будет на то его воля...» Мать закричала: «Нет, нет, замолчите!..» А когда рассеялся дым войны, они долго путешествовали на поездах. Пассажиры на гулких вокзалах штурмовали битком набитые вагоны, Дагне страшно хотелось пить, хотелось убежать в поле. Мать успокаивала: «Потерпи, там будем жить по-другому. Там мы не будем одни, может, найдем знакомых, даже твою сестричку Эгле... Оттуда Литва уже недалеко». Снова лагерь, дощатые продуваемые ветром бараки. Здесь было много детей. И Дагна играла с ними, говорила по-литовски. Разговоры взрослых, их споры ее не интересовали. Мать все рассказывала о Литве, этот край в ее устах рисовался далекой сказочной страной, в которой высятся красивые города, цветут сады, молодцеватые парни едут на лошадях в ночное, а девицы с глазами цвета льна стоят в рутовых садах и поют печальные песни. Дагна любила читать книжки, она была привязана к матери, которая ни на шаг не отпускала ее от себя. Неважно, что знакомые ворчали: «Как вы дочку воспитываете, госпожа Балтайтис? Говорите о Литве, а о том, что в Литве творится,— молчите».— «Откуда я могу знать, что сейчас творится в Литве?» — «Госпожа Балтайтис! Неужели вы не читаете наших газет? Может, даже не слышали, что мы собираемся переселиться из Германии в Америку, где будем бороться за истинную Литву?..» Жужжали они матери в уши. «Я слишком устала,— отвечала она.— Я хочу только в Литву...» Но пришлось пять лет маяться, чтобы ее наконец выслушали и она смогла сказать:
— Доченька, мы едем в Литву.
— Ты не могла не вернуться в Литву.
Дагну застигли врасплох, мысли рассыпаются словно бусинки, и она поднимает глаза на Саулюса: «Почему ты так?..»
— И впрямь — ты не могла не вернуться. Ты — Йотаутайте.
— Дочка твоего брата Людвикаса,— торопливо говорит Дагна и зажмуривается от боли.
От тенистой, увитой плющом террасы, холодной железобетонной стены бросает в дрожь, но Дагне никуда не хочется идти, она сама выбрала это укромное
кафе, и Саулюс согласился. Конечно, могли встретиться в своем доме и так же посидеть, но ни один не предложил этого, оба подумали: «У нас нет дома». Правда, Дагна спросила: «О чем мы будем говорить?» Саулюс ответил: «Я не знаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Очень-очень...» Отец не стал возражать — какая женщина не мечтает побывать в Париже! Разумеется, они смогут остановиться там хоть на недельку... Эгле обрадовалась, а мать переубедить было не так уж трудно. Все хлопоты взял на себя отец, но как-то вяло, все медлил, откладывал, ждал письма от дяди, живущего в Калифорнии. А когда письмо наконец пришло и отец продал дом, Гитлер уже ступил сапогом в Варшаву. По Лайсвес-аллее в Каунасе прошла демонстрация рабочих. Адвокат Балтайтис растерянно метался. Пути отрезаны? Эгле тоже забеспокоилась, обвиняла отца, только мать негромко сказала: «Слава богу». Однако ее муж обращался за помощью не к богу. Приятели добыли заграничный паспорт, и весной, когда потеплело, а Дагне стукнуло два годика, всей семьей собрались в дальнюю дорогу. Эгле беспокоилась: побыстрее в Париж, побыстрее,— казалось, там ее ждали какие-то чудеса. Но в Париже она меньше всего интересовалась тем, чем в этом городе обычно интересуются женщины. Пожаловалась, что у нее болит голова, и не ступала ногой из гостиницы, но однажды родители, вернувшись, не застали ее. Эгле явилась лишь поздно вечером с Дагной на руках. «Где была?»—«Сидела на лавочке в парке». А назавтра то же самое. Отец обиделся: «Из-за тебя только мы здесь остановились. Мы бы уже океан пересекли, если б не твои капризы...» Вот тогда Эгле и сказала: «Родные мои, я остаюсь в Париже на месяц или дольше. Вы езжайте, а ты, мамочка, позаботься о Дагне, ей трудно будет со мной. Я приеду позднее...» Новый каприз дочки окончательно сбил с толку родителей. Главное — что это значит? Почему она должна остаться здесь, в Париже? Почему, почему? Эгле призналась: «Здесь, в этом городе, живет отец Дагны. Да, да, отец Дагны!» О господи! Только не хватало, чтобы Балтайтис сам привез родную дочь в лапы этого негодяя. «Где он? Веди меня к нему, я хочу с ним поговорить!» Эгле остудила его пыл: Людвикаса сейчас в Париже нет, он вернется недели через две или через месяц. Эгле упрямо твердила, что обязательно должна дождаться Людвикаса. И родители оставили ее одну, взяв твердое обещание, просто клятву, что она, увидевшись с этим Людвикасом, тотчас сядет на пароход...
Позднее мать Эгле будет рассказывать Дагне, уже начавшей ходить в школу для литовских детей:
— Так вот, доченька,— она будет называть Дагну дочкой, и все знакомые будут говорить: какая симпатичная у вас дочурка, мадам.— Так вот,— расскажет она,— как круто обошлась с нами жизнь. Твоя сестричка Эгле, много-много старше тебя, пропала без вести.— Дагна попробует вспомнить свою «сестричку» Эгле, но не сможет.— Ты была еще совсем крошка, когда мы оставили Эгле в Париже.
— Почему вы ее оставили в Париже, мама?— спросит Дагна у своей бабушки.
— Она сама этого хотела. Скажу тебе, доченька, ты уже большая, с тобой можно обо всем говорить,— у нее там был парень, которого она безумно любила. А он не был достоин ее любви. Наверное, сбежал от нее, а она, глупенькая, искала его по всему Парижу...
Мать еще расскажет, как они втроем, попрощавшись с Эгле, уехали в Марсель, сели на пароход и отчалили. Но примерно через полчаса налетел немецкий самолет, обстрелял пароход и заставил вернуться в порт. Ждали несколько дней, надеялись снова тронуться в путь. И тогда Германия перешагнула границы Франции. Что же дальше? Лагеря беженцев, мечта найти Эгле, письма, письма... Но ответа от Эгле не дождались. Адвокат Балтайтис, у которого давно болело сердце, не раз говорил жене: «Ты мать Дагны. Она не останется сиротой, потому что ты ее мать». Жена растроганно повторяла: «Я ее мать». Однажды адвокат ушел за хлебом и упал в очереди перед лавкой.
— Если бы Эгле не осталась в Париже...— вздохнула мать.
— Она была нехорошая, моя сестричка,— сказала Дагна.
— Не надо так говорить, доченька. Я ее любила.
— Она тебя бросила, а я тебя никогда не брошу. Ты моя самая хорошая мама.
Дагна не поняла, почему мать после этих слов заплакала и попросила ее:
— Не расспрашивай меня больше об Эгле, никогда не расспрашивай, мне очень тяжело.
Даже много лет спустя Дагна вспоминает иногда детские дни, слезы матери, вой самолетов и взрывы бомб, вспоминает, как болела и в бреду слышала слова какой-то женщины в черном: «Мало надежд, госпожа Балтайтис. Этого милого ребенка может призвать господь. И если будет на то его воля...» Мать закричала: «Нет, нет, замолчите!..» А когда рассеялся дым войны, они долго путешествовали на поездах. Пассажиры на гулких вокзалах штурмовали битком набитые вагоны, Дагне страшно хотелось пить, хотелось убежать в поле. Мать успокаивала: «Потерпи, там будем жить по-другому. Там мы не будем одни, может, найдем знакомых, даже твою сестричку Эгле... Оттуда Литва уже недалеко». Снова лагерь, дощатые продуваемые ветром бараки. Здесь было много детей. И Дагна играла с ними, говорила по-литовски. Разговоры взрослых, их споры ее не интересовали. Мать все рассказывала о Литве, этот край в ее устах рисовался далекой сказочной страной, в которой высятся красивые города, цветут сады, молодцеватые парни едут на лошадях в ночное, а девицы с глазами цвета льна стоят в рутовых садах и поют печальные песни. Дагна любила читать книжки, она была привязана к матери, которая ни на шаг не отпускала ее от себя. Неважно, что знакомые ворчали: «Как вы дочку воспитываете, госпожа Балтайтис? Говорите о Литве, а о том, что в Литве творится,— молчите».— «Откуда я могу знать, что сейчас творится в Литве?» — «Госпожа Балтайтис! Неужели вы не читаете наших газет? Может, даже не слышали, что мы собираемся переселиться из Германии в Америку, где будем бороться за истинную Литву?..» Жужжали они матери в уши. «Я слишком устала,— отвечала она.— Я хочу только в Литву...» Но пришлось пять лет маяться, чтобы ее наконец выслушали и она смогла сказать:
— Доченька, мы едем в Литву.
— Ты не могла не вернуться в Литву.
Дагну застигли врасплох, мысли рассыпаются словно бусинки, и она поднимает глаза на Саулюса: «Почему ты так?..»
— И впрямь — ты не могла не вернуться. Ты — Йотаутайте.
— Дочка твоего брата Людвикаса,— торопливо говорит Дагна и зажмуривается от боли.
От тенистой, увитой плющом террасы, холодной железобетонной стены бросает в дрожь, но Дагне никуда не хочется идти, она сама выбрала это укромное
кафе, и Саулюс согласился. Конечно, могли встретиться в своем доме и так же посидеть, но ни один не предложил этого, оба подумали: «У нас нет дома». Правда, Дагна спросила: «О чем мы будем говорить?» Саулюс ответил: «Я не знаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123