По лицу Аугустаса скользнула тень.
— Шутишь?
— Я всерьез.
— Что ты говоришь, Йотаута?
— Не слишком ли много таких?..
— Глупость,— желчно рассмеялся Аугустас, взмахнул рукой.
— Представим себе, памятник стоит на холме. Голова поднята, глядит куда-то...
— Не куда-то, а на запад, Йотаута!— вспылил Аугустас.— На запад, на врагов! Он стоит на страже, он готов грудью отразить врага. Да и отразил он не одно нашествие. Как ты не понимаешь сути? Лучше выпьем.
Альбертас присел, посмотрел на фигуру снизу, потер руки.
— Все-таки, голубчики, Саулюс в чем-то прав.
— И этот туда же...
— Мы можем и помолчать,— отвернулся Саулюс.
— Я все сюда вложил: свою любовь и ненависть, свою веру и надежды. Ну, скажи, Йотаута... Скажи, скажи...
— Не лучше ли было бы или даже правильнее, если б твой литовец просто смотрел на свою землю, на родные поля.
— Ну, ну...— торопил Аугустас, но Саулюс уже не слышал в его голосе насмешки.
— Ты подумай: он смотрит на свою землю, на свою, не на чужую. Он никогда никому не угрожал, не навязывал своей воли. Стоит он твердо, непоколебимо и взгляд спокойных глаз словно говорит: «Здесь — Литва».— В глазах Саулюса зажглись жаркие огоньки, он сам невольно стал в эту позу.— Ты слышишь, Аугустас? Он тверд, потому что стоит на родной земле. И говорит: «Это моя земля, она наша... наших детей... И никому не дозволено топтать ее!»
Руки Аугустаса Ругяниса повисли, плечи опустились, он сгорбился, уставился расширенными глазами на Саулюса.
— Подожди, подожди...— голос его звучит сипло, как из-под земли.— Он тверд, потому что стоит... Он весь здесь, на этой земле...— Аугустас встряхивает копной волос.— Ты можешь с ума свести, Йотаута!
— Мне так кажется.
Аугустас подбежал к стояку с фигурой мужчины и уставился на свое творение.
Дагна увидела, что Аугустасом овладела новая мысль, что он борется с собой — согласиться или отбросить... Конечно, не легко признаться, что ты не так уж непогрешим.
Аугустас вдруг развел руки, преувеличенно громко рассмеялся:
— Ха-ха! Подумаю... Все-таки, пожалуй, подумаю, но не уверен, что буду что-то менять. Я ничего еще не говорю.
Все выпили по чарочке. Ругянис грузно опустился в старое кресло, уставился перед собой неподвижными, остекленевшими глазами. Потом вдруг вскочил.
— Моя персональная выставка давно закрыта, но и сейчас... Вот пресса за последние месяцы.— Снял с полки зеленую папку, вытряхнул на стол газеты и журналы.— И не только республиканская, Москва пишет. Из Таллина прислали журнал, снимок на всю страницу... Но с какой стати я демонстрирую вам всю эту чепуху?— Аугустас смахнул рукой все со стола на пол.— Разве я для того работаю, чтобы какие-то искусствоведы пописывали? От журналистов отбою нету, гоню вон, как собак. Интервью, интервью!.. Да пускай они все катятся... Вся эта суета работать мешает, вы понимаете? Как другим — не знаю, некоторые копаются в своих рисунках и ждут, чтоб их хоть раз в год упомянули, а мне наплевать. Меня весь этот парад выбивает из равновесия.
Аугустас поддел ногой толстый журнал, тот полетел через всю мастерскую. Он рассмеялся весело и зло, словно мстя кому-то и явно потеряв чувство меры.
— Надо самому знать, чего ты стоишь, своим творчеством надо заставить других опуститься на колени перед твоей работой, как перед алтарем!— Ругянис говорил, расхаживал по мастерской, казалось, он готов тут же с кем-то сразиться.— Я так понимаю!— И снова рассмеялся.
Саулюс с Альбертасом угрюмо молчали, не в силах понять: что это — игра или искренние слова?
— Ты не боишься, Аугустас?— спросила Дагна.
— Я? Боюсь? Чего мне бояться?
— Себя.
— Себя? Ха...
— Эта бесконечная самоуверенность...
— Самоуверенность, ха... А как прикажешь работать без уверенности? Даже в постели женщине не нужен мужик, не уверенный в своих силах.
— Пардон!— крикнул Альбертас.— Может, нам пора домой?
Затрезвонил телефон. Аугустас покосился на зеленый аппарат.
— Выпьем!
Телефон затрезвонил опять. Ругянис поднял трубку. Его лицо засияло, но тут же приобрело растерянное выражение.
— Приятно слышать... Да что вы... Пашу, как вол, без передышки. Да, участвовал, это же входит в мои обязанности... Собралось много, но все прошло спокойно, культурно... Пожалуйста...
Ругянис напряг слух, чуть съежился, прикрыл ладонью рот, словно не желая, чтобы другие слышали этот разговор.
— Конечно, работы очень неровные, но одна-другая... Можно бы пересмотреть, даже надо...
Дагна бросила взгляд на Саулюса, уставившегося в угол, покосилась на Альбертаса, который топтался в нерешительности посреди мастерской.
— Может, позволите вам завтра утром позвонить? Сейчас, видите ли, я... Да, да, завтра непременно.
Ругянис повесил трубку и обернулся не сразу. Взял книгу абонентов, полистал и швырнул на подоконник.
— Говорю, от журналистов отбоя нету.
Альбертас Бакис ухмельнулся:
— Не ломай дурака, Аугустас. Спокойной ночи!
Ругянис чуть потупил голову, но лицо его было бесстрастно.
Саулюс последним захлопнул дверь.
Два дня спустя работ Вацловаса Йонелюнаса на выставке поубавилось. В начале следующей недели выставку закрыли. Вацловас засел дома, целыми днями не ступал ногой за порог. Никому не открывал, ни с кем не разговаривал. Саулюс сжимал кулаки, метался, места себе не находил. Потом успокоился, погрузился в работу. Он был так занят, что не находил времени даже для Дагны. Изредка ей удавалось вытащить из него слово-другое, и она узнала, что до лета он хочет закончить новый цикл, что осенью будет участвовать в вы
ставке графики, что пять его эстампов посылают в Польшу... Дагна думала, как страшна работа, которая настолько порабощает человека. А может, Саулюс просто охладел к ней, к Дагне? Давно уже охладел? Она вспомнила болезнь ребенка, похороны, вспомнила всю свою жизнь и заплакала. Плакала мучительно, вздрагивала всем телом, не знала, что и сказать Саулюсу. «Мне так тяжело иногда»,— простонала. «Ты все не можешь забыть Наглиса. Уже сколько лет... Если б я мог, Дагна, я все начал бы сначала, стал бы инженером, физиком, химиком, даже учителем физкультуры, и после работы мы сразу же встречались бы, были бы вместе. Как мне исправить эту ошибку? Проклят час, когда я сунул голову в эту петлю...»—«Ты иначе не мог».— «Не мог? Лучше быть каменщиком или токарем, чем скверным художником...»—«Но тогда я бы тебя не встретила».— «Может, так оно было бы лучше».— «Почему ты так говоришь?»—«Не знаю». Саулюс замолчал, ласково через шелк тонкой ночной сорочки гладил ее плечи, грудь; его рука успокаивала Дагну, и он сам успокаивался, шептал жаркими губами: «Так есть и так будет, Дагна... Легко не будет ни тебе, ни мне... И все-таки улыбнись, Дагна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123