— Ведь не слишком постарею для науки?» На одной половине опустевшей избы Банислаускаса обосновалась колхозная контора, на другой — клуб-читальня. Милду пригласили заведовать читальней, и она согласилась. Она страстно любила книги, а работы в читальне раз плюнуть: вечер устроить, стенгазету повесить. Так она и вертелась вьюнком, даже похорошела. И вот в этот день цветастое платье Милды мелькнуло за вишенником. Я ворошил плотные прокосы клевера у дороги.
— Найдешь сегодня время? — спросила.
Мне хотелось вонзить грабли и взять девчонку за руку. Сам не знал, куда поведу, но так хотелось чувствовать ее рядом.
— Чего уставился? — рассмеялась Милда, наклонившись, сорвала тимофеевку.— Целых две недели, как дома, и не можешь зайти.
— В воскресенье собирался...
— В воскресенье танцы! Мне нужен художник — написать объявление.
Это потешило мое самолюбие, я торопливо согласился:
— Я приду, Милда. Я скоро приду.
Когда под вечер, умывшись и надев чистую рубашку, я сказал матери, куда иду, она обругала: лучше бы дома сидел. Я только присвистнул и пообещал долго не задерживаться.
Милда ждала меня в читальне. На столе был разложен большой лист плотной бумаги.
— Вот хорошо-то! — обрадовалась Милда, схватила меня за руку, потащила к столу.— Напиши объявление: в воскресенье устраивается вечер танцев, начало в девятнадцать ноль-ноль. И что-нибудь нарисуй.
Вручила мне коробочку с акварелью и кисточку, а сама забралась с ногами на стул и облокотилась на стол. Аршинными буквами по всему листу я написал
объявление, а внизу нарисовал танцующую пару. Раззадорившись, добавил:
Приходите стар и млад, Веселиться каждый рад!..
— Ой как хорошо! Люкс! — хлопала в ладоши Милда.— Увидишь, сколько народу соберется. Придешь?
— Если обещаешь танцевать только со мной,— расхрабрился я.
Милда прильнула ко мне, чмокнула где-то возле уха. Ухо запылало, словно ошпаренное, и я глядел на девушку, захмелев от наплыва добрых чувств.
— Что еще? — спросил я, приготовившись сделать все, чего только она пожелает.— Может, еще что нужно?
— Виньетку для стенгазеты, Саулюс! Ты успеешь? Ведь еще не поздно. Я просто не решалась тебя просить, ты ведь теперь такой...
— Хорошо, Милда. Что ты бы ни попросила, я всегда...
Уже смеркалось, но я разложил новый лист бумаги и наверху слева карандашом набросал контуры Кремлевской стены, башни, нарисовал и часы, и стрелки. Милда следила за каждым движением моей руки словно зачарованная, жарко дышала. Прядка ее волос коснулась моей щеки, и у меня дрогнула рука. Где я был раньше? Такая девчонка, а я... осел...
— Набери чистой воды,— попросил я, потянувшись за красками.
Она взяла со стола стакан, сделала шаг. Стакан выпал из рук, брызнули осколки, Милда охнула. Я разинул рот, чтобы сказать: осколки к счастью, но увидел ее застывшее лицо, расширенные глаза, глядящие на дверь. Повернул голову. В дверях стоял высокий старик.
— Воркуете, голубочки?
Старик шагнул к столу. Вслед за ним вошли еще двое, оба с автоматами, молодые. Одного, совсем еще паренька, я узнал. Вместе ходили в начальную школу. И он меня узнал, пробуравил взглядом, криво ухмыльнулся.
— Хо-хо, полюбуйтесь только! — старик взял со стола объявление, что я нарисовал.— В воскресенье танцы,
а! Танцы! А это что?— он наклонился к столу.— Большевистский собор? Кто рисовал?
Мы с Милдой молчали.
— Кто, спрашиваю?!
— Я,— признался я.
— Ты... А кто ты такой? Откуда?
Рослый старик наклонился ко мне, приставил пистолет к груди, и у меня мелькнула мысль, что это — Густас. В глаза я его не видел, но по рассказам матери и Каролиса хорошо представлял — это он! Только он может быть таким.
— Откуда? — повторил.
— Из Лепалотаса.
— Фамилия?
— Йотаута.
— Йотаута? — Густас удивился, даже отшатнулся.— Он правду говорит?
— Точно,— ответил мой друг детства.— Йотаута Саулюс.
— Не думал,— процедил Густас сквозь зубы.— Йо-та-ута... Хо-хо! Еще один Йотаута. Значит, ты малевал? И стишки ты пописываешь, а?
— Его работа,— подтвердил мой друг детства.
— О красных обозах да о светлых путях... Твои? В районной газете были напечатаны. Твои, спрашиваю?
— Мои.
— Иуда Христа за тридцать сребреников продал, а ты родину за сколько продаешь? Сколько тебе платят за эти сопли? Йотаута... Младший Йотаута... Везет мне, хо-хо!
— Командир, у тебя с этим юнцом, вижу, будет свой разговор,— заговорил все время молчавший мужчина с козлиной бородкой и заговорщически подмигнул.— Мы с этой девицей, может, подыщем другое местечко.
— Ах вы...— с нескрываемым презрением покосился на него Густас.— Даю двадцать минут.
Милде связали руки за спиной веревкой. На побелевших ее пальцах голубели чернильные пятна. Куда ее ведут? Почему уводят? Густас ни слова не сказал Милде, ни о чем не спросил.
Тяжкая тишина длилась лишь мгновение. Из-за двери прорвался вопль Милды. Меня прошиб холодный пот. Я покосился на окно. У куста сирени маячил часовой. Густас заметил мой взгляд, его мясистые губы приоткрылись.
— А мы чем займемся, Йотаутеныш? Потолкуем? О чем же? Полагаю, ты знаешь, что вырос на моей земле? Из дерьма всех этих Йотаутов проклюнулся. Меня всякий раз бесит эта фамилия, она про все мне напоминает, про все! Что я не успел с твоим отцом с глазу на глаз потолковать, это дело случая, немцы поторопились. Зато вы все теперь у меня в руках.
Густас говорил неторопливо, спокойно, хотя мысли его блуждали где-то далеко; кажется, он прислушивался к происходящему за дверью, хотя там ничего не было слышно. Я стоял, держась левой рукой за стол, ноги в коленях подгибались, сердце отчаянно колотилось. Какое мне дело до отцовской земли, думал, до брата Каролиса, хотел даже оправдаться, но не мог раскрыть губ.
— Стишки все еще пописываешь?
За дверью снова раздался шорох, какие-то голоса.
— Нет,— потряс я головой.
— Не пишешь?
— Не пишу. Давно не пишу.
Я отрекся, отказался от самых прекрасных часов своей коротенькой жизни.
— Зря.— Густас не спускал с меня глаз.— Про нас мог бы сложить. Слышал такую песню — «Склонилась липа у дороги»?
— Слышал.
— Только слышал? Петь не пробовал?
— Пробовал.
— Хо-хо! А не хочешь, чтоб и твои песни все пели? Почему молчишь?
— Я же не пишу.
— Большевикам не пишешь! А нам?
— Нет, нет.
— Почему?
— Не могу больше, разучился...
Густас подтянулся, вздернул заросший седой щетиной подбородок, взял с полки книгу, прочитал название и швырнул в угол. Взял другую, третью. С такой же злостью запустил в угол. Потом передумал и стал бросать книги мне под ноги.
— Подними!
Я поднял с пола книгу. Это был сборник рассказов
Максима Горького, который мне понравился еще в школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Найдешь сегодня время? — спросила.
Мне хотелось вонзить грабли и взять девчонку за руку. Сам не знал, куда поведу, но так хотелось чувствовать ее рядом.
— Чего уставился? — рассмеялась Милда, наклонившись, сорвала тимофеевку.— Целых две недели, как дома, и не можешь зайти.
— В воскресенье собирался...
— В воскресенье танцы! Мне нужен художник — написать объявление.
Это потешило мое самолюбие, я торопливо согласился:
— Я приду, Милда. Я скоро приду.
Когда под вечер, умывшись и надев чистую рубашку, я сказал матери, куда иду, она обругала: лучше бы дома сидел. Я только присвистнул и пообещал долго не задерживаться.
Милда ждала меня в читальне. На столе был разложен большой лист плотной бумаги.
— Вот хорошо-то! — обрадовалась Милда, схватила меня за руку, потащила к столу.— Напиши объявление: в воскресенье устраивается вечер танцев, начало в девятнадцать ноль-ноль. И что-нибудь нарисуй.
Вручила мне коробочку с акварелью и кисточку, а сама забралась с ногами на стул и облокотилась на стол. Аршинными буквами по всему листу я написал
объявление, а внизу нарисовал танцующую пару. Раззадорившись, добавил:
Приходите стар и млад, Веселиться каждый рад!..
— Ой как хорошо! Люкс! — хлопала в ладоши Милда.— Увидишь, сколько народу соберется. Придешь?
— Если обещаешь танцевать только со мной,— расхрабрился я.
Милда прильнула ко мне, чмокнула где-то возле уха. Ухо запылало, словно ошпаренное, и я глядел на девушку, захмелев от наплыва добрых чувств.
— Что еще? — спросил я, приготовившись сделать все, чего только она пожелает.— Может, еще что нужно?
— Виньетку для стенгазеты, Саулюс! Ты успеешь? Ведь еще не поздно. Я просто не решалась тебя просить, ты ведь теперь такой...
— Хорошо, Милда. Что ты бы ни попросила, я всегда...
Уже смеркалось, но я разложил новый лист бумаги и наверху слева карандашом набросал контуры Кремлевской стены, башни, нарисовал и часы, и стрелки. Милда следила за каждым движением моей руки словно зачарованная, жарко дышала. Прядка ее волос коснулась моей щеки, и у меня дрогнула рука. Где я был раньше? Такая девчонка, а я... осел...
— Набери чистой воды,— попросил я, потянувшись за красками.
Она взяла со стола стакан, сделала шаг. Стакан выпал из рук, брызнули осколки, Милда охнула. Я разинул рот, чтобы сказать: осколки к счастью, но увидел ее застывшее лицо, расширенные глаза, глядящие на дверь. Повернул голову. В дверях стоял высокий старик.
— Воркуете, голубочки?
Старик шагнул к столу. Вслед за ним вошли еще двое, оба с автоматами, молодые. Одного, совсем еще паренька, я узнал. Вместе ходили в начальную школу. И он меня узнал, пробуравил взглядом, криво ухмыльнулся.
— Хо-хо, полюбуйтесь только! — старик взял со стола объявление, что я нарисовал.— В воскресенье танцы,
а! Танцы! А это что?— он наклонился к столу.— Большевистский собор? Кто рисовал?
Мы с Милдой молчали.
— Кто, спрашиваю?!
— Я,— признался я.
— Ты... А кто ты такой? Откуда?
Рослый старик наклонился ко мне, приставил пистолет к груди, и у меня мелькнула мысль, что это — Густас. В глаза я его не видел, но по рассказам матери и Каролиса хорошо представлял — это он! Только он может быть таким.
— Откуда? — повторил.
— Из Лепалотаса.
— Фамилия?
— Йотаута.
— Йотаута? — Густас удивился, даже отшатнулся.— Он правду говорит?
— Точно,— ответил мой друг детства.— Йотаута Саулюс.
— Не думал,— процедил Густас сквозь зубы.— Йо-та-ута... Хо-хо! Еще один Йотаута. Значит, ты малевал? И стишки ты пописываешь, а?
— Его работа,— подтвердил мой друг детства.
— О красных обозах да о светлых путях... Твои? В районной газете были напечатаны. Твои, спрашиваю?
— Мои.
— Иуда Христа за тридцать сребреников продал, а ты родину за сколько продаешь? Сколько тебе платят за эти сопли? Йотаута... Младший Йотаута... Везет мне, хо-хо!
— Командир, у тебя с этим юнцом, вижу, будет свой разговор,— заговорил все время молчавший мужчина с козлиной бородкой и заговорщически подмигнул.— Мы с этой девицей, может, подыщем другое местечко.
— Ах вы...— с нескрываемым презрением покосился на него Густас.— Даю двадцать минут.
Милде связали руки за спиной веревкой. На побелевших ее пальцах голубели чернильные пятна. Куда ее ведут? Почему уводят? Густас ни слова не сказал Милде, ни о чем не спросил.
Тяжкая тишина длилась лишь мгновение. Из-за двери прорвался вопль Милды. Меня прошиб холодный пот. Я покосился на окно. У куста сирени маячил часовой. Густас заметил мой взгляд, его мясистые губы приоткрылись.
— А мы чем займемся, Йотаутеныш? Потолкуем? О чем же? Полагаю, ты знаешь, что вырос на моей земле? Из дерьма всех этих Йотаутов проклюнулся. Меня всякий раз бесит эта фамилия, она про все мне напоминает, про все! Что я не успел с твоим отцом с глазу на глаз потолковать, это дело случая, немцы поторопились. Зато вы все теперь у меня в руках.
Густас говорил неторопливо, спокойно, хотя мысли его блуждали где-то далеко; кажется, он прислушивался к происходящему за дверью, хотя там ничего не было слышно. Я стоял, держась левой рукой за стол, ноги в коленях подгибались, сердце отчаянно колотилось. Какое мне дело до отцовской земли, думал, до брата Каролиса, хотел даже оправдаться, но не мог раскрыть губ.
— Стишки все еще пописываешь?
За дверью снова раздался шорох, какие-то голоса.
— Нет,— потряс я головой.
— Не пишешь?
— Не пишу. Давно не пишу.
Я отрекся, отказался от самых прекрасных часов своей коротенькой жизни.
— Зря.— Густас не спускал с меня глаз.— Про нас мог бы сложить. Слышал такую песню — «Склонилась липа у дороги»?
— Слышал.
— Только слышал? Петь не пробовал?
— Пробовал.
— Хо-хо! А не хочешь, чтоб и твои песни все пели? Почему молчишь?
— Я же не пишу.
— Большевикам не пишешь! А нам?
— Нет, нет.
— Почему?
— Не могу больше, разучился...
Густас подтянулся, вздернул заросший седой щетиной подбородок, взял с полки книгу, прочитал название и швырнул в угол. Взял другую, третью. С такой же злостью запустил в угол. Потом передумал и стал бросать книги мне под ноги.
— Подними!
Я поднял с пола книгу. Это был сборник рассказов
Максима Горького, который мне понравился еще в школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123