— Человек ко всему быстро привыкает — и к теплому, и к холодному.— Он молчит, думает о чем-то.— Нет, нет... Не ко всему привыкают...
Трезвон телефона словно автоматная очередь. В первый миг Саулюс не осознает, что случилось, он ведь забыл, что сидит один в комнате, что нет Дагны, что вообще... ну, вообще-то ничего такого не случилось, или случилось где-то... где-то... слышал, об этом рассказывали, но сейчас толком не помнит, да это и неважно... Но второй звонок, долгий и спокойный, возвращает Саулюса в его квартиру и в его одиночество. Пробуждается надежда, настоящая, без всяких сомнений, и Саулюс радостно озирается, как бы ищет взглядом сомневающихся, которым мог бы твердо, с торжеством сказать: «Вот! Не говорил я? Вот она! А вы не верили! Вы уже хотели всему миру растрезвонить... Ха-ха!»
Хватает телефонную трубку, снимает с рычага.
Рука немеет.
Ухмыляется приоткрытый чемодан, пляшут зеленые туфельки, купленные в Париже за девяносто франков.
Да, да,— успокаивает надежда.
Нет, нет,— мучительно пронзает сомнение.
Прижимает трубку к уху.
— Товарищ Йотаута? Вот повезло — застал. Это директор.
Саулюс прислонился к стене. Хочет сглотнуть слюну, но она липкая, вязнет во рту словно клей.
— Как поездка?
— Вернулся.
— В самое время, товарищ Йотаута. В самое время
Лрнулся. Такое дело, сразу говорю. Хотя уже конец учебного года, но вышестоящие не отдыхают. После воскресенья ждем комиссию, эстетическое воспитание прочешут и так далее... В понедельник в девять утра в моем кабинете...
— Вы меня отпустили на летние каникулы.
— Поэтому я лично и звоню, товарищ Йотаута. Отменяю приказ. Страда. Не можем показаться лишь бы как. Документация у тебя наверняка запущена.
— Наверно. Для меня всегда эти бумажки...
— Вот видишь, видишь! Значит, в понедельник, в девять ноль-ноль. Посоветуемся, что кому делать, как встретим и так далее. Ты, товарищ Йотаута, поделишься впечатлениями о поездке, и нам и гостям расскажешь...
— Не знаю...
— Чего не знаешь, товарищ Йотаута?
— Не знаю, смогу ли...
— Расскажешь, как они там живут, о вырождении искусства и так далее. Будь здоров.
Саулюс устало садится. В голове не затихает неприятно пронзительный, властный голос директора школы, который ворвался так неожиданно, оглушил, словно раскаты грома, и замолк; только звон в ушах, убивающий мысли, желание думать.
Когда через полчаса снова звонит телефон, Саулюс не поднимает трубки. Директор еще о чем-то вспомнил, скажет... прикажет... И так далее и так далее... Но телефон трезвонит опять. А вдруг? Вдруг Дагна? Вскочив, бросается к трубке.
— С приездом, Саулюс.
«Чего я жду?.. Не надо ждать, Саулюс. Не дождешься этого звонка, нет, нет...»
— Кручу, кручу,— никто не отвечает.
«Не дождешься... не жди...»
— Черт возьми! Может, это не ты, Саулюс? Чего молчишь? Салют!
Не узнать Альбертаса Бакиса просто невозможно. Его трескучий выговор, потоком льющиеся слова завязли в памяти еще с института. Саулюс повесил бы трубку, но приятель что подумает. А что отвечать, о чем говорить, когда все так...
— Алло! Язык проглотил, что ли, или французы тебя лягушками перекормили?
— Разбудил ты меня, я еще не в себе,— неумело оправдывается Саулюс.—А ты в веселом настроений.
— Есть причина. Знаешь, надевай фрак и жми сюда.
— По какому случаю, Альбертас? И куда?
— Приедешь — узнаешь. Это и тебя касается. Жду в «Неринге».
— Послушай, Альбертас...— Саулюс, конечно, хотел бы сходить, посидеть с приятелями, но он еще не решил, не знает, что ответить; нет, лучше никуда носу не совать; сидеть и ждать... Чего ждать-то?
— Сейчас ровно час. Через полчаса. Договорились?
— Альбертас...
— Все. Вешаю трубку.
И Саулюсу начинает казаться, что Альбертас молодец, догадался в самое время позвонить. Ведь человеку надо поесть, а он-то со вчерашнего обеда крошки во рту не держал. Конечно, холодильник не пустует. Перед тем как уйти, Дагна наверняка не забыла накупить всякой всячины. Она всегда была заботливой и хорошей хозяйкой, любила порядок. И в квартире навела лоск, пыль с мебели вытерла, цветы в воду поставила. Как будто убежала на рынок или к соседке полистать новый журнал мод...
Господи, он опять начинает, сейчас увязнет в воспоминаниях да рассуждениях, и конца тому не будет. Хватит, хватит... Подними голову, выйди на чистый воздух, на солнце, побудь среди людей...
Ты не будешь один? Разве в толпе не бываешь один?
Утонувшая в молодой зелени лип улица Чюрлёниса тиха и спокойна, словно расстеленный ковер поглощает стук шагов. Мелькают прохладные тени. Проходит стайка студентов, наперебой рассказывают, как кого-то «зажали», как «срезали»,— сессия в самом разгаре. То время настолько далеко, что Саулюсу мудрено вспомнить. Конечно, и он был таким, все они были такими, по горло в своих студенческих заботах, и твердили точно такие же слова. Только этих лип тогда не было. Он сажал тоненькие деревца на воскресниках и не думал: пройдет двадцать лет... нет, двадцать пять (точно, двадцать пять!), и редко когда вспомнит про эти воскресники, даже будет ходить мимо этих самых лип, взрослых уже, раскидистых, и не подумает: это я их посадил. Бегут годы, все дальше и дальше отодвигается прошлое, и заботы дня насущного кажутся огромнее, мучительнее, не сравнить их со вчерашними.
Глаза человека чаще обращены в будущее — каждый ждет от него чего-то, надеется, а к прошлому — и к четверти века и к столетию — он поворачивается спиной, словно не из вчера, не из этой страны он явился, словно то, что у него есть сегодня, он принес не оттуда... «Мы каждый день летим и летим...» — сказала Беата в автомобиле, ей некогда было вспомнить об отце, жившем и росшем в Вильнюсе, может даже на этой улице, в этом доме, на фронтоне которого изогнулись крупные цифры: «1729». Как мало мы помним о том, что было, думает Саулюс Йотаута и через несколько шагов добавляет: иногда упорно не желаем ни видеть, ни слышать, потому что так нам легче пребывать в дремоте.
Ноги сами сворачивают, он идет мимо вековых тополей, по тропинке через холм Таурас, желтеющий воском поздних одуванчиков. Как будто солнце рассыпалось на маленькие желтые осколки. Заберись туда, как на луг ребячьих лет, срывай цветы, пробуй на вкус сочащееся из них горькое вино, сплети из полых стебельков цепочку и надень на шею девочке. И удирай, пока она ничего не сказала. Но ты же не тот шальной мальчишка. Лучше остановись и осмотрись вокруг. Вот здесь остановись. Где бы ты ни был, из каких стран ни возвращался, всегда ты останавливаешься здесь, на холме Таурас, и окидываешь взглядом свой город — все такой же и новый. И башню замка Гедиминаса в густом венке деревьев, и величественное барокко собора Петра и Павла в зелени Антакальниса, и легкие, словно крылья чаек, мосты через Нерис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Трезвон телефона словно автоматная очередь. В первый миг Саулюс не осознает, что случилось, он ведь забыл, что сидит один в комнате, что нет Дагны, что вообще... ну, вообще-то ничего такого не случилось, или случилось где-то... где-то... слышал, об этом рассказывали, но сейчас толком не помнит, да это и неважно... Но второй звонок, долгий и спокойный, возвращает Саулюса в его квартиру и в его одиночество. Пробуждается надежда, настоящая, без всяких сомнений, и Саулюс радостно озирается, как бы ищет взглядом сомневающихся, которым мог бы твердо, с торжеством сказать: «Вот! Не говорил я? Вот она! А вы не верили! Вы уже хотели всему миру растрезвонить... Ха-ха!»
Хватает телефонную трубку, снимает с рычага.
Рука немеет.
Ухмыляется приоткрытый чемодан, пляшут зеленые туфельки, купленные в Париже за девяносто франков.
Да, да,— успокаивает надежда.
Нет, нет,— мучительно пронзает сомнение.
Прижимает трубку к уху.
— Товарищ Йотаута? Вот повезло — застал. Это директор.
Саулюс прислонился к стене. Хочет сглотнуть слюну, но она липкая, вязнет во рту словно клей.
— Как поездка?
— Вернулся.
— В самое время, товарищ Йотаута. В самое время
Лрнулся. Такое дело, сразу говорю. Хотя уже конец учебного года, но вышестоящие не отдыхают. После воскресенья ждем комиссию, эстетическое воспитание прочешут и так далее... В понедельник в девять утра в моем кабинете...
— Вы меня отпустили на летние каникулы.
— Поэтому я лично и звоню, товарищ Йотаута. Отменяю приказ. Страда. Не можем показаться лишь бы как. Документация у тебя наверняка запущена.
— Наверно. Для меня всегда эти бумажки...
— Вот видишь, видишь! Значит, в понедельник, в девять ноль-ноль. Посоветуемся, что кому делать, как встретим и так далее. Ты, товарищ Йотаута, поделишься впечатлениями о поездке, и нам и гостям расскажешь...
— Не знаю...
— Чего не знаешь, товарищ Йотаута?
— Не знаю, смогу ли...
— Расскажешь, как они там живут, о вырождении искусства и так далее. Будь здоров.
Саулюс устало садится. В голове не затихает неприятно пронзительный, властный голос директора школы, который ворвался так неожиданно, оглушил, словно раскаты грома, и замолк; только звон в ушах, убивающий мысли, желание думать.
Когда через полчаса снова звонит телефон, Саулюс не поднимает трубки. Директор еще о чем-то вспомнил, скажет... прикажет... И так далее и так далее... Но телефон трезвонит опять. А вдруг? Вдруг Дагна? Вскочив, бросается к трубке.
— С приездом, Саулюс.
«Чего я жду?.. Не надо ждать, Саулюс. Не дождешься этого звонка, нет, нет...»
— Кручу, кручу,— никто не отвечает.
«Не дождешься... не жди...»
— Черт возьми! Может, это не ты, Саулюс? Чего молчишь? Салют!
Не узнать Альбертаса Бакиса просто невозможно. Его трескучий выговор, потоком льющиеся слова завязли в памяти еще с института. Саулюс повесил бы трубку, но приятель что подумает. А что отвечать, о чем говорить, когда все так...
— Алло! Язык проглотил, что ли, или французы тебя лягушками перекормили?
— Разбудил ты меня, я еще не в себе,— неумело оправдывается Саулюс.—А ты в веселом настроений.
— Есть причина. Знаешь, надевай фрак и жми сюда.
— По какому случаю, Альбертас? И куда?
— Приедешь — узнаешь. Это и тебя касается. Жду в «Неринге».
— Послушай, Альбертас...— Саулюс, конечно, хотел бы сходить, посидеть с приятелями, но он еще не решил, не знает, что ответить; нет, лучше никуда носу не совать; сидеть и ждать... Чего ждать-то?
— Сейчас ровно час. Через полчаса. Договорились?
— Альбертас...
— Все. Вешаю трубку.
И Саулюсу начинает казаться, что Альбертас молодец, догадался в самое время позвонить. Ведь человеку надо поесть, а он-то со вчерашнего обеда крошки во рту не держал. Конечно, холодильник не пустует. Перед тем как уйти, Дагна наверняка не забыла накупить всякой всячины. Она всегда была заботливой и хорошей хозяйкой, любила порядок. И в квартире навела лоск, пыль с мебели вытерла, цветы в воду поставила. Как будто убежала на рынок или к соседке полистать новый журнал мод...
Господи, он опять начинает, сейчас увязнет в воспоминаниях да рассуждениях, и конца тому не будет. Хватит, хватит... Подними голову, выйди на чистый воздух, на солнце, побудь среди людей...
Ты не будешь один? Разве в толпе не бываешь один?
Утонувшая в молодой зелени лип улица Чюрлёниса тиха и спокойна, словно расстеленный ковер поглощает стук шагов. Мелькают прохладные тени. Проходит стайка студентов, наперебой рассказывают, как кого-то «зажали», как «срезали»,— сессия в самом разгаре. То время настолько далеко, что Саулюсу мудрено вспомнить. Конечно, и он был таким, все они были такими, по горло в своих студенческих заботах, и твердили точно такие же слова. Только этих лип тогда не было. Он сажал тоненькие деревца на воскресниках и не думал: пройдет двадцать лет... нет, двадцать пять (точно, двадцать пять!), и редко когда вспомнит про эти воскресники, даже будет ходить мимо этих самых лип, взрослых уже, раскидистых, и не подумает: это я их посадил. Бегут годы, все дальше и дальше отодвигается прошлое, и заботы дня насущного кажутся огромнее, мучительнее, не сравнить их со вчерашними.
Глаза человека чаще обращены в будущее — каждый ждет от него чего-то, надеется, а к прошлому — и к четверти века и к столетию — он поворачивается спиной, словно не из вчера, не из этой страны он явился, словно то, что у него есть сегодня, он принес не оттуда... «Мы каждый день летим и летим...» — сказала Беата в автомобиле, ей некогда было вспомнить об отце, жившем и росшем в Вильнюсе, может даже на этой улице, в этом доме, на фронтоне которого изогнулись крупные цифры: «1729». Как мало мы помним о том, что было, думает Саулюс Йотаута и через несколько шагов добавляет: иногда упорно не желаем ни видеть, ни слышать, потому что так нам легче пребывать в дремоте.
Ноги сами сворачивают, он идет мимо вековых тополей, по тропинке через холм Таурас, желтеющий воском поздних одуванчиков. Как будто солнце рассыпалось на маленькие желтые осколки. Заберись туда, как на луг ребячьих лет, срывай цветы, пробуй на вкус сочащееся из них горькое вино, сплети из полых стебельков цепочку и надень на шею девочке. И удирай, пока она ничего не сказала. Но ты же не тот шальной мальчишка. Лучше остановись и осмотрись вокруг. Вот здесь остановись. Где бы ты ни был, из каких стран ни возвращался, всегда ты останавливаешься здесь, на холме Таурас, и окидываешь взглядом свой город — все такой же и новый. И башню замка Гедиминаса в густом венке деревьев, и величественное барокко собора Петра и Павла в зелени Антакальниса, и легкие, словно крылья чаек, мосты через Нерис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123