Кажется, уже на цыпочках стоял. Отец снова стал звать сына, манил по-хорошему, потом грозил.
— Я преодолею себя. Человек должен себя победить,— гнул тот свое.
В тот вечер Балнаносис долго что-то мастерил возле дровяного сарая. Когда сын ночью заснул, он бесшумно вошел в чулан, затащил в него тяжелую колоду с выдолбленными дырками, пристроил в чулане в ногах у сына. Утром тот спустил обе ноги наземь и угодил в колоду, да так и остался сидеть на кровати. Никто не хватился его, никому он не был нужен.
Иногда он кое-как выбирался во двор, волоча на ногах эту тяжелую колоду, устремлял взгляд в небо и глядел, пока голова не начинала кружиться и не опускались раскинутые руки. Тогда он бросался наземь, рвал пальцами траву и скулил сквозь зубы, разбрызгивая кровавую пену. Вот так он теперь летал каждый божий день. Легко взмывает в поднебесье, парит вместе с птицами, а потом падает на твердую землю и никак не может взять в толк, почему его легкие крылья так быстро устают. Однажды он слишком далеко ушел, слишком далеко, видать, улетел, потому что вечером нашли его упавшим в пруд — ноги, запертые в колоде, плавали на поверхности, а крылья мокли глубоко в тине.
«...Вот и все,— вздохнул человек, рассказавший эту историю, и добавил: — Хорошо бы, это было сказкой! А то ведь у нас на глазах...»
Габрелюс поднял березовую колоду, подумал: «Вот надеть бы ее на ноги, интересно, как бы я выглядел», но испугался этой мысли, зашвырнул страшное бревно подальше в половиною и вернулся к сену. Схватив дергал, яростно вонзил в выемку в стене сенной клади, повернув, дернул на себя. Слежавшееся сено пучками
летело под ноги, едко пахло луговой полынью, сухим с пригорков. Увидев, что надергал уже целую охапку, он присел на корточки, провел руками по лбу, покосился на половиною.
Скрипнула дверь, с пустым мешком в руке вошла хозяйка.
— Мякина кончается, чем свиней кормить будем?
Габрелюс был доволен, когда хозяйка с ним советовалась, но сейчас этот вопрос пролетел у него мимо ушей.
— Это правда, хозяйка, что люди рассказывают?
— А что люди обо мне рассказывают? — гордо спросила хозяйка.
— О тебе? Почему о тебе?
Оба, растерявшись, уставились друг на друга.
— Я хочу спросить: правду люди рассказывают про сына Балнаносиса, который хотел летать?
Хозяйка отвернулась, набросила пустой мешок на жердь.
— Это который от ученья спятил? Ха-ха!..
— Смеешься? Может, и тогда смеялась, когда он с этой колодой на ногах ползал?
— Не смеялась, но и не плакала, потому что это был сын Балнаносиса. Это были Балнаносисы, и незачем мне про них напоминать.
— Эта колода и теперь в половине.
— Расколи и сожги.
— Память о мученьях человека? Человека...
— Балнаносиса! Хватит об этом.
После смерти мужа хозяйка никогда не заговаривала о нем, даже дочке Аделе запретила упоминать про отца. «Умер, и забудем»,— приговаривала.
— Откуда мякины для свиней взять?
— Вечер уже, завтра подумаем,— ответил Габрелюс.— Правда, завтра в лес надо бы еще съездить. Санный путь на исходе, пригорки уже голые.
— Конечно, езжай, я, может, еще наскребу на этот раз. А если сенной трухи?
— Да, тут можно набрать. Только надо сперва сено сверху снять.
Хозяйка присела на жердь, ловко перебросила через нее обе ноги, и Габрелюс совсем близко увидел ее вдруг заблестевшие глаза. Испугавшись, не почудилось ли ему, схватил дергал и снова принялся тягать из кладей сено, хотя знал, что его уже достаточно. За спиной громко дышала хозяйка, а он все дергал и дергал огромные клочья, пока наконец, засунув дергал до конца в кладь, не забыл про свое занятие и не обернулся. Хозяйка стояла, не спуская с него глаз, приоткрыв губы; они вроде бы зашевелились, но Габрелюс ничего не расслышал, прислонился спиной к сену.
— Ты мне посоветуй, Габрис...
Какой ей нужен совет, когда глаза этак смотрят? Они пронзают насквозь, эти глаза, будто дергал.
— Как ты скажешь, так... Сама уж не знаю, а пристал, проходу не дает.
Что это она так чудно говорит? И не голосом хозяйки, а усталым, растерянным. Как тогда в амбарчике. Как тогда?..
— Посоветуй, а то, говорит, если до весны не... В первое воскресенье после пасхи, говорит, лучше всего бы сыграть...
— Что я должен посоветовать, хозяйка? — Он стряхнул с плеч сено, подбоченился, нашарил ногами твердый пол гумна.
— Брать ли Анупраса в дом?
Габрелюс пошатнулся, осклабился:
— Анупраса?
— Анупраса. Брать или не брать?
Габрелюс хохотнул, странно промычал:
— Почему это ты меня спрашиваешь?
— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.
— А почему я должен советы тебе давать?
— Как ты скажешь, Габрис...
Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.
— Ну вот еще,— Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки... и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена... Но в жилах батрака не кровь текла — свинец.— Раз нравится, бери... Бери Анупраса...
Хозяйка попятилась на шаг, взялась рукой за гладкую жердь.
— Ты такой совет даешь?..
Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.
— Раз нравится, говорю...
-— Ты так, Габрис?..
Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб,— его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене. Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.
— Господи, Габрис... О, господи боже...
В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!
Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни... дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.
— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.
— Габрис...— потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.
Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Я преодолею себя. Человек должен себя победить,— гнул тот свое.
В тот вечер Балнаносис долго что-то мастерил возле дровяного сарая. Когда сын ночью заснул, он бесшумно вошел в чулан, затащил в него тяжелую колоду с выдолбленными дырками, пристроил в чулане в ногах у сына. Утром тот спустил обе ноги наземь и угодил в колоду, да так и остался сидеть на кровати. Никто не хватился его, никому он не был нужен.
Иногда он кое-как выбирался во двор, волоча на ногах эту тяжелую колоду, устремлял взгляд в небо и глядел, пока голова не начинала кружиться и не опускались раскинутые руки. Тогда он бросался наземь, рвал пальцами траву и скулил сквозь зубы, разбрызгивая кровавую пену. Вот так он теперь летал каждый божий день. Легко взмывает в поднебесье, парит вместе с птицами, а потом падает на твердую землю и никак не может взять в толк, почему его легкие крылья так быстро устают. Однажды он слишком далеко ушел, слишком далеко, видать, улетел, потому что вечером нашли его упавшим в пруд — ноги, запертые в колоде, плавали на поверхности, а крылья мокли глубоко в тине.
«...Вот и все,— вздохнул человек, рассказавший эту историю, и добавил: — Хорошо бы, это было сказкой! А то ведь у нас на глазах...»
Габрелюс поднял березовую колоду, подумал: «Вот надеть бы ее на ноги, интересно, как бы я выглядел», но испугался этой мысли, зашвырнул страшное бревно подальше в половиною и вернулся к сену. Схватив дергал, яростно вонзил в выемку в стене сенной клади, повернув, дернул на себя. Слежавшееся сено пучками
летело под ноги, едко пахло луговой полынью, сухим с пригорков. Увидев, что надергал уже целую охапку, он присел на корточки, провел руками по лбу, покосился на половиною.
Скрипнула дверь, с пустым мешком в руке вошла хозяйка.
— Мякина кончается, чем свиней кормить будем?
Габрелюс был доволен, когда хозяйка с ним советовалась, но сейчас этот вопрос пролетел у него мимо ушей.
— Это правда, хозяйка, что люди рассказывают?
— А что люди обо мне рассказывают? — гордо спросила хозяйка.
— О тебе? Почему о тебе?
Оба, растерявшись, уставились друг на друга.
— Я хочу спросить: правду люди рассказывают про сына Балнаносиса, который хотел летать?
Хозяйка отвернулась, набросила пустой мешок на жердь.
— Это который от ученья спятил? Ха-ха!..
— Смеешься? Может, и тогда смеялась, когда он с этой колодой на ногах ползал?
— Не смеялась, но и не плакала, потому что это был сын Балнаносиса. Это были Балнаносисы, и незачем мне про них напоминать.
— Эта колода и теперь в половине.
— Расколи и сожги.
— Память о мученьях человека? Человека...
— Балнаносиса! Хватит об этом.
После смерти мужа хозяйка никогда не заговаривала о нем, даже дочке Аделе запретила упоминать про отца. «Умер, и забудем»,— приговаривала.
— Откуда мякины для свиней взять?
— Вечер уже, завтра подумаем,— ответил Габрелюс.— Правда, завтра в лес надо бы еще съездить. Санный путь на исходе, пригорки уже голые.
— Конечно, езжай, я, может, еще наскребу на этот раз. А если сенной трухи?
— Да, тут можно набрать. Только надо сперва сено сверху снять.
Хозяйка присела на жердь, ловко перебросила через нее обе ноги, и Габрелюс совсем близко увидел ее вдруг заблестевшие глаза. Испугавшись, не почудилось ли ему, схватил дергал и снова принялся тягать из кладей сено, хотя знал, что его уже достаточно. За спиной громко дышала хозяйка, а он все дергал и дергал огромные клочья, пока наконец, засунув дергал до конца в кладь, не забыл про свое занятие и не обернулся. Хозяйка стояла, не спуская с него глаз, приоткрыв губы; они вроде бы зашевелились, но Габрелюс ничего не расслышал, прислонился спиной к сену.
— Ты мне посоветуй, Габрис...
Какой ей нужен совет, когда глаза этак смотрят? Они пронзают насквозь, эти глаза, будто дергал.
— Как ты скажешь, так... Сама уж не знаю, а пристал, проходу не дает.
Что это она так чудно говорит? И не голосом хозяйки, а усталым, растерянным. Как тогда в амбарчике. Как тогда?..
— Посоветуй, а то, говорит, если до весны не... В первое воскресенье после пасхи, говорит, лучше всего бы сыграть...
— Что я должен посоветовать, хозяйка? — Он стряхнул с плеч сено, подбоченился, нашарил ногами твердый пол гумна.
— Брать ли Анупраса в дом?
Габрелюс пошатнулся, осклабился:
— Анупраса?
— Анупраса. Брать или не брать?
Габрелюс хохотнул, странно промычал:
— Почему это ты меня спрашиваешь?
— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.
— А почему я должен советы тебе давать?
— Как ты скажешь, Габрис...
Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.
— Ну вот еще,— Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки... и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена... Но в жилах батрака не кровь текла — свинец.— Раз нравится, бери... Бери Анупраса...
Хозяйка попятилась на шаг, взялась рукой за гладкую жердь.
— Ты такой совет даешь?..
Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.
— Раз нравится, говорю...
-— Ты так, Габрис?..
Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб,— его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене. Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.
— Господи, Габрис... О, господи боже...
В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!
Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни... дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.
— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.
— Габрис...— потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.
Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123