.. Эта картина долго стояла перед глазами. Потом он поднялся, потоптался в дверях балкона. С вечерней прохладой в номер хлынул гул города, словно грохот огромных жерновов, и эти резкие, скрежещущие звуки проникали в мозг. Почудилось, что это катят окованные железом колеса истории, громыхают по вымощенной черепами дороге, лязгают по лужам крови. Саулюс зажмурился. Чувствовал, что больше не выдержит один: нужен человек, который бы выслушал его. Сейчас, в этот вечер, в эту минуту...
Саулюс поднял телефонную трубку, набрал номер. Поначалу сам не понимал, что говорит, что ему отвечают; осознав это, раздраженно и прямо сказал:
— Хочу тебя видеть, Беата. Сейчас!
И повесил трубку. В голове все еще стоял звон.
Лифт поднял его на семнадцатый этаж. Постучавшись, он услышал голос Беаты, приглашающий войти. Дверь была не заперта. Саулюс вошел и растерялся, спохватившись, что он без пиджака, в расстегнутой сорочке. Хотел извиниться, но ведь и Беата встретила его в вечернем цветастом халате, в китайских вышитых серебром шлепанцах — она причесывалась перед зеркалом. Видно, только что из ванны, лицо казалось усталым, под глазами мешки, морщины на шее стали глубже. Женщине за сорок (в начале войны ей было семь, сама говорила,— вспомнил Саулюс), но днем косметика омолаживала ее необычайно.
— Мне кажется, что мы старые знакомые, Беата.
— Уже несколько дней, да.
— Нет, нет, нашему знакомству по крайней мере лет пять, а то и десять — не знаю. Иначе ты не повезла бы меня в горы.
— О! — Беата кокетливо откинула голову и пригласила его сесть, но Саулюс смотрел затуманенным взглядом... Может, не на Беату даже, просто на женщину, которая выслушает, поймет и поможет в этот час, когда он так нуждается в добром слове... нуждается в ком-то... или в чем-то...
— Нет, нет, Беата, мы с тобой старые знакомые.
— Ты всегда так начинаешь? — с веселым хохотом оборвала его Беата.
Смех показался Саулюсу беспощадным. Он помолчал, нащупал пуговицу на воротничке, почему-то попробовал застегнуть, но пальцы не повиновались.
— Я хотел тебе, Беата, рассказать...— он снова помолчал.— Для меня Пиренеи не просто горы, не экзотика. Они мне напомнили... Когда я почувствовал под своими ногами Пиренеи, когда передо мной открылись испанские поля и дома над рекой, во мне словно что-то пробудилось, проснулось вдруг, расправилось, разрывая грудь... Я не говорил тебе — там мой брат Людвикас сражался за Республику. Там, за Пиренеями, в Испании..'.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Беата.
Она открыла холодильник, вынула бутылку розового вина, поставила на столик два высоких бокала.
— Если бы они победили, если бы задушили фашизм... если бы во всей Европе не позволили фашизму... Ты понимаешь, Беата, твой отец был бы сейчас жив.
— Я не разбираюсь в политике.
Беата уселась на мягкий валик кресла, закинула ногу на ногу. Распахнувшиеся полы халата обнажили по-девичьи стройные ноги.
— Сколько их погибло там, за Пиренеями, Беата. И мой брат там... И вот сегодня в горах я вдруг услышал: «Я хочу домой...» Чей это был голос? Мой? Или моего брата?
— Похвально, что ты хочешь стать новым Христом, готовым умереть за грехи всего мира на кресте. Но должна предупредить тебя — это не оригинально.
Саулюс растерялся, посмотрел на женщину: она ли это? Это с ней он провел весь день?
— О, да! — сквозь его сжатые губы прорвался смех.— Куда оригинальнее было уничтожить в Маутхаузене тридцать тысяч поляков. Которым в этом строю был твой отец?
Беата ответила спокойно:
— Будь добр, Саулюс, наполни бокалы. И сядь.
— Ты никогда, Беата, не была на могиле отца?
— Пусть спит спокойно...
— И все-таки, если ты когда-нибудь попадешь туда, узнаешь одну простенькую историю. За колючей проволокой концлагеря в лесу росла малина. Однажды гестаповцы предложили: кто желает пойти по ягоды? Немало таких нашлось. Их выпустили. А там ждали пулеметы. Может, и твой отец тогда?..
— Я уже говорила: пусть спит спокойно.
— Нет никакого спокойствия, Беата!
— Выпьем лучше за всех святых и за тебя.
— И за твоего отца!
— Зачеркнем прошлое.
— И за твоего Роберта, погибшего в автоаварии!
Ноги Саулюса подгибались в коленях, по лбу градом
катил пот.
— Прости, Беата.— Капля пота застряла между его губами.— Я забыл, зачем к тебе пришел. Вдруг забыл.
Позднее Саулюс не мог вспомнить, как он вернулся в свой номер, только смутно мерещилось, что в коридоре встретил возвращающихся из города товарищей, и Леонид Васильевич, прищурив один глаз, по-отечески погрозил ему пальцем.
\ ' ) 1 Зг
Утром, перед открытием симпозиума (он должен был начаться в одиннадцать, а было только пятнадцать минут десятого), все пошли на выставку современного искусства. Увидев Беату, Саулюс кивнул ей издали, она ответила кивком и продолжала разговаривать с очкастым мужчиной в потертом овчинном жилете, из-под которого выглядывала голая грудь. И все-таки в зале она первой подошла и беззаботно сказала:
— Как уже говорила вчера, меня интересует ваше мнение о моих работах.
Саулюс подумал, что Беата к нему одному обратилась на «вы», но, приподняв голову, увидел рядом Леонида Васильевича и Нурахмета.
— Любопытно, любопытно,— за всех ответил Леонид Васильевич, снова потер ладони и вполголоса шепнул Саулюсу на ухо: — Ни на что я не надеюсь, все уже ясно. Осмотрелся и могу смело сказать: плохо дело, Саулюс Казимирович. Куда они идут? Скажите, куда они идут? Почему они издеваются над человеком? Боже мой, боже мой,— он остановился перед большим холстом, заляпанным густой мрачной краской, наклонился над табличкой: «Гибель Помпеи». Попятившись, снова всмотрелся, печально покачал головой, усмехнулся: — Но это же осенняя дорога. Слякоть!
Беате не пришлось этого переводить, она поняла и, словно гид, объяснила:
— Это сугубо личное отношение художника к воображаемой действительности, переданное контрастным сочетанием красок. Не надо требовать от искусства того, что можно увидеть в окно автомобиля.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич. В это время внимание всех привлекли люди, столпившиеся у входа в соседний зад.— Там что-то... надо посмотреть, товарищи.
В толпе стояли двое: первый, мужчина с крупным костистым лицом, говорил медленно, сипло, второй, молодой парень ростом не менее двух метров, тонким женским голосом переводил его слова. Было тихо, все слушали, вытягивая шеи, стараясь увидеть говорящих.
— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.
Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Саулюс поднял телефонную трубку, набрал номер. Поначалу сам не понимал, что говорит, что ему отвечают; осознав это, раздраженно и прямо сказал:
— Хочу тебя видеть, Беата. Сейчас!
И повесил трубку. В голове все еще стоял звон.
Лифт поднял его на семнадцатый этаж. Постучавшись, он услышал голос Беаты, приглашающий войти. Дверь была не заперта. Саулюс вошел и растерялся, спохватившись, что он без пиджака, в расстегнутой сорочке. Хотел извиниться, но ведь и Беата встретила его в вечернем цветастом халате, в китайских вышитых серебром шлепанцах — она причесывалась перед зеркалом. Видно, только что из ванны, лицо казалось усталым, под глазами мешки, морщины на шее стали глубже. Женщине за сорок (в начале войны ей было семь, сама говорила,— вспомнил Саулюс), но днем косметика омолаживала ее необычайно.
— Мне кажется, что мы старые знакомые, Беата.
— Уже несколько дней, да.
— Нет, нет, нашему знакомству по крайней мере лет пять, а то и десять — не знаю. Иначе ты не повезла бы меня в горы.
— О! — Беата кокетливо откинула голову и пригласила его сесть, но Саулюс смотрел затуманенным взглядом... Может, не на Беату даже, просто на женщину, которая выслушает, поймет и поможет в этот час, когда он так нуждается в добром слове... нуждается в ком-то... или в чем-то...
— Нет, нет, Беата, мы с тобой старые знакомые.
— Ты всегда так начинаешь? — с веселым хохотом оборвала его Беата.
Смех показался Саулюсу беспощадным. Он помолчал, нащупал пуговицу на воротничке, почему-то попробовал застегнуть, но пальцы не повиновались.
— Я хотел тебе, Беата, рассказать...— он снова помолчал.— Для меня Пиренеи не просто горы, не экзотика. Они мне напомнили... Когда я почувствовал под своими ногами Пиренеи, когда передо мной открылись испанские поля и дома над рекой, во мне словно что-то пробудилось, проснулось вдруг, расправилось, разрывая грудь... Я не говорил тебе — там мой брат Людвикас сражался за Республику. Там, за Пиренеями, в Испании..'.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Беата.
Она открыла холодильник, вынула бутылку розового вина, поставила на столик два высоких бокала.
— Если бы они победили, если бы задушили фашизм... если бы во всей Европе не позволили фашизму... Ты понимаешь, Беата, твой отец был бы сейчас жив.
— Я не разбираюсь в политике.
Беата уселась на мягкий валик кресла, закинула ногу на ногу. Распахнувшиеся полы халата обнажили по-девичьи стройные ноги.
— Сколько их погибло там, за Пиренеями, Беата. И мой брат там... И вот сегодня в горах я вдруг услышал: «Я хочу домой...» Чей это был голос? Мой? Или моего брата?
— Похвально, что ты хочешь стать новым Христом, готовым умереть за грехи всего мира на кресте. Но должна предупредить тебя — это не оригинально.
Саулюс растерялся, посмотрел на женщину: она ли это? Это с ней он провел весь день?
— О, да! — сквозь его сжатые губы прорвался смех.— Куда оригинальнее было уничтожить в Маутхаузене тридцать тысяч поляков. Которым в этом строю был твой отец?
Беата ответила спокойно:
— Будь добр, Саулюс, наполни бокалы. И сядь.
— Ты никогда, Беата, не была на могиле отца?
— Пусть спит спокойно...
— И все-таки, если ты когда-нибудь попадешь туда, узнаешь одну простенькую историю. За колючей проволокой концлагеря в лесу росла малина. Однажды гестаповцы предложили: кто желает пойти по ягоды? Немало таких нашлось. Их выпустили. А там ждали пулеметы. Может, и твой отец тогда?..
— Я уже говорила: пусть спит спокойно.
— Нет никакого спокойствия, Беата!
— Выпьем лучше за всех святых и за тебя.
— И за твоего отца!
— Зачеркнем прошлое.
— И за твоего Роберта, погибшего в автоаварии!
Ноги Саулюса подгибались в коленях, по лбу градом
катил пот.
— Прости, Беата.— Капля пота застряла между его губами.— Я забыл, зачем к тебе пришел. Вдруг забыл.
Позднее Саулюс не мог вспомнить, как он вернулся в свой номер, только смутно мерещилось, что в коридоре встретил возвращающихся из города товарищей, и Леонид Васильевич, прищурив один глаз, по-отечески погрозил ему пальцем.
\ ' ) 1 Зг
Утром, перед открытием симпозиума (он должен был начаться в одиннадцать, а было только пятнадцать минут десятого), все пошли на выставку современного искусства. Увидев Беату, Саулюс кивнул ей издали, она ответила кивком и продолжала разговаривать с очкастым мужчиной в потертом овчинном жилете, из-под которого выглядывала голая грудь. И все-таки в зале она первой подошла и беззаботно сказала:
— Как уже говорила вчера, меня интересует ваше мнение о моих работах.
Саулюс подумал, что Беата к нему одному обратилась на «вы», но, приподняв голову, увидел рядом Леонида Васильевича и Нурахмета.
— Любопытно, любопытно,— за всех ответил Леонид Васильевич, снова потер ладони и вполголоса шепнул Саулюсу на ухо: — Ни на что я не надеюсь, все уже ясно. Осмотрелся и могу смело сказать: плохо дело, Саулюс Казимирович. Куда они идут? Скажите, куда они идут? Почему они издеваются над человеком? Боже мой, боже мой,— он остановился перед большим холстом, заляпанным густой мрачной краской, наклонился над табличкой: «Гибель Помпеи». Попятившись, снова всмотрелся, печально покачал головой, усмехнулся: — Но это же осенняя дорога. Слякоть!
Беате не пришлось этого переводить, она поняла и, словно гид, объяснила:
— Это сугубо личное отношение художника к воображаемой действительности, переданное контрастным сочетанием красок. Не надо требовать от искусства того, что можно увидеть в окно автомобиля.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич. В это время внимание всех привлекли люди, столпившиеся у входа в соседний зад.— Там что-то... надо посмотреть, товарищи.
В толпе стояли двое: первый, мужчина с крупным костистым лицом, говорил медленно, сипло, второй, молодой парень ростом не менее двух метров, тонким женским голосом переводил его слова. Было тихо, все слушали, вытягивая шеи, стараясь увидеть говорящих.
— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.
Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123