— Спасибо тебе,— говорит вполголоса.
Вдалеке, за холмистыми полями, маячит лес, а у его подножья, как вдоль высокого забора, пылит, пролетая, автомобиль; гула не слышно, лишь поблескивают стекла и белый лак.
— Спасибо...
Заливаются соловьи, взапуски поют, сотрясая хрустальный утренний воздух.
— И вам спасибо...
Мать благодарит утро, благодарит солнце и липы,
вынашивающие желтые цветочки, благодарит поля и пение соловьев. Она благодарна, что все это может видеть и слышать. Как десять лет, как пятьдесят, как много-много лет назад,— она не хочет считать годы, зная, что это ничего не изменит и лучше от этого не станет. Но почему она уже какое-то время ловит себя на том, что убегает мыслью в чащобу былых дней? Бредет по своей долгой жизни, как по зыбкому болоту, цепляется за ветки чахлых березок, ступает с одной кочки воспоминаний на другую.
Идет на самый конец веранды, поворачивается к востоку. Лицо заливают лучи поднявшегося солнца, и мать прикладывает ко лбу ладонь. На обрыве холма, опоясанного петлей речки, между двумя разлапыми елями, помнящими росший здесь когда-то лесок, маячит что-то одинокое и смутное, как бы человек, расставивший руки и зовущий на помощь, а может, захотевший взлететь. Мать глядит в ту сторону, долго всматривается из-под насупленных бровей и видит то, чего никто другой никак не разглядел бы, потому что глаза ее каждый раз неутомимо пробегают по годам и людям и потом снова устремляются на голубую тропинку, уходящую со двора.
— Видать, так надо было, Казимерас,— Матильда взмахивает рукой — резко перерубает длинную и тяжелую цепь мыслей; не первый раз ее обрывает, но почему звенья снова смыкаются? Делает ли шаг, стоит ли, ложится ли отдохнуть на кровать — они звенят да звенят.
Она не видит его — только слышит шаги по лужайке двора: ласковый шелест росистой травы, приглушенное, глубокое дыхание.
— Ты каждое утро уходишь ни свет ни заря. Что тебя гонит из дому, сынок?
Мать на высокой веранде поворачивается к Саулюсу, и в первое мгновение ей чудится, что сын вернулся с луга; но где же коса, неужто успел повесить на развилину ивы? Штаны по колено промокли от росы, руки заняты; в правой — свернувшийся змеей корень дерева, а в левой — куртка, что волочится по траве. Простоволос, голова опущена. Ее вопрос или усталость валит сына с ног?
— Ты каждое утро так.
— Я вслушаться хочу,— говорит Саулюс, как маленький, и виновато поднимает глаза на мать, все видящую и понимающую.
— Вслушаться хочешь? — Слова Саулюса не загадка для матери, знающей жизнь сына, знающей даже то, чего он сам не знает; наверное ведь не знает.— Ты-то ведь и приехал потому... Бросил дом и приехал сюда...
Саулюс закидывает куртку на плечо, встряхнув головой, отбрасывает со лба волосы.
— Ни когда я приехал, ни потом ты меня ни о чем не спрашивала. Почему теперь тебе показалось, что я бросил свой дом?
— Думала, ты сам расскажешь.
— Нечего мне рассказывать.
— Все Йотауты, помнится, прятали в себе свое горе, верили, что пройдет. Это-то правда. Но однажды нарыв лопается.
— Ты хочешь сказать, мама...
— Ничего я тебе не говорю. И сама себе ничего не объясняю. Сегодня не стоит. Лучше так...
По шатким ступеням Матильда спускается с веранды, подходит к сыну — высокая, статная и, кажется, по-прежнему крепкая, с загорелым лицом и глубоко запавшими темными сверкающими глазами.
— Гляжу на тебя, сынок, и вспоминаю папашу Габрелюса. То же дерево, та же ветка. Даже боль у вас обоих та же. Каролиса не видел?
— На ферме. Не пришел еще.
— Набери воды.
Она садится возле хлева на колоду, наклонясь собирает с земли хворост. Медленно берет по сухой хворостинке и кладет в подол.
— Почему тебе вспомнился Габрелюс, мама?
Она ждала этого вопроса, пожалуй, но не знает, что ответить,— нелегко иногда понять, что творится у тебя в голове и в сердце; а ведь всю ее долгую жизнь так было, что приходилось из множества слов выбирать одно да самой думать за всех. Может, у всех жизнь такая, как знать, ведь и папаша Габрелюс жаловался на сумятицу в душе, а Казимерас во всем уповал на твое бабье разумение — у бабы голова яснее, говаривал. И еще частенько сетовал: «Не унес с собой папаша проклятья. Всем нам вовек покоя не видать»...
— Почему тебе вспомнился Габрелюс?
— Он всегда со мной.
— Когда-то ты рассказывала, помню, но сейчас все как в тумане.
— Ты любил короткие сказки, а эта...
— Это было в детстве, потом никогда...
— Не помню уже, когда ты последний раз был дома.
— Да, все это так, но я... Может, мне надо было добраться до Пиренеев, чтобы услышать голос, который бы позвал меня вернуться... Вернуться домой... Вернуться, быть может, к самим истокам. Не знаешь дня и часа, когда это будет, не знаешь, почему и откуда это берется, только чувствуешь вдруг — надо. Надо, мама! Сейчас эти сказки мне нужны больше, чем в детстве. Помню, тогда ты начинала так: на берегу реки Вардува присела ветхая избушка... Как легенду начинала.
Рассказывал их и Габрелюс. И теперь Матильда слышит его, папашу, и видит очень ясно. Ей-богу. Страшно даже, как все встает перед глазами...
— Каролис придет... Завтрак...
Но Саулюс берет мать за руку и ведет по стародавнему пути папаши Габрелюса.
— Когда река по весне набухала и выходила из берегов...
Двое пробирались по топкому лугу, прыгая с кочки на кочку, хватаясь за ивняк и опираясь на деревянные вилы. Добравшись до челна, уселись в него и отчалили. По правде, отталкивался шестом старший из них, отец, а сына-то и мужчиной еще не назовешь — щуплый, бледный, как опустился на корточки в конце челна, посиневшими руками уцепившись за края, так и оцепенел, будто напуганный чибис, с опаской поглядывал на необычный в вечерних сумерках разлив реки. Оба молчали, только отец с каждым толчком все вздыхал: «Э... э... э...» Он, и когда дрова колол, и когда навоз вилами на телегу кидал: «Э... э...» Сын хотел сказать, что за день вода заметно спала, и если ночью подморозит, то завтра, чего доброго, можно будет, сделав круг по пашням, посуху добраться до поместья. Да зачем говорить, когда отец сам видит.
А вот и плетень, и пригорок с теплой избой...
...Мать крикнула на малышей, усевшихся на развороченной постели...
От сермяг веяло ветром, дождем и потом. Промокшие кожаные воняли навозом. Сняв, отец и сын швырнули их в сени, онучи развесили у очага. Сидели, давая передых рукам и спине, и глядели на потрескивающий огонь.
— Завтра опять оба пойдете? — после долгой тишины спросила мать.
Сын покосился на отца.
— Габрелюс дома останется.
— Почему, отец?..
— Поместье — змей девятиглавый, съет нас целиком и сыт не будет,— устало ответил отец, перевел дух, мотнул головой и сказал, видно, давно уже решенное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123