..
Скрипят ворота, звучит чужая речь...
Два немецких солдата останавливаются под тополем, окидывают взглядом двор, смотрят на Йотауту, стоящего возле кучи дров. Высокий — простоволос, пилотка засунута за ремень, в руке каска. Низенький расстегнул воротник мундира, вставил в петлицу красный пион. Именно он показывает на колодец. Хотя двор зарос густой травой, хорошо слышен стук шагов.
Казимерас берет в руки топор. Топор тяжел, накален солнцем, блестит отточенное лезвие.
Головы обоих солдат наклоняются над цементным срубом колодца.
Казимерас замахивается топором. По самой сердцевине. Как легко раскалывается сырая ольха! Нет лучше дров, чем ольховые... из собственного ольшаника.
Низенький берется за жердь журавля, ведро гремит о сруб. Высокий показывает рукой на скрипящий журавль, на горшки, надетые на штакетины, что-то громко говорит.
Левой рукой придерживает чурбачок, правой поднимает топор. Неторопливые мерные взмахи. Будто щепу колет. Почему же так плохо у него идет дело? Наверное, потому, что он не видит, что делает. И мысли у него совсем о другом...
Журавль скрипит. Он всегда скрипит. Еще папаша Габрелюс ставил, а служит по сей день. Конечно, надо бы ворот приладить. Это уж пускай Каролис...
Ведро плюхается в воду. Какая бы ни выдалась засуха, вода в колодце никогда не иссякает — хорошее место выбрано, искали ведь с ивовой рогулиной. И какая студеная вода, чистая, видать, прямо из земной жилы.
Высокий подтягивает рукава мундира до локтей, подбоченивается, стоит широко расставив ноги.
Где же его... вот такого... видел Казимерас? «Фашист!»— издалека, как будто из-под придорожного клена, долетает голос Людвикаса. Ведь это Отто Винклер, вылитый Отто Винклер! (Год назад, перебираясь с семь
ей и всеми пожитками на Запад, старик Винклер сказал: «Мы еще вернемся». Жителям Лепалотаса казалось — пустой разговор.)
Низенький вытаскивает ведро. Ведро задевает за край сруба, выплескивается вода, оба отскакивают, еще шире расставляют ноги.
Двор звенит от легких ударов топора. Звенят и поленья, падая наземь. Ольховые поленья, хорошие дрова.
Ведро они ставят наземь.
Разве не могли на край сруба? Извозят, грязное опустят обратно в воду.
Низенький снимает с крышки металлическую кружку, осматривает ее. Будто дурак, нашедший на дороге подковку.
Тюк... тюк... тюк...
Отто Винклер,— другого имени для него нету,— Отто Винклер, кажется, только теперь слышит это тюканье.
— Кошт Ъег!1
Казимерас, отставив деревянную ногу и наклонившись, берет с земли новый чурбачок. Замахивается. По самой сердцевине...
— Кошт Ьег!
Где он слышал такой голос и эти слова? «Кошт Ьег»,— окликнул его немец поздним вечером на железнодорожном вокзале. Он был без обеих ног. Будто обрубок дерева, брошенный под забор. Немец попросил закурить, но у Казимераса не было сигарет, и он только развел руками. «Мне-то больше повезло»,— печально подумал.— «Кпеа 151 зсЫесМ,— сказал бывший солдат.—Яе теЬг Кпе»2.
— Котт Ьег, ЗсЪшет!3
Звонкий голос отскакивает от двери сарая.
«Он зовет меня, надо идти».
Низенький солдат держит в вытянутой руке кружку с водой.
Им страшно хочется пить.
«Почему мне не выпить эту кружку холодной воды? — думает Казимерас.— Так жарко, рот сухой, будто
1 Иди сюда! (нем.)
2 Война плохо. Не надо войны (нем.).
3 Иди сюда, свинья! (нем.)
ошпаренный,— в самый раз будет. Немец зачерпнул из твоего колодца воды и напоит тебя, ха-ха...»
Тени от лип коротки, едва закрывают амбар. Весь двор озарен солнцем, трава местами порыжела. Давно не было дождя. Дождь смыл бы пыль. Если б сейчас пошел дождь, было бы в самый раз — луга еще не скошены, а хлебам и огородам — боже как надо.
Деревянная нога скрип да скрип. Идет он покачиваясь, держит в правой руке топор; как был топор в руке, так он и идет с ним. Не чует ни рук, ни ног... обеих ног, пальцы правой так ныли ночью, но теперь утихомирились.
— Ьазз сНе Ах1! — делает шаг в сторону высокий солдат... Да, это Отто Винклер, простоволосый. Слабый ветерок тормошит желтую прядь на лбу.
«Мог бы и не кричать, я ведь иду и выпью эту кружку. Ах, они думают, что колодец отравлен».
— Ьазз (Не Ах1!
Лицо солдата Отто Винклера багрово, блестит от пота, его руки хватаются за автомат, висящий на груди.
Со стуком открывается дверь избы, и на веранду выбегает Каролис.'
— Отец, почему ты топор...
Казимерас внезапно чувствует вес топора. Правда, зачем его надо было брать, когда так нещадно палит солнце...
— Бросай топор на землю, отец!
Посреди двора? Где это видано, чтоб топор валялся посреди двора. Место топора возле дров, и он бросит...
Поднимает топор — он молнией вспыхивает на солнце,— замахивается...
В руках Отто Винклера вздрагивает автомат — раздаются оглушительные выстрелы.
Казимерас Йотаута вытягивается всем телом, опускает поднятую руку, но топор не выскальзывает, пальцы крепко сжимают топорище, и кажется, что сейчас ему очень хотелось бы бросить его в сторону солдат. Но уже поздно... слишком поздно. Плечи перекосились, лицо повернулось к избе — к Каролису, к женщине, выбежавшей на порог.
Он падает на бок, сжимая в руке топор.
И Каролис и мать не могут сказать ни слова, сдвинуться с места — расширившимися от ужаса глазами смотрят они то на упавшего отца, то на солдат возле колодца.
Высокий что-то говорит низенькому, опускает руки в ведро, набирает пригоршни воды, плещет на лицо, на багровую шею и, достав двумя пальцами из кармана штанов белый платок, вытирает руки.
Низенький стоит рядом, не спуская глаз с товарища.
Громыхая сапогами, они выходят из широко распахнутых ворот.
Из дома выскакивает Юлия с младенцем на руках и бежит мимо все еще не пришедших в себя Каролиса и матери, первой подбегает к свекру, который почему-то улегся посреди двора.
— Папа, что с вами? — спрашивает, наклонясь.
Младенец вдыхает в легкие удушливую вонь порохового дыма.
Говорили: от судьбы не уйдешь, человече; можешь океан-море переплыть, девять держав вдоль и поперек исходить, а если будет суждено, хлебной крошкой подавишься и умрешь.
Говорили: все в руках господа, волос без его ведома с головы не упадет; и неизвестно, то ли в гневе, что ты его волю нарушил, он тебя карает, то ли по любви забирает к себе.
Говорили: не начнись война, не было бы этих ужасов; ведь сколько народу раньше времени в могиле оказалось; вот Наравас, что у леса жил, погнался за теленком, забравшимся в ржаное поле, немцы увидели, что бежит, бабах, и нету.
Говорили: если б не этот топор... Почему Казимерас его прихватил? Даже из мертвой руки еле-еле вырвали...
...От судьбы не уйдешь.
Казимерас Йотаута покоился в горнице на доске — умытый, побритый, причесанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Скрипят ворота, звучит чужая речь...
Два немецких солдата останавливаются под тополем, окидывают взглядом двор, смотрят на Йотауту, стоящего возле кучи дров. Высокий — простоволос, пилотка засунута за ремень, в руке каска. Низенький расстегнул воротник мундира, вставил в петлицу красный пион. Именно он показывает на колодец. Хотя двор зарос густой травой, хорошо слышен стук шагов.
Казимерас берет в руки топор. Топор тяжел, накален солнцем, блестит отточенное лезвие.
Головы обоих солдат наклоняются над цементным срубом колодца.
Казимерас замахивается топором. По самой сердцевине. Как легко раскалывается сырая ольха! Нет лучше дров, чем ольховые... из собственного ольшаника.
Низенький берется за жердь журавля, ведро гремит о сруб. Высокий показывает рукой на скрипящий журавль, на горшки, надетые на штакетины, что-то громко говорит.
Левой рукой придерживает чурбачок, правой поднимает топор. Неторопливые мерные взмахи. Будто щепу колет. Почему же так плохо у него идет дело? Наверное, потому, что он не видит, что делает. И мысли у него совсем о другом...
Журавль скрипит. Он всегда скрипит. Еще папаша Габрелюс ставил, а служит по сей день. Конечно, надо бы ворот приладить. Это уж пускай Каролис...
Ведро плюхается в воду. Какая бы ни выдалась засуха, вода в колодце никогда не иссякает — хорошее место выбрано, искали ведь с ивовой рогулиной. И какая студеная вода, чистая, видать, прямо из земной жилы.
Высокий подтягивает рукава мундира до локтей, подбоченивается, стоит широко расставив ноги.
Где же его... вот такого... видел Казимерас? «Фашист!»— издалека, как будто из-под придорожного клена, долетает голос Людвикаса. Ведь это Отто Винклер, вылитый Отто Винклер! (Год назад, перебираясь с семь
ей и всеми пожитками на Запад, старик Винклер сказал: «Мы еще вернемся». Жителям Лепалотаса казалось — пустой разговор.)
Низенький вытаскивает ведро. Ведро задевает за край сруба, выплескивается вода, оба отскакивают, еще шире расставляют ноги.
Двор звенит от легких ударов топора. Звенят и поленья, падая наземь. Ольховые поленья, хорошие дрова.
Ведро они ставят наземь.
Разве не могли на край сруба? Извозят, грязное опустят обратно в воду.
Низенький снимает с крышки металлическую кружку, осматривает ее. Будто дурак, нашедший на дороге подковку.
Тюк... тюк... тюк...
Отто Винклер,— другого имени для него нету,— Отто Винклер, кажется, только теперь слышит это тюканье.
— Кошт Ъег!1
Казимерас, отставив деревянную ногу и наклонившись, берет с земли новый чурбачок. Замахивается. По самой сердцевине...
— Кошт Ьег!
Где он слышал такой голос и эти слова? «Кошт Ьег»,— окликнул его немец поздним вечером на железнодорожном вокзале. Он был без обеих ног. Будто обрубок дерева, брошенный под забор. Немец попросил закурить, но у Казимераса не было сигарет, и он только развел руками. «Мне-то больше повезло»,— печально подумал.— «Кпеа 151 зсЫесМ,— сказал бывший солдат.—Яе теЬг Кпе»2.
— Котт Ьег, ЗсЪшет!3
Звонкий голос отскакивает от двери сарая.
«Он зовет меня, надо идти».
Низенький солдат держит в вытянутой руке кружку с водой.
Им страшно хочется пить.
«Почему мне не выпить эту кружку холодной воды? — думает Казимерас.— Так жарко, рот сухой, будто
1 Иди сюда! (нем.)
2 Война плохо. Не надо войны (нем.).
3 Иди сюда, свинья! (нем.)
ошпаренный,— в самый раз будет. Немец зачерпнул из твоего колодца воды и напоит тебя, ха-ха...»
Тени от лип коротки, едва закрывают амбар. Весь двор озарен солнцем, трава местами порыжела. Давно не было дождя. Дождь смыл бы пыль. Если б сейчас пошел дождь, было бы в самый раз — луга еще не скошены, а хлебам и огородам — боже как надо.
Деревянная нога скрип да скрип. Идет он покачиваясь, держит в правой руке топор; как был топор в руке, так он и идет с ним. Не чует ни рук, ни ног... обеих ног, пальцы правой так ныли ночью, но теперь утихомирились.
— Ьазз сНе Ах1! — делает шаг в сторону высокий солдат... Да, это Отто Винклер, простоволосый. Слабый ветерок тормошит желтую прядь на лбу.
«Мог бы и не кричать, я ведь иду и выпью эту кружку. Ах, они думают, что колодец отравлен».
— Ьазз (Не Ах1!
Лицо солдата Отто Винклера багрово, блестит от пота, его руки хватаются за автомат, висящий на груди.
Со стуком открывается дверь избы, и на веранду выбегает Каролис.'
— Отец, почему ты топор...
Казимерас внезапно чувствует вес топора. Правда, зачем его надо было брать, когда так нещадно палит солнце...
— Бросай топор на землю, отец!
Посреди двора? Где это видано, чтоб топор валялся посреди двора. Место топора возле дров, и он бросит...
Поднимает топор — он молнией вспыхивает на солнце,— замахивается...
В руках Отто Винклера вздрагивает автомат — раздаются оглушительные выстрелы.
Казимерас Йотаута вытягивается всем телом, опускает поднятую руку, но топор не выскальзывает, пальцы крепко сжимают топорище, и кажется, что сейчас ему очень хотелось бы бросить его в сторону солдат. Но уже поздно... слишком поздно. Плечи перекосились, лицо повернулось к избе — к Каролису, к женщине, выбежавшей на порог.
Он падает на бок, сжимая в руке топор.
И Каролис и мать не могут сказать ни слова, сдвинуться с места — расширившимися от ужаса глазами смотрят они то на упавшего отца, то на солдат возле колодца.
Высокий что-то говорит низенькому, опускает руки в ведро, набирает пригоршни воды, плещет на лицо, на багровую шею и, достав двумя пальцами из кармана штанов белый платок, вытирает руки.
Низенький стоит рядом, не спуская глаз с товарища.
Громыхая сапогами, они выходят из широко распахнутых ворот.
Из дома выскакивает Юлия с младенцем на руках и бежит мимо все еще не пришедших в себя Каролиса и матери, первой подбегает к свекру, который почему-то улегся посреди двора.
— Папа, что с вами? — спрашивает, наклонясь.
Младенец вдыхает в легкие удушливую вонь порохового дыма.
Говорили: от судьбы не уйдешь, человече; можешь океан-море переплыть, девять держав вдоль и поперек исходить, а если будет суждено, хлебной крошкой подавишься и умрешь.
Говорили: все в руках господа, волос без его ведома с головы не упадет; и неизвестно, то ли в гневе, что ты его волю нарушил, он тебя карает, то ли по любви забирает к себе.
Говорили: не начнись война, не было бы этих ужасов; ведь сколько народу раньше времени в могиле оказалось; вот Наравас, что у леса жил, погнался за теленком, забравшимся в ржаное поле, немцы увидели, что бежит, бабах, и нету.
Говорили: если б не этот топор... Почему Казимерас его прихватил? Даже из мертвой руки еле-еле вырвали...
...От судьбы не уйдешь.
Казимерас Йотаута покоился в горнице на доске — умытый, побритый, причесанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123