Людвикас не первый раз вот так куда-то убегает, и все с шуточками да прибауточками. Наконец, ты же не ветрогон какой-то, ведь деревенская девушка тоже человек, зачем ее обольщать, а то и — не приведи господи — опозорить. Кто виноват? Людвикас Йотаута, этот учитель, совратил. Правда, Людвикас, лучше уж ты в тех краях осмотрись, там тоже девок хватает. Все ж подальше от дома, от родителей да соседей. Видать, и там не очень- то с руки. Там твои ученики да родители твоих учеников. Нет, нет, ей-богу, нехорошо получается, брат. А может, мать нас для того и позвала, чтоб сказать свое слово?»
— Людвикас где?
Кулак Каролиса разжался. Да, Людвис, плохо твое дело...
— Мне руку больно,— жалуется Саулюс.— Я все просил и просил, чтоб не сжимал так, а он не слышит.
Но и мать не слышит Саулюса, она ждет ответа Каролиса, смотрит на него в упор, словно пытаясь угадать, не сговорились ли братья.
— Скоро должен вернуться. Его приятель на каникулы приехал.
— Людвикас работу бросил и ушел болтать с приятелем?
— Мы уже догребаем.
— А кто на гумно свезет?
Каролис только теперь видит возле гумна запряженных в телегу лошадей. Но это не сноповязка, а лошади, оставленные без присмотра, не разнузданные, щиплют траву на лужайке, позванивают удилами.
Он вспоминает, что отец утром отправился на базар. Но где же сам отец?
Поймав взгляд Каролиса, мать говорит:
— Подойди поближе и полюбуйся.
Она идет первой, Каролис — за ней.
— Вот!— говорит мать, презрительно кивнув на возок.
На охапке увядшего клевера (утром Каролис накосил целую охапку росистых стеблей и бросил в возок) лежит отец — Казимерас Йотаута. Деревянная нога упирается в доску днища, ладони аккуратно подложены под щеку, лицо прикрыто шапкой от назойливых мух. Спит безмятежно, даже похрапывает.
— Стыд и срам! — говорит мать, но Каролису беззаботный сон отца кажется прекрасным, и он улыбается.— Срам!—голос матери суров, и Каролис понимает: надо что-то делать, надо будить отца, пускай встанет, пускай скажет что-нибудь или выслушает мать.
Трогает отца за плечо. Казимерас Йотаута ворчит во сне, потом продирает один глаз, опять зажмуривается, затем приподнимает простоволосую седую голову, тускло смотрит на свою жену Матильду и на сына Каролиса, смотрит на себя, на свою деревянную ногу и наконец, все поняв, угрюмо садится.
— А мне-то снилось, что танцую... музыка играет, И ноги обе целехоньки...
Слова отца звучат издевкой, и мать зло обрывает их:
— Такого позора этот дом еще не видал! Хорошо, что нету папаши Габрелюса, пьянство сына давит потяжелей могильной земли.
Она напоминает про папашу Габрелюса, который девять лет назад ушел из дому и пропал без вести. Поначалу мать, правда, нередко о нем заговаривала, обвиняя себя и Казимераса в том, что позволили ему уйти, не удержали. И тайком вздыхала: добрался ли свекор до своих краев, кого нашел там да как его родня встретила, почему от него ни весточки нету... «Съездил бы ты, Казимерас,— обмолвилась она как- то,— проведал бы отца — всю Европу исколесил, а сколько Литвы-то, хотя где эта Вардува, один бог знает, но люди скажут да покажут».— «Ладно... как-нибудь»,— пообещал отец. Но прошел год, другой,
родился Саулюс (правый глаз карий, левый — голубой), напоминая о проклятье, которое папаша Габрелюс обещал с собой унести, да не унес-таки, видать... И с того часа в доме никто вслух не произнес имя Габрелюса. Поэтому сейчас это напоминание вспышкой молнии пронзает всех, даже мать пугается своих слов и замолкает. Но горечь все равно раздирает грудь.
— Жалко, Людвикаса нету. Я хотела и Каролису и Людвикасу показать, что с человеком водка делает. На седьмом десятке едет через всю деревню на телеге, будто связанный телок. Лошади сами домой везут. Как пропойцу последнего, бобыля или батрака — пьяного!
Отец находит шапку, стряхнув соломинки, надевает ее и перебрасывает через грядку сперва здоровую ногу, а потом смешно выставляет вверх деревяшку.
— Если б ты знала... Да ты ничегошеньки не знаешь, ах, мамаша...— Отец сердито бормочет, тужится, опираясь руками, но зад тяжел, не поднять на грядку, а сын Каролис чего-то медлит, не помогает ему, смотрит будто на цирк за пятьдесят центов — нравится ему, смешно.— Ты бы послушала, мамаша, о чем хозяева на базаре толкуют, когда приходится задарма пшеницу отдавать да бекон. Ах, мамаша, тебе-то что, а нам жизнь петлю на шею надевает.
— Помоги ему слезть! — говорит мать Каролису.
— Не надо,— оскорблено отвечает отец, изо всех сил отталкивается, сползает с грядки, но не удерживается на ногах и шлепается на лужайку. Каролис бросается поднимать его, но отец отталкивает руку, садится, вытянув ноги, и мотает головой.
— Я самую малость выпил. Нету жизни, петля вот-вот затянется, и каюк. Только цыгане вольны да счастливы.
Каролис не помнит, видел ли когда-нибудь мать такой беспощадной. Она стоит прямая, гордо вскинув голову, смотрит свысока, не на мужа, а куда-то в сторону.
— Про цыган вспомнил, ха! — откашливается мать, кажется, тут же сплюнет.— Как же не вспомнить, кому-кому, а тебе есть о чем вспомнить.
— Лучше б я цыганом родился.
Мать поворачивается к избе, поджимает губы; они белеет, вваливаются, остается лишь глубокая морщина — живая и трепетная.
— Кончим,— наконец говорит она изменившимся голосом — Каролис даже косится на нее.— Хватит народ смешить. Ты не думай, что люди забыли про твоих цыган. Люди ничего не забывают! А что теперь говорить станут? Казимерас Йотаута пьян! Ты что, уже в самом Пренае повалился на телегу? Или кто-нибудь притащил, бросил будто мешок с мякиной на телегу да хлестнул лошадей?
— Мамаша, ах, чтоб ты...
— Говорю, кончим! Довольно этого! Тебя заботит весь приход, заботит вся эта твоя страшная Европа. А меня заботит дом и доброе имя моей семьи. И с этого дня — ты слышишь? — все здесь будет так, как я захочу и как я скажу. Ты не думай, что я тебе пьяному все это говорю, завтра повторю слово в слово. И по-другому, запомни, не будет. Каролис, уведи отца в избу и уложи.
Отец понурил голову.
Вроде ни в чем не изменилась жизнь. Была страда — все вставали с солнцем, ложились в потемках, работали не разгибая спины, лишь за стол поесть присаживались. Отец понуро ковылял, нередко даже забывая, куда идет и что делает. Остановится, потрет кулаком лоб, махнет рукой и опять машет косой или бредет за лошадьми. Видно, так близко принял к сердцу слова матери, что даже в поле и со скотиной и сыновьями говорил вполголоса да с оглядкой. А когда Каролис спросил однажды, будут ли брать и этой осенью паровую молотилку для ржи, отец плечами пожал: как мамаша скажет. Жалко было отца, сникшего да униженного, вдруг постаревшего. И совсем уж оторопь взяла Каролиса, когда в один прекрасный вечер увидел его на Швянтупе на холмике, там, где отец когда-то похоронил «ногу», принесенную с фронта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Людвикас где?
Кулак Каролиса разжался. Да, Людвис, плохо твое дело...
— Мне руку больно,— жалуется Саулюс.— Я все просил и просил, чтоб не сжимал так, а он не слышит.
Но и мать не слышит Саулюса, она ждет ответа Каролиса, смотрит на него в упор, словно пытаясь угадать, не сговорились ли братья.
— Скоро должен вернуться. Его приятель на каникулы приехал.
— Людвикас работу бросил и ушел болтать с приятелем?
— Мы уже догребаем.
— А кто на гумно свезет?
Каролис только теперь видит возле гумна запряженных в телегу лошадей. Но это не сноповязка, а лошади, оставленные без присмотра, не разнузданные, щиплют траву на лужайке, позванивают удилами.
Он вспоминает, что отец утром отправился на базар. Но где же сам отец?
Поймав взгляд Каролиса, мать говорит:
— Подойди поближе и полюбуйся.
Она идет первой, Каролис — за ней.
— Вот!— говорит мать, презрительно кивнув на возок.
На охапке увядшего клевера (утром Каролис накосил целую охапку росистых стеблей и бросил в возок) лежит отец — Казимерас Йотаута. Деревянная нога упирается в доску днища, ладони аккуратно подложены под щеку, лицо прикрыто шапкой от назойливых мух. Спит безмятежно, даже похрапывает.
— Стыд и срам! — говорит мать, но Каролису беззаботный сон отца кажется прекрасным, и он улыбается.— Срам!—голос матери суров, и Каролис понимает: надо что-то делать, надо будить отца, пускай встанет, пускай скажет что-нибудь или выслушает мать.
Трогает отца за плечо. Казимерас Йотаута ворчит во сне, потом продирает один глаз, опять зажмуривается, затем приподнимает простоволосую седую голову, тускло смотрит на свою жену Матильду и на сына Каролиса, смотрит на себя, на свою деревянную ногу и наконец, все поняв, угрюмо садится.
— А мне-то снилось, что танцую... музыка играет, И ноги обе целехоньки...
Слова отца звучат издевкой, и мать зло обрывает их:
— Такого позора этот дом еще не видал! Хорошо, что нету папаши Габрелюса, пьянство сына давит потяжелей могильной земли.
Она напоминает про папашу Габрелюса, который девять лет назад ушел из дому и пропал без вести. Поначалу мать, правда, нередко о нем заговаривала, обвиняя себя и Казимераса в том, что позволили ему уйти, не удержали. И тайком вздыхала: добрался ли свекор до своих краев, кого нашел там да как его родня встретила, почему от него ни весточки нету... «Съездил бы ты, Казимерас,— обмолвилась она как- то,— проведал бы отца — всю Европу исколесил, а сколько Литвы-то, хотя где эта Вардува, один бог знает, но люди скажут да покажут».— «Ладно... как-нибудь»,— пообещал отец. Но прошел год, другой,
родился Саулюс (правый глаз карий, левый — голубой), напоминая о проклятье, которое папаша Габрелюс обещал с собой унести, да не унес-таки, видать... И с того часа в доме никто вслух не произнес имя Габрелюса. Поэтому сейчас это напоминание вспышкой молнии пронзает всех, даже мать пугается своих слов и замолкает. Но горечь все равно раздирает грудь.
— Жалко, Людвикаса нету. Я хотела и Каролису и Людвикасу показать, что с человеком водка делает. На седьмом десятке едет через всю деревню на телеге, будто связанный телок. Лошади сами домой везут. Как пропойцу последнего, бобыля или батрака — пьяного!
Отец находит шапку, стряхнув соломинки, надевает ее и перебрасывает через грядку сперва здоровую ногу, а потом смешно выставляет вверх деревяшку.
— Если б ты знала... Да ты ничегошеньки не знаешь, ах, мамаша...— Отец сердито бормочет, тужится, опираясь руками, но зад тяжел, не поднять на грядку, а сын Каролис чего-то медлит, не помогает ему, смотрит будто на цирк за пятьдесят центов — нравится ему, смешно.— Ты бы послушала, мамаша, о чем хозяева на базаре толкуют, когда приходится задарма пшеницу отдавать да бекон. Ах, мамаша, тебе-то что, а нам жизнь петлю на шею надевает.
— Помоги ему слезть! — говорит мать Каролису.
— Не надо,— оскорблено отвечает отец, изо всех сил отталкивается, сползает с грядки, но не удерживается на ногах и шлепается на лужайку. Каролис бросается поднимать его, но отец отталкивает руку, садится, вытянув ноги, и мотает головой.
— Я самую малость выпил. Нету жизни, петля вот-вот затянется, и каюк. Только цыгане вольны да счастливы.
Каролис не помнит, видел ли когда-нибудь мать такой беспощадной. Она стоит прямая, гордо вскинув голову, смотрит свысока, не на мужа, а куда-то в сторону.
— Про цыган вспомнил, ха! — откашливается мать, кажется, тут же сплюнет.— Как же не вспомнить, кому-кому, а тебе есть о чем вспомнить.
— Лучше б я цыганом родился.
Мать поворачивается к избе, поджимает губы; они белеет, вваливаются, остается лишь глубокая морщина — живая и трепетная.
— Кончим,— наконец говорит она изменившимся голосом — Каролис даже косится на нее.— Хватит народ смешить. Ты не думай, что люди забыли про твоих цыган. Люди ничего не забывают! А что теперь говорить станут? Казимерас Йотаута пьян! Ты что, уже в самом Пренае повалился на телегу? Или кто-нибудь притащил, бросил будто мешок с мякиной на телегу да хлестнул лошадей?
— Мамаша, ах, чтоб ты...
— Говорю, кончим! Довольно этого! Тебя заботит весь приход, заботит вся эта твоя страшная Европа. А меня заботит дом и доброе имя моей семьи. И с этого дня — ты слышишь? — все здесь будет так, как я захочу и как я скажу. Ты не думай, что я тебе пьяному все это говорю, завтра повторю слово в слово. И по-другому, запомни, не будет. Каролис, уведи отца в избу и уложи.
Отец понурил голову.
Вроде ни в чем не изменилась жизнь. Была страда — все вставали с солнцем, ложились в потемках, работали не разгибая спины, лишь за стол поесть присаживались. Отец понуро ковылял, нередко даже забывая, куда идет и что делает. Остановится, потрет кулаком лоб, махнет рукой и опять машет косой или бредет за лошадьми. Видно, так близко принял к сердцу слова матери, что даже в поле и со скотиной и сыновьями говорил вполголоса да с оглядкой. А когда Каролис спросил однажды, будут ли брать и этой осенью паровую молотилку для ржи, отец плечами пожал: как мамаша скажет. Жалко было отца, сникшего да униженного, вдруг постаревшего. И совсем уж оторопь взяла Каролиса, когда в один прекрасный вечер увидел его на Швянтупе на холмике, там, где отец когда-то похоронил «ногу», принесенную с фронта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123