Подошла и Аделе, нагнулась.
— Лошади воду через щели видят, потому пугаются,— сказала спокойно, тихо, словно одному Габрелюсу, потом подбежала к ольхе, отломила несколько крупных веток, притащила их.— Надо в щели засунуть.— И опять наклонилась, а рядом — Габрелюс... Его руки и ее руки... Но вдруг кто-то схватил ее за косы, дернул.
— Тебе тут чего надо? — просипела мать и ударила ее ладонью по лицу.-— Ты-то чего путаешься? — двинула еще.
Габрелюс вскочил, словно эти пощечины влепили ему, схватил Аделе, оторвал от матери, оттолкнул в сторону, а сам встал перед разъяренной женщиной.
— Будь ты проклят!
Моника подняла обе руки, сжала кулаки, откинулась, замахнувшись; Габрелюс повернулся, прикрывая голову, двинул локтем — близко, почти у самого лица хозяйки,— нет, он не толкнул, не тронул, не коснулся ее,— и вдруг увидел, как она пошатнулась и полетела навзничь на острые камни ручья.
Жандарму Габрелюс сказал правду. Видит бог, он не был виноват, пальцем не притронулся к хозяйке, точно не притронулся. Не мог же рассудок настолько помрачиться в тот миг у него. Правда, он видел все как-то смутно, точно в тумане, ведь все было так неожиданно — и пощечина хозяйки, и нахлынувшая ярость — ее ярость и его ярость,— но был уверен: это не он, не он... Но мог ли Габрелюс рассказывать жандарму все до мельчайших подробностей — разве поймет посторонний, когда у самого голова раскалывается. Рассказывал проще, чтоб было яснее и чтоб тот поскорее перестал допрашивать.
— Лошади понесли через мостик, вот она и упала с воза...
Хозяйка даже не вскрикнула. В падении она повернулась боком, и Габрелюс услышал только глухой стук. Стоял оцепенев, все еще выставив локоть, глядел на вспенившуюся воду, а потом подскочил к лошадям, огрел их вилами по хребтам, и телега с грохотом перелетела мостик — чудом не опрокинулась, но верхние снопы все-таки соскользнули в воду. Никем не управляемые лошади вихрем полетели домой, а Габрелюс прыгнул в речку и подхватил женщину на руки. На берегу, потеряв дар речи, стояла, съежившись, Аделе и испуганно глядела на мать.
— Я ее не тронул,— сказал Габрелюс, укладывая Монику на траву.— Я ее не тронул, Аделе, ты видела. Пальцем не тронул!
Аделе согласно кивнула; ее губы тряслись, она не могла сказать ни слова. Потом упала рядом с матерью, завыла дурным голосом, заплакала взахлеб.
Сбежавшимся соседям Габрелюс сказал то же самое, что потом жандарму: лошади понесли, и хозяйка соскользнула в речку, прямо на камни. Жандарм допрашивал и Аделе. Она повторила то же самое. Точь-в-точь то же самое, словно подучили ее, хотя Габрелюс и словом не обмолвился, что ей надо говорить. Когда допрашивали соседей, те отвечали, что ничего не видели, но уверены, что могло случиться такое. Как-то везли яровые, лошади понесли... сынок Бальгюнаса теперь горбатый растет — с воза свалился. Или вот Мачюта поясницу сломал... И уехал жандарм, неизвестно за что содрав с Габрелюса полтину штрафа.
Была самая страда, но на похороны люди стекались толпами. И все поглядывали то на Аделе, то на Габрелюса да тихонько о чем-то шушукались. В доме хозяйничали родственники покойной — и Балнаносиса, и Моники. Габрелюс не вмешивался, но видел, как мужики бродили по амбару и хлеву, слышал, как ссорились возле гумна. Зарезали теленка, закололи поросенка; потрошили, жарили, варили, ездили на мельницу, в Пренай. Сосед Крувялис предупредил Габрелюса:
— Разорят дом, гляди в оба.
— Не мой,— ответил Габрелюс.
Самым пронырливым оказался свояк Балнаносене, еще не так давно сватавший Монике «сынка Пачесы». Бродил по двору, что-то волок в телегу, сунув под полу, а в сумерках укатил; под утро объявился опять. Гово
рил с Аделе, утешал, обещал не забывать, всегда помогать; может, даже останется жить недельку-другую, дома один сын управится.
— Только не пускай сюда родню своей матери — они тебя назавтра голышом из ворот выпроводят,— наставлял он Аделе.
— Ах ты, старый лапоть! — услышал эти наставления младший брат Моники Напалис Густас и схватил из угла лопату.— Это земля моей сестры! Мое тут все!
Напалис Густас, ровесник Габрелюса, а может, чуть моложе, даже не побагровев, а посинев от злости, медленно и угрожающе надвигался на свояка покойницы. Но тот все равно размахивал руками:
— Тут тебе ничего не причитается. Все тут Аделюке, дочки Моники. Как она скажет.
— Не соплячке решать. А чтобы ты, старый лапоть, на это добро сел, не позволю. Во, понюхай, чем пахнет,— Густас подставил увесистый кулак.
— Аделюке — моя племянница, и я... я...— петушился старик, однако пятился, ища взглядом своих, а те уже окружали их, надрывая глотки.
Аделе в ужасе запричитала, схватилась руками за голову; мужики малость поостыли, расступились, уселись петь священные псалмы, искоса с неприязнью поглядывали друг на друга. Ночью, когда все затихло, все повалились спать где пришлось, а у гроба остались лишь несколько старух, Аделе подсела в кухне к Габрелюсу, забившемуся в самый угол.
— Спишь?
— Нет. Думаю.
— И я думаю, Габрис. Что теперь будет-то?
— Не знаю. Как ты скажешь.
— Я?
— Ты сейчас хозяйка.
— Я... хозяйка?
— Ты, Аделе. И не забывай об этом.
Назавтра, вернувшись с кладбища, Аделе сказала родне: «Я здесь хозяйка! И чтоб ни соринки никто не унес со двора!» — и велела батраку запереть амбар да хлев. Боже милосердный, какой поднялся гвалт, но Аделе была глуха ко всем оскорбленьям и не сдвинулась с порога кладовой.
Хромой Балнаносис сплюнул посреди двора, топнул здоровой ногой и сказал:
— Чтоб мне сквозь землю — батрак на хозяйстве сядет!
— На-кась выкуси! — погрозил Густас в сторону Габрелюса.
Те, кто не поверил этому, спустя год в одно воскресенье услышали, как пренайский настоятель прелат Швилпа огласил с амвона помолвку Габрелюса Йотау- ты и Аделе Балнаносите.
В то же воскресенье у церковных ворот, облокотившись о каменную ограду, стоял дюжий парень с небритым лицом. Когда Габрелюс и Аделе вышли из костела (дом и все запертые на амбарные замки двери охранял нанятый подпасок), он шагнул им навстречу.
— Густав...— прошептала Аделе, и зря — Габрелюс запомнил его и уже знал, что брат Моники Балнаносене не просто полюбоваться на них пришел.
Напалис Густас засунул руки в карманы пиджака, будто пудовые гири опустил,— полы повисли до самых колен, а тяжесть эта согнула его плечи.
— Вот кто мою сестру в могилу...— зашевелились, приоткрылись онемевшие губы.— А теперь и землю... Моей сестры земля! Моей! Не порадуешься!
Габрелюс глаз не мог оторвать от завораживающего взгляда Густаса, рта не мог раскрыть, а когда Густас, круто повернувшись, ушел, долго не мог двинуться с места, торчал, словно ноги приросли к булыжнику площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Лошади воду через щели видят, потому пугаются,— сказала спокойно, тихо, словно одному Габрелюсу, потом подбежала к ольхе, отломила несколько крупных веток, притащила их.— Надо в щели засунуть.— И опять наклонилась, а рядом — Габрелюс... Его руки и ее руки... Но вдруг кто-то схватил ее за косы, дернул.
— Тебе тут чего надо? — просипела мать и ударила ее ладонью по лицу.-— Ты-то чего путаешься? — двинула еще.
Габрелюс вскочил, словно эти пощечины влепили ему, схватил Аделе, оторвал от матери, оттолкнул в сторону, а сам встал перед разъяренной женщиной.
— Будь ты проклят!
Моника подняла обе руки, сжала кулаки, откинулась, замахнувшись; Габрелюс повернулся, прикрывая голову, двинул локтем — близко, почти у самого лица хозяйки,— нет, он не толкнул, не тронул, не коснулся ее,— и вдруг увидел, как она пошатнулась и полетела навзничь на острые камни ручья.
Жандарму Габрелюс сказал правду. Видит бог, он не был виноват, пальцем не притронулся к хозяйке, точно не притронулся. Не мог же рассудок настолько помрачиться в тот миг у него. Правда, он видел все как-то смутно, точно в тумане, ведь все было так неожиданно — и пощечина хозяйки, и нахлынувшая ярость — ее ярость и его ярость,— но был уверен: это не он, не он... Но мог ли Габрелюс рассказывать жандарму все до мельчайших подробностей — разве поймет посторонний, когда у самого голова раскалывается. Рассказывал проще, чтоб было яснее и чтоб тот поскорее перестал допрашивать.
— Лошади понесли через мостик, вот она и упала с воза...
Хозяйка даже не вскрикнула. В падении она повернулась боком, и Габрелюс услышал только глухой стук. Стоял оцепенев, все еще выставив локоть, глядел на вспенившуюся воду, а потом подскочил к лошадям, огрел их вилами по хребтам, и телега с грохотом перелетела мостик — чудом не опрокинулась, но верхние снопы все-таки соскользнули в воду. Никем не управляемые лошади вихрем полетели домой, а Габрелюс прыгнул в речку и подхватил женщину на руки. На берегу, потеряв дар речи, стояла, съежившись, Аделе и испуганно глядела на мать.
— Я ее не тронул,— сказал Габрелюс, укладывая Монику на траву.— Я ее не тронул, Аделе, ты видела. Пальцем не тронул!
Аделе согласно кивнула; ее губы тряслись, она не могла сказать ни слова. Потом упала рядом с матерью, завыла дурным голосом, заплакала взахлеб.
Сбежавшимся соседям Габрелюс сказал то же самое, что потом жандарму: лошади понесли, и хозяйка соскользнула в речку, прямо на камни. Жандарм допрашивал и Аделе. Она повторила то же самое. Точь-в-точь то же самое, словно подучили ее, хотя Габрелюс и словом не обмолвился, что ей надо говорить. Когда допрашивали соседей, те отвечали, что ничего не видели, но уверены, что могло случиться такое. Как-то везли яровые, лошади понесли... сынок Бальгюнаса теперь горбатый растет — с воза свалился. Или вот Мачюта поясницу сломал... И уехал жандарм, неизвестно за что содрав с Габрелюса полтину штрафа.
Была самая страда, но на похороны люди стекались толпами. И все поглядывали то на Аделе, то на Габрелюса да тихонько о чем-то шушукались. В доме хозяйничали родственники покойной — и Балнаносиса, и Моники. Габрелюс не вмешивался, но видел, как мужики бродили по амбару и хлеву, слышал, как ссорились возле гумна. Зарезали теленка, закололи поросенка; потрошили, жарили, варили, ездили на мельницу, в Пренай. Сосед Крувялис предупредил Габрелюса:
— Разорят дом, гляди в оба.
— Не мой,— ответил Габрелюс.
Самым пронырливым оказался свояк Балнаносене, еще не так давно сватавший Монике «сынка Пачесы». Бродил по двору, что-то волок в телегу, сунув под полу, а в сумерках укатил; под утро объявился опять. Гово
рил с Аделе, утешал, обещал не забывать, всегда помогать; может, даже останется жить недельку-другую, дома один сын управится.
— Только не пускай сюда родню своей матери — они тебя назавтра голышом из ворот выпроводят,— наставлял он Аделе.
— Ах ты, старый лапоть! — услышал эти наставления младший брат Моники Напалис Густас и схватил из угла лопату.— Это земля моей сестры! Мое тут все!
Напалис Густас, ровесник Габрелюса, а может, чуть моложе, даже не побагровев, а посинев от злости, медленно и угрожающе надвигался на свояка покойницы. Но тот все равно размахивал руками:
— Тут тебе ничего не причитается. Все тут Аделюке, дочки Моники. Как она скажет.
— Не соплячке решать. А чтобы ты, старый лапоть, на это добро сел, не позволю. Во, понюхай, чем пахнет,— Густас подставил увесистый кулак.
— Аделюке — моя племянница, и я... я...— петушился старик, однако пятился, ища взглядом своих, а те уже окружали их, надрывая глотки.
Аделе в ужасе запричитала, схватилась руками за голову; мужики малость поостыли, расступились, уселись петь священные псалмы, искоса с неприязнью поглядывали друг на друга. Ночью, когда все затихло, все повалились спать где пришлось, а у гроба остались лишь несколько старух, Аделе подсела в кухне к Габрелюсу, забившемуся в самый угол.
— Спишь?
— Нет. Думаю.
— И я думаю, Габрис. Что теперь будет-то?
— Не знаю. Как ты скажешь.
— Я?
— Ты сейчас хозяйка.
— Я... хозяйка?
— Ты, Аделе. И не забывай об этом.
Назавтра, вернувшись с кладбища, Аделе сказала родне: «Я здесь хозяйка! И чтоб ни соринки никто не унес со двора!» — и велела батраку запереть амбар да хлев. Боже милосердный, какой поднялся гвалт, но Аделе была глуха ко всем оскорбленьям и не сдвинулась с порога кладовой.
Хромой Балнаносис сплюнул посреди двора, топнул здоровой ногой и сказал:
— Чтоб мне сквозь землю — батрак на хозяйстве сядет!
— На-кась выкуси! — погрозил Густас в сторону Габрелюса.
Те, кто не поверил этому, спустя год в одно воскресенье услышали, как пренайский настоятель прелат Швилпа огласил с амвона помолвку Габрелюса Йотау- ты и Аделе Балнаносите.
В то же воскресенье у церковных ворот, облокотившись о каменную ограду, стоял дюжий парень с небритым лицом. Когда Габрелюс и Аделе вышли из костела (дом и все запертые на амбарные замки двери охранял нанятый подпасок), он шагнул им навстречу.
— Густав...— прошептала Аделе, и зря — Габрелюс запомнил его и уже знал, что брат Моники Балнаносене не просто полюбоваться на них пришел.
Напалис Густас засунул руки в карманы пиджака, будто пудовые гири опустил,— полы повисли до самых колен, а тяжесть эта согнула его плечи.
— Вот кто мою сестру в могилу...— зашевелились, приоткрылись онемевшие губы.— А теперь и землю... Моей сестры земля! Моей! Не порадуешься!
Габрелюс глаз не мог оторвать от завораживающего взгляда Густаса, рта не мог раскрыть, а когда Густас, круто повернувшись, ушел, долго не мог двинуться с места, торчал, словно ноги приросли к булыжнику площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123